П р е д и с л о в и е 4 страница

3) она характеризуется повышенной значимостью интонации и логического ударения. На уточняющий вопрос следователя, верно ли, что Петров ушел в двенадцать часов, свидетель может ответить: Петров? Ушел в двенадцать? Я на часы не смотрел, точно время не скажу. Очевидно, что, если это показание будет записано: Петров ушел в двенадцать, но точное время мне неизвестно,— содержание показаний будет искажено. Одно дело, если свидетель окажет: Иванов пришел в девять (т е именно в девять, а не в десять) Совершенно иное, если он окажет: Иванов пришел в девять (т. е. это Иванов, а не Петров пришел в девять);

4) речь свидетеля, дающего показания, содержит большое количество информации, идущей по неязыковым каналам Здесь следует указать в первую очередь на мимику и жест. Как указывают специалисты в этой области, жестикуляция и мимика могут, с одной стороны, сопровождать речь, причем такие мимико-жестикуляторные средства очень различны в зависимости от особенностей личности, от принадлежности человека к той или иной социальной группе и от его национальной принадлежности. Они могут, далее, заменять речь. Например, свидетель может в ответ на заданный ему вопрос просто махнуть безнадежно рукой. И наконец, мимика и жест могут комбинироваться с речью Это наиболее частый случай. Здесь возможны, в свою очередь, три варианта:

а) мимика и жестикуляция относятся к определенному слову или словосочетанию и сопровождают это слово: И она взяла малю-ю-сенькую коробочку (показывает размеры коробочки); б) жестикулируя поясняет, о ком идет речь, когда в речи употреблено местоимение: Пришла я к ним...—К кому?—Ну, к ним... (изображает руками толстую фигуру), в) жестикуляция заменяет слово или словосочетание: Он у нас вообще... (крутит пальцем у виска).

Из сказанного ясно, какое серьезное внимание должен уделять следователь правильной интерпретации речи и адекватной по смыслу записи показаний

Во-первых, целесообразно сделать речь свидетеля и вообще допрашиваемого возможно менее эмоциональной, создать ему максимально спокойную и комфортную психологическую обстановку. Это важное вообще положение следует здесь подчеркнуть потому, что чем более эмоциональна речь допрашиваемого, тем больше шансов у следователя ошибиться при переводе ее смысла в общепринятый «язык» протокола.

Во-вторых, в тех случаях, когда в речи допрашиваемого имеются интонационные выделения, правильное понимание которых существенно для смысла, следует переспросить его и добиться, чтобы он выразил ту же мысль словесными средствами.

В-третьих, следователь не может полагаться на то, что он адекватно воспринял жест допрашиваемого. Помимо крайней неопределенности значения жеста он бывает часто и просто двусмыслен или даже многозначен. Если оказать про человека: Он ведь.—и постучать пальцами по столу, это может означать либо дурак, либо доносчик. Если про человека говорят: Он же ведь—и показывают рукой что-то высокое, то это может означать высокий рост, высокое положение в служебной иерархии. И так далее Поэтому здесь переспрос особенно необходим.

Чрезвычайно важно учесть специфику допроса в тех случаях, когда допрашиваемый другой национальности, чем следователь, и особенно тогда, когда следователь проводит допрос в условиях чуждой ему национальной культуры. Здесь для следователя совершенно необходимо иметь хотя бы начальные представления об особенностях речевого поведения в данной культуре. У ряда национальностей, в том числе и в нашей стране, например на Северном Кавказе, считается элементарным нарушением речевого этикета, если молодой человек держит себя «на равных» с человеком старым, и в частности первым задает ему вопросы, к тому же, с точки зрения того, нередко глупые и лишние. Не зная этого, следователь может с самого начала завести допрос в тупик. Нечего и говорить о специфических национальных особенностях мимики и жестикуляции, вроде знаменитого жеста «нет» у болгар и некоторых других народов, внешне совпадающего с русским жестом «да» К сожалению, такого рода знания пока нигде не систематизированы и приобретаются исключительно посредством индивидуального опыта.

Другая речевая проблема, связанная с достоверностью,—это зависимость ответов допрашиваемого (по форме) от характера вопросов следователя. Эта зависимость тем больше, чем ниже уровень развития речевых навыков у допрашиваемого, А этот уровень, в свою очередь, зависит от образования, профессии, социального положения, речевого опыта и других факторов.

Такая зависимость выражается прежде всего в явлении так называемой персеверации, т. е. стремлении повторить в своем ответе слова и конструкции, только что употребленные следователем в вопросе. Персеверация опасна потому, что, как показывают эксперименты, представители различных «семиотических групп», вообще разные носители языка нередко вкладывают в одни и те же слова и выражения очень различные содержания. А поскольку особенно подвержены персеверация как раз такие люди, у которых осмысление слов потенциально может очень далеко отходить от смысла, вкладываемого в эти слова следователем, персеверация может привести к тому, что следователь буквально вложит в уста допрашиваемого свои собственные слова, хотя и без какого бы то ни было злостного намерения.

Кроме того, необходимо отметить такую особенность речи, как так называемая вербальная ригидность. Она заключается в том, что, даже если речь допрашиваемого не копирует в явной форме речь следователя, допрашиваемый как бы продолжает мыслить в направлении, навязанном ему следователем. Например, следователь спрашивает, заходил ли кто-нибудь чужой в квартиру между двумя и тремя часами дня. Свидетель в соответствии с этим уверенно заявляет, что не приходил, так как дверь была заперта на цепочку, а звонков не было, упуская из виду, что с утра в комнате у соседей работали маляры (которые действительно не заходили в квартиру в указанное время, а находились в ней еще раньше). Ригидность проявляется в речи допрашиваемого особенно, если он что-то сознательно скрывает. Отвечая на вопросы следователя стереотипным «не знаю», подследственный может, скажем, ответить «не знаю» и на вопрос типа: «А что Вы сами делали вечером около девяти часов?»

Существенна для объективности получаемой информации и конкретная форма вопроса. Очевидно, что вопрос следователя должен быть правильно понят: это требование, так оказать, минимально. Но на степени понимания сильно оказываются и внешние формальные характеристики речи. Окажем, чем более конкретные слова использованы в вопросе следователя, чем четче логически выделено то или иное слово, чем более употребительные слова используются, тем легче понять этот вопрос при прочих равных условиях. Уровень понимания зависит и от порядка главных членов предложения (легче при порядке подлежащее—сказуемое), и от того, к какому главному члену относятся второстепенные (лучше, если к сказуемому), и от так называемой «глубины» предложения (т. е. его грамматической сложности), и от многих других причин.

Общее требование к речи следователя (в этом отношении) можно сформулировать так: она должна быть максимально краткой, ясной и простой по выбору слов и синтаксическому строю. Грубо говоря, всегда лучше опросить: «Вы были вчера около одиннадцати часов вечера около ресторана „Сокол"?», чем: «Я хотел бы знать, не находились ли Вы во вторник, ориентировочно в двадцать три ноль-ноль где-либо в районе пищевой точки, известной под названием „Сокол"». (Хотя последний вариант может показаться более «престижным».)

Специальную проблему представляют собой вопросы, содержащие внутри себя «подсказку» ответа, например построение в форме негативной конструкция (Не... ли Вы). Н. И. Гаврилова¹ полагает, что специфика наводящего вопроса состоит в наличии в нем внушаемой информации. Ею выделяются три типа наводящих вопросов:

1-й тип—вопросы, представляющие собой прямую подсказку («Были ли на нем перчатки?», или «Видели ли Вы на нем перчатки?», или «Не было ли на нем перчаток?»);

2-й тип—это вопросы, содержащие скрытую подсказку («Какого цвета на нем были перчатки?»);

3-й тип—это вопросы, направленные на лицо, реально существующее, известное допрашиваемому, но имеющие в виду детали («Как выглядел человек, севший за руль, на нем были перчатки?»).

Во всех приведенных примерах как раз и выясняется наличие перчаток.

Вообще следует стремиться возможно реже использовать в следовательской речи отрицание; отрицательная конструкция нередко вызывает у слушателя негативные эмоции в отношении предмета беседы, и создается определенная установка: «От меня хотят, чтобы я вывел этого мерзавца на чистую воду»,—хотя у следователя этого и в мыслях не было... С другой стороны, нецелесообразно употреблять в следовательской речи частотные оценочные прилагательные типа белый — черный, старый — молодой, красивый— безобразный. Они вызывают у слушателя моментальную антонимическую ассоциацию, что весьма снижает достоверность его показаний. Если спросить кого-то: Этот человек. старый?, очень вероятный ответ будет: Да нет, молодой.—В белом костюме?—Нет, в черном. —На самом деле этот человек может быть лет сорока (не старый, ню и не молодой) и в темно-синем костюме. На все указанные здесь искажения показаний влияет эффект внушения.

Внушение может возникнуть как результат общения участников допроса. Причем оно может возникнуть не только путем прямого или косвенного указания или утверждения, но и в результате постановки вопросов, наталкивающих на желаемый ответ. Для предотвращения этой опасности и служит ст. 158 УПК РСФСР ('соответствующие статьи есть в УПК союзных республик). В соответствии с этой статьей допрос свидетеля состоит из двух частей: свободного рассказа о событии, по поводу которого свидетель вызван, и постановки и получения ответов на вопросы. Опасны вопросы, задаваемые в ходе свободного рассказа. Такие вопросы могут нарушить последовательность изложения, дать рассказу иное направление, переключить внимание рассказчика.

При ответах на вопросы точность показаний тоже может снизиться, если сама постановка вопроса заставляет отвечать определенным образом Здесь следует отметить, что в отношении свидетеля законодательство запрещает наводящие вопросы, однако в отношении обвиняемого запрещения нет

Это особенно важно применительно к несовершеннолетним и малолетним. Дети и несовершеннолетние особенно легко поддаются внушению, они могут неадекватно воспринять и истолковать отдельные факты. Не случайно Судебная коллегия по уголовным делам Верховного Суда СССР выдвинула тезис: «Суд должен особо критически относиться к показаниям несовершеннолетнего свидетеля, учитывая возможность ошибочности его представления о сообщаемых фактах»².

В заключение этой главы остановимся еще на одном вопросе, а именно на вопросе о метаязыке свидетельских показаний. Существует не осознаваемая обычно следователем предпосылка, что, описывая, окажем, событие или человека и употребляя оценочные слова (типа большой, маленький, старый, молодой, рано, поздно), различные свидетели вкладывают в эти слова одно и то же содержание. Это, однако, не так. Для низкорослого свидетеля преступник может быть «высоким», для высокорослого—«низкорослым» или «среднего роста». Для матери гость мог уйти «поздно», а для девятнадцатилетней дочери—«рано». Известны эксперименты, в которых подростки оценивали возраст буквально так: «возраст средний—24 года», «преклонный возраст— 38—40 лет» (А. А. Бодалев). Мы взяли здесь наиболее, так сказать, явные расхождения, мимо которых и так не пройдет ни один опытный следователь, но аналогичные вещи имеют место и во многих других случаях.

Л. Е. Ароцкер³, ссылаясь на Э. Локара, приводит интересный пример. Чем больше было участников определенного события, тем больше неточностей в показаниях свидетелей и потерпевших. В Париже в одном шествии участвовало 3 тысячи человек. Когда спросили у трех начальников полиции, на которых было возложено поддержание порядка, то получили ответ: 5 тысяч, 10 тысяч, 80 тысяч. На тот же вопрос два присутствовавших на шествии журналиста ответили: 30 тысяч и 300 тысяч.

«Однако,—отмечает Л. Е Ароцкер,—если участников события было немного, то показания потерпевших и свидетелей, как правило, близки к действительности» ⁴.

Подводя итоги сказанному, отметим желательность дублирования важных показаний, их повторение в виде перифразы, другими словами. Только такое показание можно (в идеале) считать субъективно достоверным, которое повторено хотя бы дважды с одним и тем же содержанием, но в разных речевых формах. Тем более нельзя считать достоверным показание, если допрашиваемый говорит «не своими словами», а пользуется категориями или конкретными выражениями, подсказанными ему следователем.

Вместе с тем не следует забывать, что помимо речевой информации в акте общения немалая роль принадлежит неречевой. Особенно это важно применительно к таким ситуациям допроса, которые в юридической науке называются конфликтными. В последних следователь и допрашиваемый стремятся к противоположным целям: следователь—к установлению истины, допрашиваемый —к ее сокрытию.

Специальное исследование, проведенное И. К. Шахриманьяном, В. А. Варламовым и В. В. Таракановым, показало следующее. В допросе наряду с передачей речевой информации следователь выдает также неречевую информацию. Последняя воспринимается допрашиваемым, перерабатывается им и возвращается следователю в виде изменения характера речевой информации. Может оказаться даже (и это не противоречит данным социальной психологии), что получатель и отправитель информации меняются местами.

Например, следователь на допросе Е. заметил, что, как только вопросы прямо или косвенно касаются изъятой у Е. при обыске чистой школьной тетради, допрашиваемый начинает проявлять беспокойство: облизывает губы, поправляет волосы. Кроме того, следователь заметил, что Е. особенно сосредоточенно наблюдает за его выражением лица именно в моменты, когда допрос касается тетради. Однако следователь, заметив это, воспринял неречевую информацию, исходившую от Е., но в то же время сам не выдал дополнительной неречевой информации⁵.

Допрос независимо от дела, по которому ведется расследование, и от степени участия в деле допрашиваемого, как уже говорилось, всегда проходит для допрашиваемого в состоянии эмоционального напряжения.

В состоянии эмоционального напряжения резко меняются основные характеристики речевого и неречевого поведения⁶.

Все это особенно важно подчеркнуть потому, что именно в этом звене сбора следственной информации практически невозможно обеспечить контроль. Первичным документом следствия пока является протокол, и, если налицо нет очевидного расхождения в показаниях или прямых процессуальных нарушений, отмеченные здесь особенности допроса легко могут остаться незамеченными.

¹ Н. И. Г а в р и л о в а. Влияние внушения на формирование свидетельских показаний, автореф. канд. дисс., М., 1975.

² См. Бюллетень Верховного Суда СССР, 1958, № 2, с. 24; Бюллетень Верховного Суда СССР, 1959, № 3, с. 30 (цит. по: Л. Е. А р о ц к е р. Тактика и этика судебного допроса, М., 1969, с. 103).

³ Л. Е. Ароцкер, Тактика и этика судебного допроса, М., 1969, с. 78 и сл.

⁴ Там же, стр. 79.

⁵ К. Ш а х р и м а н ь я н, В. А. Варламов, В. В. Тараканов, Соотношение речевых и неречевых компонентов в деятельности следователя,— «Общая и прикладная психолингвистика», М, 1973.

⁶ Э. Л. Н о с е н к о. Особенности речи в состоянии эмоциональной напряженности, Днепропетровск, 1975.

Глава 7. СОЦИАЛЬНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ ПРЕСТУПНОСТИ И ИССЛЕДОВАНИЕ РЕЧИ

Среди многих и разнообразных функций языка видное место занимает функция коммуникативная. Она, как и остальные функции, актуализуется в практике речевого общения, в значительной степени проявляясь в качестве регулятора социально-психологических норм. Социально-психологическая норма есть по сути проявление в деятельности социальных форм поведения. Социальные формы поведения организуют совместные действия людей. Принимая участие в совместном действии, каждый человек выполняет определенную социальную — конвенциональную роль. Конвенциональная роль определяется как «представление о предписанном шаблоне поведения, которое ожидается и требуется от человека в данной ситуации, если известна позиция, занимаемая им в совместном действии»¹.

В этом плане речевая деятельность тоже совместна и является одной из составляющих совместной деятельности —результативной и продуктивной. Экспектации (ожидания) других людей, значимых для человека (референтной группы, партнеров и т. п.), могут распространяться не только на предметную, практическую деятельность субъекта, но и на его речевую деятельность. Речевая деятельность в большой степени связана с самоосознанием, с представлением о себе как исполнителе определенной конвенциональной роли. Она подчинена самоконтролю и весьма организованна. Самоконтроль предполагает: а) принятие роли, б) формирование поведения, в) коррекцию своего поведения в соответствии с возможными экспектациями партнеров.

Чаще всего самоконтроль направлен на «нормальное» исполнение роли. От социальной нормы в указанном смысле не отличается языковая норма². Поэтому признание или непризнание социальных норм может проявляться в признании или непризнании норм языковых.

Мы специально говорим о признании или непризнании норм, а не следовании или неследовании им потому, что предполагается именно осознанный отказ от следования норме и, следовательно, ее признания (внешне, во всяком случае).

В интересующем нас аспекте очень удобным материалом является противопоставление себя принятым нормам с помощью арго—особого тайного языка преступного мира.

Русское воровское арго (тайный язык), известное под названием «блатная музыка» или «блат», образовалось примерно на рубеже XVII—XVIII вв. из языка офеней — бродячих торговцев³. Язык этот, изменяясь и впитывая в себя элементы иноязычного происхождения, сохранился до наших дней.

Происхождение «блата» ясно. Он возник из потребности объясняться с товарищами в заключении и на воле на таком языке, который не был бы понятен окружающим. Этот язык выполнял две функции: коммуникативную и индикативную. Он служил средством передачи важной для данной группы информации, с тем чтобы никто из окружающих не понял содержания высказывания. Кроме того, «блат» быт сигналом принадлежности к преступному миру, к определенной социальной группе: носитель этого языка сразу же опознавался как «свой» другими носителями арго.

Следует учитывать, что носители тайного языка всегда,как бы двуязычны—они владеют литературным (разговорным) языком и арготическим⁴. Фонетика и морфология арго не отличаются от литературного языка. Впрочем, фонетика, как правило, является не литературно нормативной, а скорее всегда диалектной. Однако этот вопрос заслуживает отдельного исследования и описания. Можно, однако, считать, что у арго есть только количественные отличия от литературного языка (изменяются значения некоторых слов, появляются новые слова и т. п.). Поэтому арго, в сущности, не является настоящим «языком», это профессиональная лексика, которая сродни профессиональной лексике музыкантов, моряков, сапожников и т. л.

В настоящее время функции «блата» изменились. Рост общей культуры — в том числе речевой — несомненно, сказался и на арго. Некоторая часть лексики тайного языка вышла из употребления, другую часть можно рассматривать уже не как специфические термины преступного мира, но как явления просторечия:

общий язык включил эти слова в свой состав, изменив их стилистическую окраску. Кроме того, с течением времени определенная часть арготической лексики «рассекретилась»: многие слова, бывшие ранее тайными, перестали таковыми быть и потеряли главное свое назначение—быть непонятными для посторонних.

Таким образом, изменилась главная—коммуникативная—функция арго. «Блат» перестал быть языком для посвященных, он уже не локализуется в узких социальных и профессиональных границах.

Также изменилась индикативная функция «блата». Далеко не всякий, кто его употребляет, тем самым принадлежит к уголовному миру или даже, не принадлежа к нему, хочет, однако, чтобы другие в это поверили.

До того как мы раскроем последний тезис, остановимся на вопросе о взаимоотношении в социально-психологическом плане арго и профессиональных языков. В последних встречаются образования двух видов: профессионализмы и термины. Профессионализмы иногда относят к жаргону профессий, отмечая их экспрессивный характер, которого термины лишены. Экспрессия объединяет Профессионализмы с арготизмами. Объединяет их также метафоричность, играющая большую роль в образовании обеих групп слов. Ср., например: «синхрофазотрон»— кастрюля, «негашеная известь»— кипелка, «стеклоочиститель» — дворник ⁵.

Однако «профессиональные слова, служащие названиями предметов, явлений, процессов того или иного производства, присущи людям этой профессии, хотя могут быть присущи и другим людям»⁶. Слова, составляющие идеологический инвентарь арго, как правило, за пределами узко ограниченной группы неизвестны.

В отличие от профессионализмов и арготизмов термины имеют очень узкий диапазон реалий, однозначны и адекватны обозначаемым понятиям. Они начисто лишены экспрессии я, как правило, известны только специалистам. Кроме того, термины принадлежат литературному языку, а слова двух указанных групп— вне литературного языка⁷.

Вместе с тем «блат» обладает одной особенностью, резко отличающей его от терминов и профессионализмов. Арготизмы образуют синонимические ряды, иногда очень многоэлементные. Однако синонимическими эти ряды можно назвать только с некоторыми оговорками. Дело в том, что каждое слово такого ряда обозначает или ступень «иерархии», или тонко различающиеся виды какого-нибудь действия. Так, у слава бить зафиксировано 26 таких синонимов, у слова украсть — 16 (например, торговать, работать, стырить, купить, сбандить, стибрить, и т. д.⁸).

Можно говорить о некотором тезаурусе, словаре, идеологическом инвентаре группы, пользующейся «блатом». «Блат» в этом случае выступает как совокупность (микросистема) 'профессионально окрашенной лексики. В коммуникативной функции «блат» служит целям максимальной организации речевой деятельности. Вот почему, в частности, проблема использования «блата» для целей общения есть проблема его сознательного использования. Уместно в связи с этим отметить большую степень «речевой самокритики», отсутствие безразличия говорящего к автоматизированной речи. (Это наиболее часто встречающееся явление, однако могут быть случаи чисто автоматического «выскакивания» арготизмов—в силу привычки и т. п.) Это оказывается прямо противоположным тем закономерностям оценок речи, которые отмечаются для «нормы»⁹.

Мы уже отмечали «билингвизм» носителей арго. Это обстоятельство важно для описания индикативной функции «блата». Поскольку арготирующие составляют, как правило, ограниченную группу, одним из показателей причастности к группе служит владение некоторым кодом, принятым в данной группе. Таким кодом и оказывается «блат». Носитель «блатного языка» мог опознаваться другими его носителями как «свой».

Важно отметить, что «блат» с момента своего возникновения был одним из средств социального противопоставления. Группа людей, пользующихся этим кодом, и в языке выражала свой протест против существующих норм поведения.

Теперь обратимся к несобственным функциям «блатного языка», исходя из анализа использования его в настоящее время людьми, не имеющими к нему никакого (в описанном выше смысле) отношения.

Использование специфических слов и выражений в речи людей, не имеющих к преступному миру никакого отношения, можно скорее всего объяснить интуитивным стремлением: а) избежать речевых штампов, б) обратить на себя внимание окружающих, выделить себя при помощи речи.

Чаще всего в наше время арготические слова и выражения используются подростками, причем отнюдь не профессиональными уголовниками. Особенно вторая причина характерна для употребления «блата» подростками, которым стремление к самоутверждению вообще свойственно в большей степени, чем взрослым. Следует также учитывать, что у подростков менее регламентирован выбор норм поведения.

Там, где взрослый имеет определенные стереотипы поведения и выражения, подросток их не имеет, там, где взрослый из опыта знает, как себя вести, знает нужное слово или выражение, подросток лишь смутно чувствует, что нужно употребить какое-то иное выражение или повести себя как-то по-другому. Это выражается нередко в отрицании общепринятых норм, в том числе и речевых. В таких случаях как бы возникает «норма наоборот»—«блат» воспринимается как заведомая «не норма».

Интересно, что подростки владеют «блатом» лучше, полнее и шире, чем взрослые правонарушители. Более того, закоренелые преступники нередко говорят на хорошем литературном языке, не используют арготизмов и всячески их избегают, понимая, каков будет результат отражения в речи их принадлежности к преступному миру. Наряду с таким «негативным» употреблением «блата» следует учитывать, что в представлении подростков отсутствует отождествление арготических выражений с той деятельностью, которая в них фиксируется: арго для них практически бессодержательно или связывается с такими особенностями жизни преступного мира, которые привлекательны для этого возраста — «романтикой», силой и ловкостью, находчивостью в опасных ситуациях и т. д. Большую роль играет здесь то, что вообще любые арготизмы обладают очень яркой экспрессивной окраской и в этом смысле очень агрессивны: желая избежать обычности, стандартности речи и в то же время не владея другими речевыми средствами, люди используют «блатную музыку».

В связи с этим особую роль приобретает раннее и достаточно полное формирование речевых навыков и умений—богатство словаря, умение правильно и уместно пользоваться выразительными средствами языка, развитое «чувство языка» и т. д. с детства воспитывают в ребенке иммунитет к таким явлениям, как «блат», снимают объективную потребность в нем как выразительном средстве, а в значительной мере и уравновешивают интерес к нему. Не следует забывать, что в речевом воспитании ребенка и подростка участвуют не только близкие ему люди и школа, но и гораздо более широкий круг людей. Попадая в разные ситуации во дворе, на улице, в школе, ребенок (или подросток) попадает в разное речевое окружение. И не всегда за разъяснением непонятного слова он обращается к родителям или учителям. Часто интерпретаторами, толкователями непонятных слов и выражений выступают старшие (более опытные, в представлении ребенка) товарищи. Нередко это—люди, принадлежащие к преступному миру. Естественно, что обучение «блатной музыке» подводит подростка (с его стороны несознательно, а со стороны учителя, быть может, вполне сознательно) и к усвоению содержательной стороны понятий преступного мира. Овладение содержательной стороной «блата» приводит, в свою очередь, к деформации мировоззренческой структуры подростка, к отступлениям от норм поведения, в том числе и к правонарушениям.

Наконец, хотя «блат» и не является обычно признаком принадлежности к преступному миру, он иногда используется для демонстрации стремления войти в этот мир. Последний случай наиболее опасен и требует наибольшего внимания со стороны тех, кто призван заниматься воспитанием.подростка.

В целом необходимо иметь в виду, что, хотя употребление «блата» в наше время совершенно не означает принадлежности к преступному миру или связи с ним, в большинстве случаев его употребление вызвано объективными причинами и может повлечь за собой совершенно определенные нежелательные последствия. «Блат» — сигнал о возможности правонарушения, и его систематическое употребление не может не вызвать интерес у юриста, занимающегося предупреждением преступности. Он совсем не безобидное явление, и школа, семья, общество в целом заинтересованы в его искоренении. Следует, однако, учесть, что это должно делаться умно и тактично, осторожно, как результат анализа порождающих «блат» объективных причин и без какого бы то ни было администрирования, которое обычно производит на подростков как раз обратное действие.

Рассмотрев те функции, в которых выступает «блат» в речи, мы можем отметить его социально-психологическое значение на уровне символизма. Можно думать, что это—одна из распространенных функций «блатной музыки», подробный анализ которой выходит за пределы настоящей работы и принадлежит социальной психологии речевого общения, той ее части, которая исследует социальный символизм в речевом поведении.

¹ Т. Шибутани. Социальная психология, пер. с англ., М., 1969, с. 132.

² См.: А. А. Леонтьев, Языковая норма как социальная норма,—«II Международный коллоквиум по социальной психологии. Тезисы докладов», Тбилиси, 1970.

³ В. Ф. Трахтенберг, Блатная музыка («жаргон» тюрьмы), СПб., 1908, с. 101—ПОЗ.

⁴ Б. А. Ларин, О лингвистическом изучении города, «Русская речь», вып. III, 1928, с. 61—64.

⁵ Развитие лексики современного русского языка. М., 1965, с. 82.

⁶ Там же.

⁷ Современный русский язык, ч. I. М., 1966, стр. 77 и сл.

⁸ Общее языкознание. Формы существования, функции, история языка, М., 1970, с. 485.

⁹ Б. С. Шварцкопф, Проблемы индивидуальных и общественно-групповых оценок речи,— «Актуальные проблемы культуры речи», М., 1970.

Дата добавления: 2015-06-04