Отношения между людьми в процессе анализа

Подробно обсудив установки Я-Ты и Я-Оно, мы создали хорошую базу для детального рассмотрения психодинамики аналитических отношений. Во взамодействиях аналитика и пациента, как в любых других, обе эти установки обязательно присутствуют, поэтому сейчас наша задача состоит в том, чтобы научиться отличать перенос от реальных человеческих отношений, которые тоже могут появиться в процессе анализа.

Как правило, мы говорим о наличии реальных человеческих отношений, если в определенной мере в них преобладает установка Я-Ты, и о наличии переноса, если другой человек бессознательно воспринимается нами как Оно. Несмотря на то, что феномен переноса в разной степени присутствует в любых отношениях, термин «перенос» все же обозначает особого рода проекцию на аналитика; в остальных случаях мы просто говорим о наличии проекций. Точно так же термин «контрперенос» используется для обозначения бессознательной проекции аналитика на пациента. В отличие от пассивной проекции, которая приводит к тому, что мы бессознательно «находим» в другой личности части своего Я, Юнг ввел понятие активной проекции, win эм-патии57(Jung, Psychological Types, CW 6, par. 784.), имея в виду ситуацию, когда один человек активно и сознательно внедряется во внутренний мир другого.

Имея это в виду, давайте рассмотрим более подробно, в чем состоит сущность переноса и какие формы он может принимать в процессе анализа.

Кушетка и кресло

В отличие от Фрейда и даже от современных психоаналитиков Юнг в процессе анализа предпочитал иметь дело с реальными человеческими отношениями, а не с переносом и его интерпретацией.

Это предпочтение сказывается уже на типичной для юнгианского аналитика организации пространства кабинета: аналитик и анализируемый сидят в креслах лицом друг к другу, как два обычных человека. Аналитик может спонтанно реагировать на любые самовыражения пациента. Он не ограничивается применением набора специальных технических приемов, а тоже может высказывать свои мысли и проявлять свои реакции и чувства, которые он испытывает, как любой другой человек. В таком случае пациент может что-то узнавать о личности аналитика, наблюдая за его реакциями и воспринимая его как Ты, т.е. как другого человека. Находясь на одном уровне с аналитиком, пациент говорит с человеком, которого может видеть перед собой. Таким образом, внешне аналитическая ситуация практически ничем не отличается от обыкновенного разговора или дружеской беседы, происходящей с глазу на глаз.

Классический психоанализ Фрейда предполагает совершенно иную организацию сессии. Отношения между аналитиком и пациентом кардинально отличаются от обычных социальных контактов. Лежа на кушетке, пациент продуцирует свободные ассоциации. При этом аналитик находится вне поля его зрения. В этой ситуации анализируемый фактически оказывается в положении ребенка, которого мать или отец укладывают в кровать, и это делается намеренно, ибо самым ценным материалом для анализа считаются именно детские переживания, которые постепенно всплывают в памяти. Аналитик делает все возможное, чтобы пациент воспринимал его не как субъекта и другую личность, а как экран для части своих проекций. Он может ощущаться как мать, отец, брат или сестра и т.д., и тем самым выступать в качестве объекта, игравшего важную роль в прошлом пациента. Новый и очень важный аспект этой ситуации заключается в том, что аналитик не ведет себя в соответствии с этими проекциями, а интерпретирует их как перенос или сопротивление, или и то и другое вместе, связывая их с прошлым жизненным опытом пациента. Он овладел техникой работы с переносом и сопротивлением и тем самым исключил для себя возможность вступления в более глубокий эмоциональный контакт в точном соответствии с правилами, установленными Фрейдом. Если речь идет о том, чтобы выделить в чистом виде отношения переноса для их последующей интерпретации, то обстановка классического психоанализа является для этого самой подходящей.

С точки зрения Юнга, ключевой момент анализа содержания бессознательного — это работа, связанная с интерпретацией сновидений, тогда как для классического психоанализа он связан с интерпретацией переноса. Таким образом, вполне возможна ситуация, когда в процессе юнгианского анализа аналитик и анализируемый сидят друг к другу лицом, испытывая взаимный сознательный интерес. Анализируя сновидения, они оба стараются получить какие-то инсайты относительно содержания бессознательного. Иногда оказывается, что образ аналитика не доминирует в снах пациента, и тогда не приходится говорить о наличии переноса. И для аналитика, и для пациента такое необременительное сотрудничество представляет высокую ценность и существенно влияет на реальный процесс «личностного роста». Пациент воспринимает аналитика как вполне реального доктора X, и в определенных рамках они могут достичь глубокого понимания материала бессознательного, который подвергается анализу. Когда становится доминирующей установка Я-Ты, они оба испытывают теплое чувство, похожее на дружескую симпатию.

Разумеется, на практике так бывает редко. Такие отношения могут сложиться, когда пациент уже приобрел немалый опыт и после продолжительного анализа стал достаточно зрелой личностью. В общем случае можно считать, что перенос существует всегда, но далеко не всегда его можно распознать. Иногда в сновидениях нет акцента на отношениях переноса, а во время аналитических сессий выявляется слишком мало «ключей», чтобы ясно его определить. Если аналитический процесс протекает нормально, может существовать постоянный скрытый позитивный перенос, в таком случае подразумевается, что аналитическая ситуация оказывается «теменосом» — местом, где человек ощущает свою защищенность и безопасность; здесь получает одобрение и находит поддержку любое проявление спонтанности. Это вовсе не значит, что о таком переносе следует постоянно говорить или постоянно его интерпретировать, так как некоторые ситуации иногда надо просто прожить.

Только что описанные мной ситуации относятся скорее к идеальным, чем к реальным. Элементы переноса в процессе юнгианского анализа распознать значительно труднее, чем в классическом психоанализе, а потому их очень легко упустить из виду. Концентрация внимания на материале пациента может отвлекать аналитика от реакций пациента во время сессии, и от наблюдения за своими чувствами. Иногда аналитик в образе доктора X может вообще не появиться в сновидениях пациента. Но обычно в них присутствуют какие-то неизвестные персонажи, которые могут как-то указать на природу переноса. На таких персонажей всегда следует обращать внимание с точки зрения возможного переноса, даже если этот перенос открыто не проявляется. Психоаналитик, работающий в парадигме ортодоксального фрейдовского психоанализа, каждую фантазию и каждый сон связывает с переносом. Это получается слишком навязчиво, а часто и на самом деле бывает довольно навязчивым. Неоспоримо, что чувствительность в отношении нюансов, связанных с переносом, в классическом психоанализе значительно выше по сравнению с аналитической психологией. Именно поэтому юнгианский аналитик должен быть очень предусмотрительным, чтобы не впасть в другую крайность и не замечать переноса там, где он скрыто присутствует.

Явление переноса и интерпретация сновидений

Рассмотрим ситуацию, когда в распоряжении аналитика имеется много материала, который относится к снам пациента. Каждую сессию тот стремится рассказать аналитику содержание своих снов, иногда не давая ему возможности сделать какое-то замечание. Пациент приносит аналитику огромное количество интересного материала, но тот не стремится как-то на него реагировать или как-то его интерпретировать. В подобных случаях я даже иногда наблюдаю у пациента непроизвольное стремление защититься, как только хочу сделать какое-то замечание.

Стремление засыпать снами аналитика может служить защитой от страха перед его критическим отношением, которое может разрушить оставшуюся часть самооценки пациента. Другими словами, на аналитика переносится образ строгого авторитарного отца или пагубного материнского анимуса. Пациент приходит за помощью — это его сознательная мотивация — и делится с аналитиком своими сновидениями в надежде получить исцеляющий ин-сайт. Но бессознательно аналитик становится для пациента объектом, на который направлен его страх. Пациент не верит аналитику, ибо у него в детстве было нарушено доверие к другому человеку, отцу или матери, в рамках отношения к Ты. Тогда в отношении пациента к аналитику возникает некий компромисс, и постоянные рассказы о новых сновидениях напоминают умиротворяющее кормление льва, чтобы тот не злился и не нападал на человека.

В моей практике встречались однозначно негативные родительские образы, которым соответствовала такая доминирующая установка. Ее можно распознать и в рассказах человека о том, как у него складывалась жизнь. По-видимому, в таких случаях перед работой со сновидениями лучше всего постараться интерпретировать этот страх пациента, показав, что он вам хорошо понятен.

Но тогда довольно часто возникают осложнения при продуктивном использовании материала сновидений. Интерпретируя перенос, мы сталкиваемся с неизбежным последствием этой интерпретации: одно из главных «средств» юнгианского анализа теряет свою терапевтическую ценность.

В качестве примера мне бы хотелось привести один случай из практики, когда моей пациенткой была 28-летняя замужняя женщина. В самом начале анализа с ее снами было очень трудно работать. Всякий раз, когда мы пытались проникнуть в содержание сновидения, я чувствовал, как в наших отношениях нарастало напряжение. Что бы я ни говорил, в ответ получал только эхо. Из-за такой чрезвычайно слабой реакции с ее стороны мое воображение со временем тоже истощилось.

После нескольких сессий я решил ей сказать о напряжении в воздухе и предположил, что именно оно затрудняет ее работу над сновидениями. Мне показалось, что после этих слов она испытала некоторое облегчение. Она ответила, что ей трудно сконцентрироваться, так как считает, что не слишком развита интеллектуально, чтобы понять мои интерпретации ее сновидений, но при этом твердо знает, что ей следует их понимать и сотрудничать со мной. Тогда у нее появлялся страх, что если не будет такого осознания и сотрудничества, я прекращу анализ. В ее жизни уже случалось нечто подобное. Мне было ясно, что здесь проявляется определенный комплекс, а именно страх не соответствовать моим ожиданиям и последующего отвержения. Этот страх не способствовал укреплению нашего сотрудничества, наоборот: он препятствовал ему, отвлекая на себя все внимание пациентки.

Страдания этой женщины были обусловлены влиянием двух комплексов: интеллектуального несоответствия и бессознательного подчинения. Она была младшей дочерью интеллигентного, артистичного и очень успешного отца и навязчивой благочестивой матери. С ранних лет она постоянно испытывала давление окружающих, которые требовали от нее больше, чем она могла им дать, с течением лет это давление усиливалось. Она чувствовала, что ей следует быть интеллигентнее, умнее, взрослее и благочестивее, чем она была, чтобы уважать себя и заслужить уважение окружающих. Она жила в постоянном страхе, что не соответствует ожиданиям других, а потому не ощущала никакой своей ценности. В снах ее преследовали фантазии, в которых можно было распознать ее стремление к величию или возникали сцены, где люди не оценивали ее по достоинству. Она не могла поверить, что персонажи сновидений могут ей чем-то помочь, так как и люди, окружавшие ее во внешнем мире, и образы внутреннего мира постоянно требовали от нее невозможного, и ей все время казалось, что они ее не любят и не принимают такой, какая она есть. Даже если они ее любили и принимали — а именно так относился к ней муж — она боялась, что это скоро закончится, ибо такое отношение она ничем не заслужила. И действительно, ее не покидала фантазия, что муж непременно ей изменяет.

Однажды она рассказала сон, в котором ее подруга, пожилая женщина, дала ей очень дорогое старинное античное кольцо с драгоценными камнями. Она очень радовалась, что увидела этот сон, и, разумеется, мне тоже было очень приятно. Мы говорили о том, что, вероятно, это была материнская фигура, которая благодарила ее только за то, что она существует на свете, и кольцо, подаренное ей, означает новое ощущение своей ценности. В тот момент я не смог удержаться и вкратце ей рассказал, что кольцо в этом сне является символом самости. Это было огромной ошибкой! В следующий раз она пришла в состоянии полной депрессии и полчаса сидела, не произнося ни слова. Затем сказала, что ей безразлично, что говорить, ибо ее слова все равно ничему не помогут, и снова погрузилась в молчание.

Когда она, наконец, вышла из этого состояния, которое называла упрямством, то смогла объяснить, что действительно произошло. По-видимому, мое замечание относительно самости снова активизировало ее комплекс. Она стала думать над тем, что оно означает, и вскоре, как прежде, пришла к выводу, что она слишком глупа, чтобы это понять. До этого, во время учебы в институте, она прослушала курс лекций «Введение в юнгианскую психологию». Тогда она очень увлеклась юнгианской психологией, но при этом чувствовала, что недостаточно умна, чтобы ее понять. Что-то подобное произошло сейчас, когда позитивный и благотворный фон ее сна был испорчен моим замечанием, ибо я произнес вслух слово «самость», которое угрожало ее самооценке.

Должен сказать, что обычно я остерегаюсь использовать в своей практике любой психологический жаргон. Анимус, анима, тень, самость и т.д. — это очень полезные понятия для обозначения огромного количества внутренних образов и связанных с ними переживаний. Сам Юнг считал, что видит в них понятия для обозначения некоторых переживаний и психического содержания. Они хорошо описывают самые разные характерные человеческие переживания. В практической психотерапии важно понять суть отдельного переживания или конфликта и его связь с остальным содержанием психики. Используя психологическую терминологию, мы заменяем переживания абстрактными понятиями. Я никогда не забуду пациентку, которая читала Юнга и даже ходила на лекции в Институт К.Г. Юнга в Цюрихе. Было очень забавно слышать от нее об «ужасной проблеме, связанной с анимусом». Все происходило именно так, как поступал бы и говорил ее собственный анимус, с которым она бессознательно идентифицировалась. Она знала соответствующие понятия, но их бессознательное применение свидетельствовало о наличии огромного внутреннего сопротивления. Страх поглощения или подавления всесильным негативным материнским комплексом не давал возможности вступить с ней в контакт, чтобы достичь реальных внутренних перемен.

Так почему же тогда в разговоре с пациенткой я произнес слово «самость»? В течение сессии между нами установилось взаимопонимание и возник очень продуктивный диалог. Я хотел придать ценность образу античного кольца из ее сновидения. Юнг называл самостью высшую психическую ценность, архетип целостности и регулирующий центр психики. Но никто из нас точно не знает и не может знать, что она собой представляет. Это отвлеченное понятие. Античное кольцо с драгоценными камнями является очевидным символом самости. Я лишь хотел показать, какой ценностью обладает этот символ. Как правило, если в материале пациента появляется символ самости, аналитик может заметить у него некоторую тенденцию к инфляции. Я подумал, что если эта женщина осознает, насколько ценным является для нее это переживание, то его осознание может дать полезный терапевтический эффект. Действительно, любой юнгианский аналитик, работая с этим сном, несомненно упомянул бы, что кольцо символизирует самость. С другой стороны, я знал, что пациентке становится трудно меня слушать, если я произношу более трех-четырех предложений. Слово «самость» было произнесено достаточно резко и отрывисто, словно я ей дал кусок сахара, который она не могла сразу проглотить. Оно затронуло ее комплекс интеллектуальной неполноценности, и вся предшествующая работа была обесценена.

В тот раз я сказал пациентке так много, полагая, что комплекс интеллектуальной неполноценности можно считать проработанным, поэтому в том, что произошло на сессии, можно увидеть потерю кольца. Но однажды она нашла его вновь и убедилась, что оно ничуть не изменилось, что драгоценные камни на нем не потускнели, ибо они живут гораздо дольше, чем любой человек и даже целые поколения. Я сказал: «По-моему, у вас внутри появилось нечто новое, некая внутренняя опора, которая придает вам ощущение стабильности и равновесия». На этот раз я смог воздержаться от упоминания, что этот символ воплощает в себе именно то, что Юнг называл самостью. Пациентка сразу поняла все сказанное мной, ибо хорошо знала, как быстро у нее меняется настроение и хорошо помнила свои постоянные жалобы на отсутствие у нее ощущения полной безопасности. Фактически ее Эго было довольно слабым и очень нестабильным. Упомянув о самости, я действительно допустил ошибку. Я попытался накормить ее лакомством, но результат оказался плачевным.

У этой пациентки был и другой страх, отвлекавший ее внимание от работы над сновидениями. Она постоянно мучилась вопросом, может ли она с уверенностью сказать, что, разговаривая со мной, она всегда честна и откровенна. В ней скрывалось нечто такое, о чем она не могла упоминать из-за наличия неких внутренних запретов. Если бы мне хоть раз удалось ее уличить в нечестности, я бы тотчас прекратил анализ, ибо тогда в нем не было бы никакой пользы. Я заметил: «Мне кажется, что вы видите во мне строгого отца-исповедника». После этого замечания она вспомнила, как ее всегда преследовал страх, что она не все рассказала своему исповеднику, и поэтому иногда она даже возвращалась обратно, чтобы исповедаться до конца. Этот страх возник в результате ее отношений с матерью, которая воспитывала ее в строгих католических традициях.

Эти страхи проявились не в содержании ее сновидений, а в ее поведении, обусловленном переносом. Какое-то время мы работали с этими комплексами, констеллированными при переносе, пока у нее не появилась уверенность в том, что она стала со мной более открытой в работе над материалом сновидений. В данном случае анализ переноса оказался более необходимым и более успешным.

В качестве другого примера можно привести случай из практики, где моим пациентом был эмоционально незрелый молодой человек, с большим трудом принимавший любые интерпретации. Он или не понимал их, или не мог выслушать до конца, или воспринимал как личное оскорбление. Тогда я решил удовлетворить его фрустрированную потребность в отношениях с добрыми родителями, но сделать это очень нетрадиционно. Я разрешил ему звонить мне каждый день и вежливо давал ему конкретные советы, как поступать в том или ином случае,— это должны делать по отношению к своему ребенку хорошие родители. Если он хотел пойти со мной на часок прогуляться вместо того, чтобы сидеть в кабинете, я соглашался, и мы шли гулять. Его фрустрация была слишком сильной, ибо его потребность в хороших родителях оказалась чрезвычайно высокой.

Сначала мне пришлось заходить за ним домой, так как он страдал такой сильной агорафобией, что боялся выходить из своей комнаты. Со временем он стал чувствовать себя достаточно свободно, чтобы совершать эти прогулки самостоятельно, если был уверен в том, что может мне позвонить из любого места, где находился в данный момент. Он даже стал ходить на свидания, и со временем у него появилась постоянная подруга. В какой-то момент он почувствовал, что наши отношения для него безопасны, и его поведение стало агрессивным. Он упрекнул меня в том, что я считаю его больным, потому что он вступил в половую связь. В общем-то он знал, что я разрешал ему делать все, что он делает, но в глубине души по-прежнему ощущал, что втайне я его порицаю за отсутствие чувства вины. Он мог сказать: «Яне чувствую себя виноватым, когда общаюсь с вами, но могу чувствовать, что вы не одобряете мои поступки». Его страх перед выражением моего недовольства сменился мужеством, позволявшим ему направлять на меня свою агрессию.

Его ощущение достаточной степени безопасности при переносе, позволявшее ему вести себя агрессивно в отношениях со мной, было началом выражения агрессии по отношению к своему запрещающему Супер-Эго и защитой своего права на более свободную жизнь. Но он все еще не мог воспринимать меня таким, как есть, и сформировать отношения Я-Ты. По-прежнему он видел во мне строгого, морализирующего отца.

Таким образом, в процессе анализа мне пришлось сменить много разных ролей. Сначала я был недовольным, агрессивным родителем,— именно так он воспринимал своего отца, для которого был нежеланным ребенком. После этого он стал мне доверять, чтобы в какой-то мере удовлетворить свою потребность в хороших и одобряющих родителях; в этот период он был зависимым от меня, как ребенок, а я, в свою очередь, должен был стать для него и отцом и матерью. Пройдя через эти переживания, он приобрел достаточно мужества, чтобы начать встречаться с девушкой. Но, поскольку внутренние запреты все еще были очень сильны, я превратился в осуждающего отца, в отношениях с которым он был вынужден отстаивать свои права. В то же время его агрессивное поведение по отношению ко мне было попыткой освободиться от детской зависимости.

Можно с уверенностью утверждать, что психическое состояние этого мужчины значительно улучшилось, если принять во внимание, что до анализа он периодически находился в стационаре психиатрической клиники, где подвергался лечению электрошоком, ибо тревожность, которую он постоянно испытывал, лишала его возможности работать. В течение пяти лет он проходил у меня анализ, и за все это время я ни разу не интерпретировал ни одного его сна. Свои сны он ощущал по-разному: одни считал ужасными, другие счастливыми, однако при этом он просто не мог понять их смысл. Символическое мышление так и осталось для него книгой за семью печатями. Поэтому очень важно, что основой терапевтического лечения стало исполнение мною тех ролей, которые он возлагал на меня при переносе. Интерпретации я стал использовать лишь в конце анализа, когда он уже мог, хотя бы частично, распознавать свои проекции.

Архетипические корни переноса

По мнению Юнга, за каждым комплексом, т.е. за совокупностью образов, обладающих единым эмоциональным тоном, находится архетипическое ядро58 (Jung, "The Tavistock Lectures", CW 18, pars. 368ff.). Если придерживаться этой точки зрения, может возникнуть вопрос: какая именно проекция в переносе проявляется в данной аналитической ситуации: индивидуальная или архетипическая.

Например, в приведенном выше случае индивидуальные переживания молодого человека были вызваны тем, что он был нежеланным ребенком плохих родителей, подавлявших его желания, а потому весь окружающий мир казался ему враждебным и служил постоянным источником страха. Можно считать содержание его переноса прямым отражением событий его жизни. Но почему эти индивидуальные переживания привели к такому серьезному неврозу? В первую очередь потому, что его базовая потребность в добрых и доверяющих родителях была сильно фрустрирована.

Такая базовая потребность считается архетипической. Отношения между матерью и ребенком являются фундаментальными и первостепенно важными. Они символически воплощаются в коллективном сознании в образах любящей богини-матери; это, например, Изида со своим сыном Гором или Богородица с младенцем Христом. Если эта базовая потребность младенца в материнской любви сильно фрустрирована, констеллируется образ негативной и отвергающей богини-матери. Это означает, что человек воспринимает враждебно жизнь, людей и даже свой внутренний мир. Он ощущает свое ничтожество, страдает из-за отсутствия права на существование и, совершив самый незначительный проступок, не может избавиться от чувства вины. Такие люди постоянно живут под гнетом смертоносной Великой Матери. Таков архетипический контекст базовых отношений, которые в каждом конкретном случае могут принимать разные формы, соответствующие темперамент)7 и индивидуальному жизненному опыту.

Хотя тоска по любящей матери является архетипической, в результате сильных и разрушительных для личности ранних детских переживаний эта базовая потребность может быть похоронена глубоко внутри. В таком случае человек может отказаться от любых отношений, и ему будет чрезвычайно трудно к ним вернуться. Если у него остается потребность в любящей матери, это, как правило, хороший признак, так как ее образ может быть перенесен на аналитика. Но, разумеется, тогда наряду с этим образом на него переносится и страх, вызванный угрозой столь болезненного отвержения. В упомянутом выше примере молодой человек нашел в себе силы для борьбы с чувством вины, мешавшим ему удовлетворять свои базовые потребности в сексуальных отношениях с женщиной. Он мог проецировать на меня роль блюстителя морали и весьма агрессивно отстаивал свои права на удовлетворение своих потребностей.

Я бы сказал, что у переноса всегда есть архетипические корни; он всегда связан с удовлетворением инстинктивных влечений и фантазий. Разумеется, открытый Фрейдом эдипов комплекс является архетипическим. Архетипичен вообще любой феномен переноса. Если пациент в существенной мере воспринимает аналитика как любящую мать, значит, мы имеем дело с архетипической Великой Матерью и ощущением безопасности, которое он испытывает, находясь v нее на руках. Иногда эту роль может на себя взять его кровная, родная мать. В результате переноса аналитик становится для пациента символом Великой Матери, и тогда пациент в той или иной мере стремится получить от аналитика материнское внимание и заботу. Несмотря на архетипи-ческую природу переноса, сами архетипы проявляются в определенных обстоятельствах, специфичных для каждого конкретного человека. Базовые архетипические потребности ребенка в личностном развитии могут быть искажены из-за переживаний фрустраций и запретов, с которыми он сталкивается во внешнем мире.

Теперь при интерпретации переноса мы можем сделать акцент на индивидуальных переживаниях человека в прошлом — именно в этом заключается суть психоанализа Фрейда — или же обратить внимание на его смысл и цель: какое значение для психотерапевтического процесса имеют те особые отношения переноса, которые складываются в ситуации анализа? По всей видимости, человеческая психика имеет тенденцию к компенсации некой части своего содержания и реализует ее при переносе, поэтому констеллированный архетип включает и аналитика, и пациента. Разумеется, нам необходимы обе точки зрения. Но какую бы из них мы ни выбрали для интерпретации аналитического процесса, она обязательно должна соответствовать характерным особенностям ситуации, в которой находится пациент, и уровню его осознания.

Мой опыт свидетельствует о том, что лучше всего начинать анализ с самого близкого к эго-сознанию уровня при работе с материалом бессознательного, связанным с индивидуальными переживаниям пациента. Объяснение архетипического содержания чаще всего может восприниматься только интеллектуально или же вызвать инфляцию, если оно прямо не относится к уникальным индивидуальным переживаниям пациента.

Ранее я отмечал, что особенности организации пространства на юнгианской аналитической сессии (аналитик и пациент сидят друг к другу лицом) влияет на проявление переноса. Если пациент лежит на кушетке и продуцирует свободные ассоциации, не видя аналитика, у него значительно легче возникают разные мысли и фантазии о терапевте. Если пациент сидит напротив, ему значительно сложнее сказать аналитику о его восприятии; так и в повседневной жизни мы обычно не говорим своему собеседнику, что о нем думаем. Поскольку ход юнгианского анализа напоминает беседу друзей или знакомых, определенные темы могут оказаться незатронутыми и потому незамеченными аналитиком, а иногда и пациентом. В процессе разговора мы предпочитаем обсуждать определенные темы и при этом сознательно или бессознательно подавляем мысли и чувства, которые не кажутся нам адекватными ситуации или соответствующими нашему представлению о себе. Аналитическая обстановка, предполагающая расположение собеседников в креслах, имеет не только преимущества, но и недостатки, о которых нужно иметь представление. В такой ситуации, чтобы обнаружить скрытый перенос, следует проявлять высокую восприимчивость. Разумеется, некоторые намеки на его наличие можно обнаружить и в сновидениях, и в особенностях поведения пациента: как он подает вам руку, как он молчит, каких тем он полностью избегает, а от каких уходит, как только они выходят на поверхность.

Контрперенос и отношение Я~Ты

Самое главное для аналитика — осознавать свои чувства, которые он испытывает по отношению к пациенту: что он чувствует перед его приходом, во время сессии и по ее окончании.

Поэтому, как отмечалось выше, аналитику следует оттачивать «инструмент», позволяющий ему определять ожидания пациента и роль, которую он бессознательно возлагает на аналитика. Это дает ему возможность осознать природу контрпереноса, который также может искажать ситуацию; а способность отличать одно от другого, несомненно, является самым важным инструментом для каждого аналитика.

Мне вспоминается один из моих пациентов, который после полутора лет анализа неожиданно для себя нашел интересную, трудную и ответственную работу и почувствовал, что потерял свободу. На сознательном уровне он просил меня помочь ему как-то разобраться в том, что с ним происходило. В течение нескольких последующих сессий каждый раз он неизменно подходил к телефону в моей приемной и довольно долго с кем-то разговаривал. Когда я выходил, чтобы пригласить его на аналитическую сессию, он еще какое-то время продолжал разговор, и мне приходилось ждать его окончания. Это раздражало меня все больше и больше, и тогда я стал постепенно осознавать причину своего раздражения.

Как правило, я позволяю своим пациентам использовать время, отведенное для анализа, так, как они хотят. Я не устанавливаю никаких правил, но интерпретирую или, по крайней мере, наблюдаю, как они пользуются предоставленной им свободой действия. Но тогда я был сильно раздражен. Что бы это могло означать? Разумеется, это была реакция, связанная с контрпереносом. По всей вероятности, в моей установке в чистом виде присутствовало отношение Я-Ты: разрешить ему позвонить, если это ему действительно нужно, ибо сейчас он считает это более важным, чем использовать отведенное ему время как-то иначе. Почему нет? Потом я осознал, что был раздражен, поскольку не чувствовал достаточного уважения к своему профессиональному статусу и к своей персоне, когда он тратил попусту мое время.

Я какое-то время мог поработать над фрустрацией, вызванной моим контрпереносом — потребностью быть для него значимым, а затем, когда он закончил телефонный разговор, продолжить обсуждать с ним его проблемы и сны. Но вместе с тем я почувствовал, что мы могли бы упустить некоторые важные инсайты, связанные с его бессознательным поведением. Как-то полуосознанно он, наверное, должен был предполагать, что такое поведение может меня раздражать. Имея представление об особенностях его психологии, я полагал, что он считает меня достаточно значимой фигурой, чтобы нарочно меня раздражать. Поэтому, когда в следующий раз такое поведение повторилось, я ему сказал, что оно меня раздражает, и спросил, почему он себя так ведет. Он ответил, что должен был сделать очень важный телефонный звонок, связанный с его новой работой, а человека, которому он должен был позвонить, не было на месте. Хорошо,— сказал я,— и так получалось каждый раз?

В результате нашего обсуждения его поведения выяснилось, что он стремился продемонстрировать мне свою значимость, которую почувствовал, получив новую работу. По всей вероятности, как защитная реакция на потерю свободы, которую отнимала у него работа, у него появилась тенденция к инфляции. В такой трансформации нет ничего удивительного: в подобной ситуации она может случиться с каждым человеком. Его работа была связана с определенной социальной деятельностью: он занимался подростками, которые убегали из дому, употребляли наркотики (марихуану и ЛСД) и не собирались ни учиться, ни работать. Эта деятельность ему очень нравилась, но вместе с тем он чувствовал, что очень слабо себе представляет, как ему следует обращаться с этими подростками. Его телефонные звонки свидетельствовали о том, что бессознательно он идентифицировался с ними и с их анархическим протестом. Он не ощущал себя свободно в своей новой профессии и бессознательно перенимал поведение подростков, а в отношениях со мной он получал возможность отыгрывать эту бессознательно приобретенную психическую инфекцию. Совершенно очевидно, что если бы я рассматривал свое раздражение лишь как следствие своих фрустрированных потребностей, то упустил бы очень важную часть анализа.

Способ обсуждения с пациентом раздражения, возникающего у аналитика во время сессии, должен зависеть от существующих между ними отношений. Возможно, интерпретация переноса «в чистом виде» предполагает, что аналитику следует задать вопрос: «Может быть, вы уже испытывали когда-то подобное желание вызвать раздражение, как в тот раз, когда вы заставили меня ждать, пока закончатся ваши долгие телефонные разговоры?» Естественно, здесь аналитику следует быть объективным, далеким от каких бы то ни было человеческих слабостей, позволяющих человеку говорить о своем раздражении. Я не большой сторонник применения этой, так называемой техники работы с контрпереносом. Но в отдельных случаях пациенты должны оставаться при своем проективном убеждении, что аналитик не является ранимым человеком и его чувства никак нельзя задеть; иначе пациенты будут в значительной мере ощущать свою незащищенность. Эта техника может оказаться очень ценной; в классическом психоанализе она фактически является единственным терапевтическим средством. Верно и то, что, стремясь быть честным по отношению к самому себе, аналитик иногда взваливает тяжелую ношу на плечи пациента.

В данном случае для меня было вполне достаточно существовавших между нами Я-Ты-отношений, чтобы прямо сказать ему следующее: «Я задумался над вопросом, почему ваши продолжительные телефонные разговоры и то, что вы заставляете меня так долго ждать, вызывают у меня раздражение. Я сомневаюсь, что причина этого раздражения связана только со мной. Не отражается ли здесь ваша потребность продемонстрировать мне нечто неизвестное?» После этого мы стали обсуждать особенности его поведения. Он осознал существующую у него инфляцию и свою идентификацию с подростками и впоследствии мог решать свою проблему, встав на совершенно иную позицию. Можно даже предположить, что бессознательной целью такой демонстративной инфляции было его неосознанное желание от нее избавиться в процессе анализа. Иными словами, ведя себя таким образом, он бессознательно побуждал меня столкнуться с его проблемами.

На этом примере можно совершенно отчетливо распознать разницу между переносом/контрпереносом и реальными отношениями. В отношении Я-Ты я воспринимаю своего партнера серьезно и должен относиться к нему честно: мне следует открыто ему сказать, как я воспринимаю его поведение. Мне не следует играть роль неуязвимого аналитика, я должен проявлять нормальные человеческие реакции. Разумеется, во время аналитической сессии мне не следует упрекать пациента в том, что меня раздражает его поведение. Я должен узнавать в своей реакции признаки бессознательных психодинамических процессов, протекающих между нами, и вместе с ним попытаться в них разобраться. В этом смысле, как говорил Юнг, мы оба включены в процесс анализа. В таком случае я не являюсь для него персоной высокого уровня, которую он должен заставлять ждать для демонстрации своей значимости. Пациент может воспринимать меня как другого человека, который прини-маег всерьез его самого и его поступки. Моя честность по отношению к нему может вызвать ответную честность по отношению ко мне, и тогда мы можем вместе исследовать бессознательные мотивы, которые вызвали такое поведение. Таким образом, мы делаем акцент на реальных человеческих отношениях и пытаемся найти истинные мотивы внешних искажений, существующие как в ситуации анализа, так и вне его. Мне думается, пациенту очень важно видеть, что аналитик также стремится исследовать мотивы своих реакций и не возлагает на него всю тяжесть этой работы.

По моему мнению, эта честность должна находиться в соответствии с материалом пациента, аналитическими отношениями и феноменами переноса/контрпереноса. Обычно признания аналитика пациенту, которые не имеют прямого отношения к процессу анализа, бесполезны, если вообще не вредны. Они являются следствием скрытых потребностей при контрпереносе. Опасность отыгрывания в процессе анализа скрытой взаимной потребности в отношениях переноса/контрпереноса достаточна велика, и такое отыгрывание может причинить серьезный вред.

В связи с этим вопросом о честности отношений мне вспоминается одна молодая женщина, страдавшая чрезвычайно глубокой депрессией. В течение длительного времени она не могла избавиться от очень сильного идеализирующего переноса: она считала меня самым прекрасным и совершенным человеком на свете, а сама себе казалась смешной и очень глупой.

Время от времени она могла себе позволить пофантазировать, что воплощаемое мной совершенство частично распространяется и на нее, но в основном она чувствовала себя недостойной моего «великодушного внимания». Кроме того, она очень часто испытывала зависть к моей «хорошей жизни», а также ревность к другим моим пациентам, которые, по ее мнению, были умнее, красивее и интереснее ее. Ее зависть и ревность свидетельствовали о наличии далеко не самых лучших черт ее характера. Она томилась ожиданием каждой следующей сессии и одновременно умирала от страха, что заставляет меня скучать и что поэтому я откажусь ее анализировать.

Мы несколько раз и с разных точек зрения обсуждали содержание ее психики, скрытое этими чувствами. Иногда мне казалось, что она осознает это содержание, но, как правило, на следующей сессии она снова была под воздействием того же комплекса. Это было похоже на заклятие, которое наложила на нее какая-то ведьма, как это обычно бывает в сказках, и приговорила ее к заточению в депрессивном одиночестве. При рождении нового ребенка, т.е. очередного инсайта, сразу появлялась ведьма, хватала его и убиралась восвояси.

Поскольку в процессе анализа долго не наблюдалось никакого прогресса, я стал про себя считать ее случай «клиническим». С одной стороны, она не могла обойтись без психотерапии, а с другой стороны, терапия не приносила ей никакой пользы. За несколько лет я очень устал от этого неподатливого комплекса и от бесконечных повторений одной и той же установки: «Вам со мной скучно». Мне действительно стало тоскливо, и я стал замечать, что половину времени, отведенного на сессию, мое внимание рассеивается настолько, что я не в состоянии даже как следует выслушивать ее пересказы последних сновидений. Кроме того, у меня появилось ощущение, что она, наверное, была слишком поглощена своим комплексом, связанным со страхом отвержения и уделяла ему слишком много внимания.

Но лишь спустя шесть месяцев, в течение которых мое стремление от нее отстраниться постоянно возрастало, я вдруг услышал, что она сказала: «Вам со мной так скучно и неинтересно!» Мне показалось, что на этот раз она произнесла эти слова по-иному, с более естественными интонациями. Сконцентрировав свое внимание, я спросил ее, действительно ли она чувствовала, что это происходит, чувствовала ли она, что я в какой-то мере от нее отстранился, и если да, то с каких пор? Теперь она смогла мне ответить, что стала ощущать мое отчуждение в течение последних шести месяцев. «Но, конечно, я и раньше не представляла для вас ни малейшего интереса»,— добавила она извиняющимся тоном.

Теперь стало совершенно ясно, что она действительно воспринимает меня как реального человека. Я почувствовал желание выразить ей свою признательность, поэтому сказал, что в течение этих последних шести месяцев на аналитических сессиях мне действительно становилось все скучнее и скучнее, но причина этой скуки заключается не в ней лично, а в ее комплексе, который, должно быть, и на нее тоже нагоняет ужасную тоску и очень ее подавляет. Я открыто признался в том, что все последнее время, несмотря на усилия воли, не мог должным образом сосредоточить свое внимание на работе с ней, словно я сам попал под заклятие этого комплекса. А затем добавил: «Вы можете видеть, что сейчас произошло: как только возникла какая-то связь с вашим истинным Я, вы стали очень чувствительной и восприимчивой, и я снова оказался с вами. К счастью, вы не полностью попали под власть этого заклятия, продолжая считать меня воплощением совершенства, которое неизбежно приводит к вашему ощущению никчемности и подчиненности и последующему самоуничижению. Как только вы найдете достаточно мужества, чтобы выразить свои истинные чувства, у меня сразу же спонтанно появится интерес и сконцентрируется внимание. Произошло то, что произошло, и я считаю, что все происходящее укладывается в рамки обычных человеческих отношений».

Она уловила эту разницу в моих чувствах по отношению к себе и в общем не почувствовала себя отверженной. Я мог заметить, что она почувствовала мою поддержку ее реального ощущения своей истинной идентичности. После этой сессии процесс анализа снова сдвинулся с мертвой точки, и комплекс, связанный с отвержением, существенно ослабел.

Юнгианцы делают акцент на реальных человеческих отношениях, на обладании достаточной свободой, чтобы спонтанно реагировать на условия, возникающие в каждой жизненной ситуации, чтобы не привязываться к той или иной методике или к тем или иным правилам. Они обладают полной свободой творчества в процессе анализа. Но мы обязательно должны иметь четкое представление о многочисленных опасностях, которые неизбежно возникают, если избегать максимального прояснения бессознательных мотивов, которые проявляются при переносе/ контрпереносе. Совершенно не обязательно интерпретировать каждый аспект переноса. Но следует замечать каждое его проявление, чтобы найти и постоянно поддерживать соответствующую терапевтическую установку.

Как я уже упоминал, встречаются пациенты, у которых фантазии и потребности при переносе играют слишком большую роль, что мешает им формировать с аналитиком Я-Ты-отношение. В случае с молодым человеком, страдавшим агорафобией, я не мог ожидать, что он когда-нибудь станет воспринимать меня таким, какой я есть. Я должен был с ним общаться, исходя из особенностей той роли, которую он тогда возлагал на меня. В других случаях перенос можно интерпретировать, и тогда интерпретация должна обязательно учитывать реакцию контрпереноса аналитика.

В общем случае можно сказать, что в обстановке юнгианского анализа, когда пациенту предоставляется полная свобода выбора, чуть раньше или чуть позже выясняется, что представляет собой аналитик. Здесь реальная человеческая сущность аналитика оказывается гораздо более очевидной, чем при наличии кушетки. Его индивидуальные реакции неизбежно разрушают фантазии переноса, которые, с одной стороны, способствуют анализу, а с другой — ему мешают. Как уже отмечалось ранее, они могут мешать, если перенос останется незамеченным, и способствовать, если он приводит к установлению реальных человеческих Я-Ты-отношений между аналитиком и пациентом. Если поведение аналитика не удовлетворяет бессознательным ожиданиям пациента, то, по крайней мере, можно рассчитывать на возможность более или менее быстрого осознания им существующих проекций.

Рис 4

Дата добавления: 2015-06-04