Пир на пепле 11 страница

Диксон. Вы говорите превосходно, и это соображение весьма меня радует, ибо, по моим наблюдениям, некоторые столь мало проницательны, что не различают причин природы абсолютно, сообразно всему кругу их бытия, как они рассматриваются философами, или же как они понимаются ограниченным и особенным образом: ибо первый способ излишен и бесполезен для врачей, поскольку они врачи, второй же недостаточен, слишком узок для философов, поскольку они философы.

Теофил. Вы коснулись того вопроса, в котором достоин похвалы Парацельс, занимавшийся медицинской философией, и заслуживает порицания Гален, поскольку он принес философскую медицину, создав столь порочную смесь и столь запутанную ткань, что это делает его мало выдающимся врачом и весьма путанным философом. Но это должно быть сказано с известными оговорками, ибо я не имею досуга для рассмотрения всех сторон этого человека.

Гервазий. Пожалуйста, Теофил, сначала сделайте это удовольствие мне, не столь опытному в философии: разъясните мне, что вы понимаете под названием материя и что такое то, что является материей в природных вещах.

Теофил. Все те, кто желает отличить материю и рассматривать ее самое по себе, без формы, прибегают к сравнению с искусством. Так поступают пифагорейцы, так же платоники, так же перипатетики. Рассмотрите какой-либо вид искусства, как, например, плотничье, которое для всех своих форм и для всех своих работ имеет предметом дерево; слесарное — железо, портняжеское — полотно. Все эти искусства производят в каждой своей особенной материи различные изображения, порядки и фигуры, из которых ни одно для нее не является ее собственным и природным. Так и природа, которой уподобляется искусство, с необходимостью имеет материю для своих действий, так как невозможно, чтобы существовал какой-нибудь деятель, который, желая что-либо сделать, не имел бы из чего его сделать, или же, желая произвести, не имел бы что произвести. Имеется, следовательно, вид предмета, от которого, с которым и в котором природа производит свое действие, свою работу; и он от нее получает столько форм, которые представляют глазам наблюдателя такое разнообразие видов. И как дерево само по себе не имеет никакой искусственной формы, но может получить любую из них при помощи действия плотника, так и материя, о которой мы говорим, сама по себе и по своей природе не имеет никакой природной формы, но может получить любую из них при помощи действия активного начала природы. Эта природная материя не может быть воспринята как искусственная материя, ибо материя природы не имеет абсолютно никакой формы; но материя искусства — это вещь, уже оформленная природой, затем, что искусство может производить лишь на поверхности вещей, оформленных природой, как дерево, железо, камень, шерсть и подобные вещи; природа же производит из центра, так сказать, своего предмета, или материи, каковая целиком бесформенна. Поэтому много есть предметов искусства и один предмет природы; первые эти, будучи различным образом оформлены природой, отличны друг от друга и разнообразны, тот же, не будучи никоим образом оформлен, совершенно не имеет никаких отличительных признаков, принимая во внимание, что всякое отличие и разнообразие происходит от формы.

Гервазий. Так что вещи, оформленные природой, являются материей искусства, и одна лишь бесформенная вещь является материей природы?

Теофил. Именно так.

Гервазий. Возможно ли нам с той же ясностью, с какой мы видим и познаем предметы искусства, равным образом познать предметы природы?

Теофил. Достаточно хорошо, но при помощи других принципов познания, ибо подобно тому как не одним и тем же чувством мы познаем цвета и звуки, точно так же не одним и тем же глазом мы видим предмет искусств и предмет природы.

Гервазий. Вы хотите сказать, что первый мы видим чувственными глазами, а второй — глазом разума.

Теофил. Хорошо.

Гервазий. Разъясните же, пожалуйста, этот разум.

Теофил. Охотно. То же самое отношение и соотношение, какое имеет форма искусства к своей материи, имеет в должной пропорции и форма природы к своей материи. Итак, подобно тому как в искусстве, при бесконечном изменении (если бы это было возможно) форм, под ними всегда сохраняется одна и та же материя, — как, например, форма дерева — это форма ствола, затем — бревна, затем — доски, затем — сиденья, затем — скамеечки, затем — рамки, затем — гребенки и т.д., но дерево всегда остается тем же самым, — так же и в природе, при бесконечном изменении и следовании друг за другом различных форм, всегда имеется одна и та же материя.

Гервазий. Как можно подкрепить это уподобление?

Теофил. Разве вы не видите, что то, что было семенем, становится стеблем, из того, что было стеблем, возникает колос, из того, что было колосом, возникает хлеб, из хлеба — желудочный сок, из него кровь, из нее — семя, из него — зародыш, из него — человек, из него — труп, из него — земля, из нее — камень или другая вещь, и так можно прийти ко всем природным формам.

Гервазий. Я легко это вижу.

Теофил. Итак, с необходимостью существует одна и та же вещь, которая сама по себе не есть ни камень, ни земля, ни труп, ни человек, ни зародыш, ни кровь и другое, но которая, после того как была кровью, становится зародышем, получая бытие зародыша; после того как была зародышем, получает бытие человека, становясь человеком; как вещь, оформленная природой и ставшая предметом искусства, после того как была деревом, есть доска и получает бытие доски; после того как была доской, получает бытие двери и есть дверь.

Гервазий. Итак, я это понял очень хорошо. Но мне кажется, что этот предмет природы не может быть телом или обладать известным качеством, ибо то, что изменяется под какой-либо природной формой и бытием или под какой-либо другой формой и бытием, не проявляется телесно, как дерево или камень, которые всегда позволяют видеть, каковы они материально, или предметно проступают ясно под любой формой.

Теофил. Вы хорошо говорите.

Гервазий. Что же мне нужно будет делать, когда мне придется излагать эту мысль перед каким-либо упрямцем, который не захочет поверить, что имеется, таким образом, одна-единственная материя под всеми формообразованиями природы, как есть одна под всеми формообразованиями каждого искусства? Ибо ту, которая видима глазами, нельзя отрицать, ту же, которая видима одним лишь разумом, отрицать можно.

Теофил. Гоните его прочь или не отвечайте ему.

Гервазий. Но если он будет назойливо добиваться очевидности и, будучи уважаемой персоною, скорее сможет выгнать меня, чем я его, и будет оскорблен тем, что я ему не ответил?

Теофил. Что бы вы сделали, если бы какой-нибудь слепой полубог, достойный всякого почета и уважения, будет дерзко, настойчиво и назойливо стремиться к познанию и добиваться достоверности цветов или даже внешних фигур природных вещей, как например: какова форма дерева, какова форма гор, звезд, далее, какова форма статуи, одежды и также других искусственных вещей, которые столь ясны всем, кто видит?

Гервазий. Я бы ответил ему, что если бы у него были глаза, он бы не добивался достоверности этого и сам бы мог это видеть; но так как он слеп, то невозможно даже, чтобы другие ему это показали.

Теофил. Подобным же образом я мог бы ответить тем людям, что если бы у них был интеллект, они не добивались бы в этом другой достоверности, но сами бы могли ее усмотреть.

Гервазий. От этого ответа они бы осрамились, а другие посчитали бы его слишком циничным.

Теофил. В таком случае скажите им более скрытно, так: «Знаменитейший синьор мой!» или: «Священное величество! Как некоторые вещи могут быть очевидны лишь при помощи рук и прикосновения, другие — при помощи слуха, третьи — лишь при помощи вкуса, четвертые — лишь при помощи глаз, так эта материя природных вещей может быть очевидной лишь при помощи интеллекта».

Гервазий. Быть может, он, раскусив шутку, так как она не столь уже темна и непонятна, скажет мне: «Это у тебя нет интеллекта, у меня же его больше, чем у всех подобных тебе».

Теофил. Ты ему поверишь не больше, чем слепцу, который бы тебе сказал, что ты слеп и что он видит больше, чем те, кто воображает, что они видят, как ты воображаешь о себе.

Диксон. Достаточно сказано, чтобы показать более очевидно, чем я когда-либо слышал, что означает название материя и то, что должно пониматься как материя в природных вещах. Так пифагореец Тимей[139] на основании перехода одного элемента в другой учит находить материю, которая скрыта и которая может быть познана исключительно лишь по известной аналогии. Где была форма земли, говорит он, там затем появляется форма воды, и здесь не может быть сказано, что одна форма принимает другую, ибо одна противоположность не может допустить или принять другую, т.е. сухое не принимает влажного или же сухость не принимает влажности, но некоторой третьей вещью изгоняется сухость и вводится влажность; эта же третья вещь есть носитель одной и другой противоположности и не противоположна ни одной из них. Следовательно, если нельзя думать, что земля превратилась в ничто, то следует полагать, что некоторая вещь, бывшая в земле, осталась и в воде, и эта вещь, на том же основании, когда вода перейдет в воздух (благодаря тому, что способность тепла ее утончит в дым и пар), останется и будет в воздухе.

Теофил. Из этого можно также умозаключить, к их досаде, что никакая вещь не уничтожается и не теряет бытия, но лишь случайную внешнюю и материальную форму. Поэтому как материя, так и субстанциальная форма любой природной вещи, т.е. душа, неразрушимы и неуничтожимы в смысле потери бытия целиком и для всего; они, конечно, не являются ни всеми субстанциальными формами перипатетиков, ни другими подобными, состоящими не в чем ином, как в известном составе и порядке акциденций[140], и все, что они ни называют, кроме их первой материи, есть не что иное, как акциденции, состав, характер качества, принцип определения, отношение к «что». Отсюда некоторые смехотворные изощренные метафизики в рясе, желая скорее извинить, чем обвинить своего бога Аристотеля, измыслили человечность, бычность, маслинность в качестве специфических субстанциальных форм; эта человечность, как сократичность, эта бычность, эта лошадность являются числовой субстанцией. Все это они сделали для того, чтобы дать нам субстанциальную форму, которая заслуживает названия субстанции, как материя имеет название и бытие субстанции. Однако они никогда не воспользовались ни одной, ибо если вы их спросите по порядку, в чем состоит субстанциальное бытие Сократа, они ответят — в сократичности; если далее спросите: что вы понимаете под сократичностью? — они ответят: особенную субстанциальную форму и особенную материю Сократа. Оставим же в стороне эту субстанцию, которая является материей, и скажите мне, что такое субстанция как форма? Некоторые ответят: ее душа. Спросите: что такое эта душа? Если они скажут, что это — энтелехия и совершенство тела, которое может жить, вы укажите, что это — акциденция. Если они скажут, что это начало жизни, чувства, роста и интеллекта, вы укажите, что хотя это начало является субстанцией, если рассматривать его основательно, как мы его рассматриваем, тем не менее здесь оно выдвигается единственно лишь как акциденция, ибо быть началом того или другого — не значит быть разумом субстанциальным и абсолютным, но разумом случайным и соотносительным к тому, что имеет начало; так мое бытие и субстанция не означают того, благодаря чему я действую или могу действовать, но обозначают то, благодаря чему я существую как Я и абсолютно рассматриваемый. Итак, вы видите, как они понимают эту субстанциальную форму, являющуюся душой; если случайно она и познавалась ими как субстанция, то все же никогда они ее не называли субстанцией и не рассматривали как таковую. Гораздо более очевидно вы можете усмотреть этот вывод, если спросите их, в чем состоит субстанциальная форма какой-нибудь неодушевленной вещи, например, субстанциальная форма дерева. Более тонкие измыслят: в деревянности. Тогда отбросьте ту материю, которая является общей для железа, дерева и камня, и спросите, какая остается субстанциальная форма железа. Никогда они не назовут ничего иного, кроме акциденций. Последние же относятся к началу индивидуализации и придают частное значение, ибо материя может быть приведена к частности лишь при помощи какой-либо формы. Они же утверждают, что эта форма, будучи образующим началом субстанции, является субстанциальной, но в дальнейшем они могут показать эту форму в природе лишь как случайную. И, в конце концов, проделав все это при помощи всех им доступных средств, они получают субстанциальную форму, это верно, но не природную, а логическую; и так, в конце концов, некоторая логическая точка зрения полагается началом природных вещей.

Диксон. Аристотель не догадывается об этом?

Теофил. Я думаю, что он догадывается об этом вернейшим образом; но здесь он не может помочь, поэтому он говорит, что последние различия неназываемы и неизвестны. Диксон. Так мне кажется, что он открыто признается в своем незнании; и поэтому и я бы решил, что лучше принять те принципы философии, которые в этом важном вопросе не ссылаются на незнание, каковы мнения Пифагора, Эмпедокла и твоего Ноланца, затронутые тобою вчера. Теофил. Ноланец утверждает следующее: имеется интеллект, дающий бытие всякой вещи, названный пифагорейцами и Тимеем подателем форм; душа — формальное начало, создающая в себе и формирующая всякую вещь, названная ими же источником форм; материя, из которой делается и формируется всякая вещь, названная всеми приемником форм.

Диксон. Это учение мне очень нравится, ибо кажется, что в нем нет недостатков. И действительно, так как мы можем установить постоянное и вечное материальное начало, то с необходимостью мы полагаем также подобное же формальное начало. Мы видим, что все природные формы происходят из материи и снова в материю возвращаются; отсюда кажется, что реально никакая вещь не является постоянной, стойкой, вечной и достойной значения начала, за исключением материи. Кроме того, формы не имеют бытия без материи, в которой они порождаются и разрушаются, из лона которой они исходят и в которое возвращаются. Поэтому материя, которая всегда остается той же самой и плодоносной, должна иметь главное преимущество быть познаваемой как субстанциальное начало, в качестве того, что есть и вечно пребывает. Все же формы в совокупности следует рассматривать лишь как различные расположения материи, которые уходят и приходят — одни прекращаются, другие возобновляются, и ни одна из них не имеет значения начала. Поэтому нашлись такие, кто, хорошо рассмотрев основание природных форм, как это имело место у Аристотеля и других подобных, умозаключили, в конце концов, что они являются лишь акциденциями и обстоятельствами материи: поэтому преимущество акта и совершенства должно относиться к материи, а не к вещам, о которых мы поистине можем сказать, что они не субстанция и не природа, но вещи субстанции и природы, о которой они говорят, что она материя. Последняя же, по их мнению, есть начало необходимое, вечное и божественное, как полагает мавр Авицеброн, называющий ее богом, находящимся во всех вещах.

Теофил. В эту ошибку они впадают потому, что не знают другой формы, кроме случайной. И этот мавр, хотя он и воспринял из перипатетического учения, в котором он был воспитан, субстанциальную форму, тем не менее, рассматривая ее как вещь уничтожимую, а не только изменяющуюся благодаря материи, и как порожденную и не порождающую, как основанную и не основывающую, как взращенную и не взращивающую, он ее обесценивает и принижает в сравнении с материей — устойчивой, вечной, порождающей материю. И, конечно, это происходит с теми, кто не знает того, что нам известно.

Диксон. Это весьма хорошо рассмотрено. Но пора нам от отступления вернуться к нашему положению. Мы умеем уже отличить материю от формы, — как от формы случайной (какой бы она ни была), так и от субстанциальной; нам остается еще рассмотреть ее природу и реальность. Но сначала я хотел бы знать, нельзя ли благодаря тому великому единству с материей, которым обладает эта душа мира и всеобщая форма, допустить некоторый другой способ и манеру философствовать, а именно способ тех, кто не отделяет действительности от основания материи и понимает ее как вещь божественную, не столь чистую и не столь бесформенную, чтобы она сама не давала себе формы и одеяния.

Теофил. Не легко, ибо ничто не действует абсолютно в себе самом, и всегда есть какое-нибудь различие между тем, что является деятелем, и тем, что сделано или к чему относятся деятельность и действие. Отсюда в самом теле природы следует отличать материю от души и в последней отличать этот разум от его видов. Поэтому мы называем в этом теле три вещи: во-первых, всеобщий интеллект, выраженный в вещах; во-вторых, животворящую душу всего; в-третьих, предмет. Но на этом основании мы не будем отрицать, что философом является тот, кто в своей философии приемлет это оформленное тело, или, как я предпочел бы сказать, это разумное животное, и начинает с того, что берет за первые начала некоторым образом члены этого тела, каковы воздух, земля, огонь; далее — эфирная область и звезды; далее — дух и тело; или же — пустое и полное (однако понимая пустое не так, как берет его Аристотель[141]); или же что-нибудь другим образом подходящее. Философия эта не кажется мне, однако, достойной устранения, особенно тогда, когда она при помощи любого предполагаемого ею основания или предлагаемой ею формы построения содействует совершенствованию спекулятивной науки и познанию природных вещей, как это действительно делалось многими древнейшими философами. Ибо лишь честолюбцу и уму самонадеянному, пустому и завистливому свойственно желание убедить других, что имеется один лишь путь исследования и познания природы, и лишь глупец и человек без размышления может убедить в этом себя самого. Итак, хотя путь более постоянный и твердый — более созерцательный и отчетливый и более высокий способ размышления — должен быть всегда более почитаем, обеспечиваем и предпочитаем, однако не следует поэтому порицать другой способ, приносящий хороший плод, хотя бы он и не был от того же самого дерева.

Диксон. Итак, вы одобряете изучение различных философий?

Теофил. Вполне, для того, кто имеет изобилие времени и дарования, для остальных же я одобряю изучение лучшей философии, если боги желают, чтобы она была угадана.

Диксон. Однако вы одобряете, конечно, не все философии, но хорошие и лучшие.

Теофил. Это так. Так же как среди различных способов лечения я не отвергаю тот, который производится магически, при помощи приложения корней, привешивания камней и нашептывания заговоров, если строгость теологов позволяет мне говорить как чистому естественнику. Одобряю я тот, который производится физически и происходит при помощи аптекарских лекарств, которыми преследуется или изгоняется желчь, кровь, флегма и меланхолия. Приемлю я также тот, который производится химически, который извлекает квинтэссенции и при помощи огня заставляет ртуть выпариться из всех этих составов, соль осесть, а серу просветлеть и раствориться. Однако же, что касается медицины, я не хочу определить, какой из стольких хороших способов является наилучшим, ибо эпилептик, над которым потеряли время физик и химик, если он будет излечен магом, не без основания будет его одобрять более, чем того или другого врача. Подобным же образом рассуждай относительно других видов: из них ни один не будет казаться менее хорошим, чем другой, если как один, так и другой достигают поставленной цели. В частности, далее, лучше тот врач, который меня излечит, чем те, которые меня убивают или мучают.

Гервазий. Откуда происходит, что среди этих медицинских школ столько враждебных?

Теофил. От жадности, от зависти, от честолюбия и от невежества. Обычно они едва понимают собственный метод лечения; столь же им недостает возможности понять метод другого. Кроме того, большая часть, не будучи в силах возвыситься при помощи собственной способности до почета и заработка, старается получить предпочтение, принижая других, высказывая пренебрежение тому, чего не может достигнуть. Но из них наилучший и истинный тот, кто не настолько физик, чтобы не быть также химиком и математиком. Итак, вернемся к тезису: между видами философии тот наилучший, который наиболее удобным и высоким образом выражает совершенство человеческого интеллекта и наиболее соответствует истине природы и, насколько возможно, сотрудничает с ней, угадывая (я подразумеваю — естественным порядком и при помощи разумения превратностей, а не животным инстинктом, как делают животные и им подобные, ни при помощи вдохновения добрых и злых демонов, как делают пророки, ни при помощи меланхолического энтузиазма, как поэты и другие созерцатели) или устанавливая законы и преобразуя нравы; исцеляя или же познавая, чтобы жить более счастливой и божественной жизнью. Итак, вот каким образом нет вида философии, установленного правильным чувством, который бы не содержал в себе какой-нибудь хорошей особенности, не заключающейся в другом. То же я понимаю относительно медицины, происходящей из таких принципов, которые предполагают не несовершенное философское воззрение, точно так же, как действие ноги или руки предполагает действие глаза. Поэтому сказано, что не может быть хорошего принципа медицины у того, кто не обладает хорошей позицией в философии.

Диксон. Вы очень мне нравитесь, и я очень хвалю вас за то, что вы не ведете себя по-плебейски, как Аристотель, за то, что вы нечестолюбивы и не несправедливы, как он, считавший мнения всех других философов с их способами философствования на деле достойными презрения.

Теофил. Между тем из всех философов, какие только имеются, я не знаю ни одного, в большей степени опирающегося на воображение и более удаленного от природы, чем он; если же он и говорит иногда превосходные вещи, то известно, что они не зависят от его принципов и всегда являются положениями, заимствованными у других философов; из них много божественных мы видим в книгах: «О происхождении», «Метеоры», «О животных и растениях».

Диксон. Итак, вернемся к нашему положению. Вы утверждаете, что, не совершая ошибки и не приходя к противоречию, можно дать различные определения материи.

Теофил. Верно, как об одном и том же предмете могут судить различные чувства и одна и та же вещь может рассматриваться различным образом. Кроме того, как уже было отмечено, рассуждение о вещи может производиться различными головами. Много хорошего высказали эпикурейцы, хотя они и не поднялись выше материального качества. Много превосходного дал для познания Гераклит, хотя он и не вышел за пределы души. Анаксагор сделал успехи в познании природы, ибо он не только внутри нее, но, быть может, и вне и над нею стремился познать тот самый ум, который Сократом, Платоном, Трисмегистом[142] и нашими богословами назван богом. Так что ничто не мешает раскрывать тайны природы тому, кто начинает от экспериментального основания, что другие находят слишком грубым, как и тому, кто начинает от рациональной теории. И из них не менее тому, кто исходит из составов, чем тому, кто из влаг[143], и этому последнему не более, чем тому, кто исходит из чувственных элементов, или выше — из абсолютных элементов или из единой материи, самого высокого и отчетливого из всех начал. Ибо иногда тот, кто идет более длинным путем, не совершает, однако, столь же хорошего путешествия, особенно же если его целью является не столь созерцание, сколь действие. Что же касается, далее, способов философствования, то не менее удобным является извлекать формы из запутанного клубка, чем выделять их из хаоса, или распределять их из источника идей, или приводить к действительности из возможности, или выводить их из лона, или подымать их к свету из слепой и мрачной пропасти. Ибо всякий фундамент хорош, если он оправдывается зданием; всякое семя подходящее, если желательны из него деревья и плоды.

Диксон. Итак, чтобы обратиться к нашей задаче, будьте любезны отчетливее изложить учение об этом начале.

Теофил. Конечно, это начало, названное материей, можно рассматривать двумя способами: во-первых, как возможность и, во-вторых, как субстрат. Поскольку ей придается то же значение, что и возможности, нет вещи, в которой бы она не могла найтись известным образом и сообразно собственному основанию. И пифагорейцы, платоники, стоики и другие в не меньшей мере полагали ее в мире интеллигибельном, чем в мире чувственном. И мы, понимая ее не совсем так, как они ее понимали, а в более высоком и обширном смысле, подобным образом рассуждаем о потенции, или возможности. Возможность обычно делится на активную, при помощи которой может действовать ее субстрат, и на пассивную, при помощи которой он или может быть, или может что-либо получать, или может что-либо иметь, или может быть объектом чего-либо, действующего на него в каком-либо отношении. Не рассуждая в данный момент об активной возможности, я утверждаю, что возможность, имеющая пассивное значение, хотя она и не всегда пассивна, может рассматриваться или относительно, или поистине абсолютно. И, таким образом, нет вещи, о которой можно было бы сказать, что она существует, и о которой нельзя было бы сказать, что она может существовать. И она в такой степени соответствует активной возможности, что одна никоим образом не может быть без другой. Поэтому, если только дана возможность делать, производить, создавать, всегда дана возможность быть сделанным, произведенным и созданным. Ибо одна возможность предполагает другую; я хочу сказать этим, что, будучи положенной, она необходимо полагает другую. Эта возможность не утверждает недостатка в том, чему она приписывается, но скорее подтверждает способность и действенность и, в конце концов, оказывается одним и тем же и на деле одной и той же вещью с активной возможностью; поэтому нет философа или богослова, который колебался бы приписать ее первому сверхприродному началу. Ибо абсолютная возможность, благодаря которой могут быть вещи, существующие в действительности, не является ни более ранней, чем актуальность, ни хоть немного более поздней, чем она. Кроме того, возможность быть дана вместе с бытием в действительности, а не предшествует ему, ибо если бы то, что может быть, делало бы само себя, то оно было бы раньше, чем было сделано. Итак, наблюдай первое и наилучшее начало, которое есть все то, что может быть, и оно же не было бы всем, если бы не могло быть всем; в нем, следовательно, действительность и возможность одно и то же. Не так обстоит дело с другими вещами. Поскольку они суть то, чем могут быть, они, однако, могут и не быть или быть иначе и иным образом, чем они существуют, ибо ни одна вещь не является всем тем, чем может быть. Человек есть то, чем он может быть, но он не все то, чем он может быть. Камень не есть все то, чем он может быть, ибо он не известь, не сосуд, не пыль, не трава. То, что есть все, чем оно может быть, есть единое, которое в своем бытии заключает всяческое бытие. Оно есть все то, что есть и что может быть любой другой вещью, которая есть и может быть. Со всякой другой вещью дело обстоит иначе. Поэтому возможность не равна действительности, ибо является действительностью ограниченной, а не абсолютной. Кроме того, возможность всегда ограничена одной действительностью, ибо никогда она не имеет более чем одно специфицированное и частное бытие. И если, однако, она предполагает любую форму и действительность, то это происходит посредством известных расположений и в известной последовательности одного бытия после другого. Итак, всякая возможность и действительность, которая в начале как бы свернута, объединена и едина, в других вещах развернута, рассеяна и умножена. Вселенная, которая является великим подобием, великим образом и единородной природою, также есть все то, чем она может быть, при помощи тех же видов, главных членов и совокупности всей материи, к которой ничего не прибавляется и которая не лишается ни одной формы. Но она уже не есть все то, чем она может быть, ввиду наличия различий, модусов, особенностей и индивидуумов. Поэтому она не что иное, как тень первой действительности и первой возможности. И все же в ней возможность и действительность не являются абсолютно одним и тем же, ибо ни одна ее часть не есть все то, чем она может быть. Кроме того, тем специфическим образом, о котором мы говорили, вселенная есть все то, чем она может быть, сообразно развернутому, рассеянному и различенному способу. Начало ее существует единым и неразличенным образом, ибо все есть все и одно и то же простейшим образом, без разницы и различия.

Диксон. Что же сказать о смерти, об уничтожении, о пороках, о недостатках, об уродах? Утверждаете ли вы, что и они имеют место в том, что является всем, — что может быть и является в действительности всем тем, что есть в возможности?

Теофил. Эти вещи не суть действительность и возможность, но недостаток и немощность. Они встречаются в развернутых вещах, так как те не являются всем тем, чем они могут быть, и стремятся к тому, чем могут быть; поэтому, не имея возможности быть сразу и одновременно столькими вещами, они теряют одно бытие, чтобы обладать другим. Иногда они смешивают одно бытие с другим, и тогда они уменьшены, недостаточны и урезаны благодаря несходству одного и другого бытия и участию материи в одном и другом. Итак, возвращаюсь к утверждению: первое абсолютное начало есть величие, есть величина, такая величина и такое величие, что оно есть все то, чем оно может быть. Оно велико не такою величиною, которая может быть больше, или может быть меньше, или может разделиться, как всякая другая величина, которая не есть все то, чем она может быть. Но это есть величина величайшая, малейшая, бесконечная, неделимая и любого размера. Она не является большей, чтобы быть малейшей, не является малейшей, чтобы ей же быть наибольшей. Кроме того, она превышает всяческое равенство, ибо она есть все то, чем она может быть. То, что я утверждаю относительно величины, я подразумеваю относительно всего, о чем можно высказаться, ибо оно есть добро, которое является всяческим добром, какое может быть; оно есть красота, которая является всем красивым, что может быть; и кроме этого единого нет другого красивого, которое было бы всем тем, чем оно может быть. Едино то, что является всем и может быть всем абсолютно. В природных вещах, далее, мы не видим ни одной вещи, которая была бы иной, чем она есть в действительности, согласно которой она есть то, чем она может быть, для того чтобы иметь определенный вид актуальности. Но все же она и в этом едином специфическом бытии никогда не бывает всем тем, чем может быть любая частная вещь. Так солнце: оно не есть все то, чем может быть солнце, оно не всюду, где может быть солнце, ибо когда оно на востоке от земли, оно не находится на западе от нее, или на меридиане, или в каком-либо другом положении. Итак, если мы хотим показать способ, при помощи которого бог является солнцем, мы скажем, что он одновременно есть на востоке, на западе, в среднем дневном, в среднем ночном положении и в любой из всех точек выпуклости земли, ибо он есть все то, чем он может быть. Поэтому, если это Солнце (благодаря своему вращению или благодаря вращению Земли), как мы утверждаем, движется и меняет место, ибо оно не находится актуально в одном месте, не обладая возможностью быть во всех других, и поэтому обладает склонностями быть там, — если, следовательно, оно есть все то, чем оно может быть, и обладает всем тем, чем оно способно обладать, то оно одновременно находится повсюду и во всем. Оно столь же является подвижнейшим и быстрейшим, сколь вместе с тем является устойчивейшим и неподвижнейшим. Поэтому среди божественных речей мы находим утверждение, что оно навеки устойчиво, и утверждение, что оно с величайшей быстротой пробегает от края до края. Ибо неподвижным считается то, что в один и тот же момент отправляется от точки востока и возвращается к точке востока, а кроме того в не меньшей мере наблюдается на востоке, чем на западе и в любой другой точке своей окружности. Поэтому с не большим основанием мы можем утверждать, что оно отправилось и вернулось, было отправлено и возвращено от этой точки к другой, чем от любой другой из бесконечного их числа к той же самой точке. Поэтому оно является всем и всегда во всей окружности и в любой ее части, а следовательно, всякая неделимая точка эклиптики содержит весь диаметр Солнца. Так, неделимое содержит делимое, что происходит не по природной возможности, но по сверхприродной, — я хочу сказать, поскольку предполагалось бы, что солнце в действительности есть все то, чем оно может быть. Столь абсолютное могущество есть не только то, чем может быть солнце, но то, чем является и чем может быть всякая вещь — возможность всех возможностей, действительность всех действительностей, жизнь всех жизней, душа всех душ, бытие всего бытия. Отсюда возвышенное изречение откровения: Тот, кто есть, посылает меня; тот, кто есть, говорит таким образом. Поэтому то, что в других местах является противоречивым и противоположным, в нем является одним и тем же, и всякая вещь в нем является одной и той же — так выйди за пределы различий времен и длительностей, как и различий действительности и возможности. Поэтому он — не древняя вещь и не новая вещь, и удачно выражается откровение: первый и последний.

Дата добавления: 2015-06-26