Структура методологического знания. 42 страница

… Возле каждого длинного зубца имеется короткий. Длинный пишет, а короткий выпускает воду, чтобы смыть кровь и сохранить разборчивость надписи. Кровавая вода отводится по желобкам и стекает в главный желоб, а оттуда по сточной трубе в яму…

… Борона начинает писать; как только она заканчивает первую наколку на спине, слой ваты, вращаясь, медленно перекатывает тело на бок, чтобы дать бороне новую площадь. Тем временем исписанные в кровь места ложатся на вату, которая, будучи особым образом препарирована, тотчас же останавливает кровь и подготавливает тело к новому углублению надписи. Вот эти зубцы у края бороны срывают при дальнейшем перекатывании тела прилипшую к ранам вату и выбрасывают ее в яму, а потом борона снова вступает в действие. Так все глубже и глубже пишет она в течении двенадцати часов. Первые шесть часов осужденный живет почти также как прежде, он только страдает от боли. По истечении двух часов войлок изо рта вынимают, ибо у преступника уже нет сил кричать… Но как затихает преступник на шестом часу! Просветление мысли наступает и у самых тупых… Это зрелище так соблазнительно, что ты готов лечь рядом под борону. Вообще-то ничего больше не происходит, просто осужденный начинает разбирать надпись, он сосредотачивается, как бы прислушиваясь… осужденный разбирает ее своими ранами. Конечно, это большая работа, и ему требуется шесть часов для ее завершения. А потом борона целиком протыкает его и выбрасывает в яму, где он плюхается в кровавую воду и вату. На этом суд оканчивается, и мы, я и солдат, зарываем тело»[297].

Ну, каково, а?! Поистине наслаждаешься содержанием бессознательного Кафки. Подробно, боясь что-то пропустить – он прямо таки «смакует» подробности «экзекуции».

Естественно, в приведенных фрагментах более чем наглядно представлен и садизм, и мазохизм. В равных мерах, и в зависимости от ролей: преступник это, или палач. Причем, конечно же, будь в роли автора человек, которого бы в меньшей мере волновали проблемы садо-мазохизма, он бы, вероятно, во-первых, не написал бы подобного рассказа вовсе (ибо весь рассказ целиком и полностью состоит только из описания устройства аппарата для казни, ожидания этой самой казни, и немного странного – а быть может и закономерного – привидения приговора в исполнение. Причем, что вместо действительного осужденного пытки и смерть принимает другой человек, по всей видимости, достаточно метафорично. И тогда уже то, что нам приходится наблюдать в конце – вполне можно бы рассматривать и как вообще следствие бытия, так и некий итог экзистенциальным поискам самого автора. То, что так сказать, его могло бы ожидать, и то, из-за чего наступает оправданность затянутости этих вот его «поисков»…); во-вторых, – вероятно, немного сместил акценты. И если бы описывал «голгофу да гильотину», -- то делал бы это по возможности схематично и менее подробно, а саму казнь закончил бы за секунды, классическим, например, отрубанием головы или выстрелом в затылок.

Но вот у Кафки совсем не так. Он почти максимально – насколько это возможно, чтобы не привести к унылости и сонливости читателей – затягивает повествование описанием (словно, постоянно оправдываясь за это) орудия казни.

Ну, а финальная сцена – поистине кульминация всего повествования, вносившая свой, какой-то, особый и колорит, и завершенность в произведение, а заодно,-- как бы позволявшая автору еще раз насладиться «проговариванием» (тем самым «легализуя», выводы из бессознательного) – свои садистские и мазохистские наклонности.

Итак, офицер, видя, что путешественник не соглашается выступить с речью в защиту необходимости подобного рода казни, отпускает осужденного, раздевается, и ложится на место его. Теперь все готово для того, чтобы показать аппарат в действии. Как, впрочем, готово и для того, чтобы привести приговор в исполнение. Но теперь приговор по отношению к себе.

«… как только ремни застегнули, машина сразу же заработала: лежак вибрировал, зубцы ходили по коже, борона поднималась и опускалась…[…] Капот разметчика медленно поднялся и распахнулся. Показались, поднявшись, зубцы одной шестерни, а вскоре появилась и вся шестерня, как будто огромная сила сжимала разметчик и этой шестерни не хватало места; шестерня докатилась до края разметчика, упала, покатилась в стоймя по песку и пала в песок. Но наверху уже поднималась еще одна, а за ней другие – большие, маленькие, едва различимые, и со всеми происходило то же самое…

…путешественник… очень встревожился; машина явно разваливалась, ровный ее ход был обманчив, у него возникало такое чувство, что теперь он должен помочь офицеру, так как тот не сможет о себе позаботится. Но, сосредоточив все свое внимание на выпадении шестерен, путешественник упустил из виду остальные части машины… Борона перестала писать, она только колола, и лежак, вибрируя, не поворачивал тело, а только насаживал его на зубья. Путешественник хотел вмешаться, может даже остановить машину, это уже была не пытка, какой добивался офицер, это было просто убийство. Он протянул руки к машине. Но тут борона с насаженным на него телом подалась в сторону, как это она обычно делала на двенадцатом часу. Кровь текла ручьями, не смешиваясь с водой, -- трубочки для воды тоже на этот раз не сработали. Но вот не сработало и последнее – тело не отделялось от длинных игл, а истекая кровью, продолжало висеть над ямой. Борона чуть было не вернулась уже в прежнее свое положение, но, словно заметив, что она еще не освободилась от груза, осталось над ямой.

Дата добавления: 2015-06-04