Часть II. От текста – к контексту 4 страница

Я уже рассматривал ситуации, в которых враги развития действуют с открытым забралом, говоря о том, что развитие – это зло (грех). Впоследствии я еще более подробно буду разбирать этот способ войны с развитием. Здесь же должен сразу оговорить, что речь идет только об одном возможном способе – наиболее прямолинейном, хотя и далеко не бессмысленном. Есть и другие способы, в которых используется, так сказать, не меч, а яд. Враг развития притворяется при этом его другом. Вам рекламируют в качестве наилучшего способа развития все то, что это развитие убивает. В самом общем виде все нелобовые способы ведения военных действий против развития подразделяются на войну с языком развития и войну с его, развития, оргструктурой (субъектом).

Язык развития... Что это такое? Если бы я сказал «идеология развития», то было бы более понятно. Но на самом деле идеология – это лишь одна из разновидностей обеспечения смыслом. При этом часто говорится, что идеология – это ложная форма общественного сознания. Или что идеология уже умерла (смерть идеологии в середине XX века). С каждым из этих утверждений надо спорить. Все спорящие (кроме заядлых и особо зловредных постмодернистов) не отрицают роли смысла в функционировании как макро-, так и микросоциальных систем. Они просто говорят о замене идеологии политической лингвистикой или семантикой. А поскольку, кроме семантики, есть еще и семиотика, то проще всего все формы обеспечения социальных систем смыслами назвать языком. Включив в язык не только слова, но и образы, символы, жесты. Не зря ведь танец называют разговором на языке жестов.

Так как же воюют с языком развития в случаях, когда речь идет не о штурме и натиске, а о коварных подрывных действиях? В этих случаях в язык развития имплантируются вирусы – то есть слова (а также другие смыслоконструкты), несовместимые с развитием.

Возьмем, например, слово «норма». А также все его производные. Например, «нормальная жизнь». Как же часто апелляция к этой самой «нормальной жизни» используется высшими представителями российской политической власти, говорящими при этом (вот ведь что важно) и о развитии! «Ребята, давайте жить нормально! Давайте строить нормальную жизнь! Пожить бы нормально, по-человечески!»

Пока не начинается обсуждение проблемы развития, все эти призывы имеют ясный бытовой смысл, согласно которому жить нормально и жить комфортно – это одно и то же.

Война с языком развития использует словосочетания, в которых одно из слов начинает поедать другое. «Нормальное развитие»... В этом словосочетании слово «нормальное» съедает слово «развитие». Да мало ли еще таких словосочетаний!

Гор хочет сочетания развития со стабильностью... Теоретики общества потребления хотят сочетания развития с комфортом... Какие-то другие (скоро поймем, какие) теоретики хотят сочетания развития с нормальностью (а с чем еще, казалось бы, развитие сочетать? Не с Кащенко же!). Вскоре выясняется, что нормальность почти синонимична комфортности, но и не вполне синонимична оной.

А когда у тебя в глазах начинает рябить от всех этих сочетаемостей, кажущихся на первый взгляд очевидными, вдруг понимаешь, что никакие они не очевидные. Что можно, например, «жить нормально» и не развиваться. И наоборот – можно развиваться и жить не вполне «нормально».

Проблема эта, между прочим, отнюдь не новая. Ибо апелляции к нормальной жизни (проверьте по мировой литературе) всегда осуществлялись от лица так называемого обывателя, противопоставлявшего себя герою. Любому герою вообще. Поскольку проблема героического человечеству долгое время казалась неснимаемой, то героя хоть и третировали в большей или меньшей степени, в зависимости от эпохи, но допускали. Искоренять же героизм («дегероизация» называется) стали только после 1945 года, когда каким-то умникам показалось, что фашистский ужас может быть преодолен только при тотальном искоренении всего героического вообще. И возвеличивании маленького человека. При этом под «маленьким человеком» понимался вовсе не бедняк, а некий специфический, якобы абсолютно не подверженный никакой героизации обыватель.

Не хочу сводить к этому искусство так называемого неореализма, а также творчество множества талантливых антифашистских художников, находящихся за рамками данного жанра. Но в итоге деятельности всей этой плеяды герой, борющийся с фашизмом, оказался приравнен к фашистскому антигерою. Ну, а коммунизм – понятное дело, к фашизму (спасибо все тому же Попперу).

Но если бы все сводилось к дискредитации коммунизма! Тогда общемировой скверный процесс можно было бы считать хотя бы идеологически обоснованным. Так называемый «свободный мир» боролся с коммунистическим противником насмерть, а на войне как на войне. Ради победы можно и того... Информационная война – это та же ложь, но особо агрессивная, технологизированная, системно применяемая для разрушения сознания противника.

Но если коммунизм был противником, и коммунистического героя дискредитировали ради победы над коммунизмом» то ради чего дискредитировали совершенно некоммунистического героя Сопротивления? Да и любого героя вообще?

Почему нужно было «модулировать» жертвенное поведение своих солдат и офицеров их мечтой о возвращении в нормальное – домик, лужайка, праздничная индейка? Любой воин, воюя, мечтает о возвращении домой. Но жертвенная его мотивация к этому не сводится. В противном случае он бы и не покидал дом!

Да что там воин! Я много занимался экстремальным туризмом и точно знаю, что на десятый день походного экстрима обязательно начинаешь мечтать о возвращении в московскую квартиру. А на третий месяц пребывания в московской квартире начинаешь мечтать об очередном экстриме. Так что в этом случае норма? Московская квартира или экстрим?

Общеизвестно, что Одиссей рвался к себе на родину, в Итаку. Но, во-первых, он рвался не к нормальной, а к своей жизни. Он хотел обрести свой мир – для него уникально значимый. Он мог больше процветать и преуспевать, не добравшись до Итаки. Но он не захотел. А во-вторых, есть Одиссей у Данте, говорящий: «Неужели мы рождены для скотского благополучия и остающуюся нам горсточку вечерних чувств не посвятим дерзанию выйти на запад, за Геркулесовы вехи – туда, где мир продолжается без людей?..»

Спрашивается – зачем нужен мир, продолжающийся без людей? Не для нормальной жизни, не так ли?

Колумб стремился к нормальной жизни?

Эйнштейн, говоривший, что место смотрителя маяка было бы идеальным и для философа, и для физика-теоретика, хотел нормально жить?

Икар рвался в небо ради нормальной жизни?

Христос пришел к людям ради нормальной жизни?

Да полно... Нормальная жизнь – штука хорошая. Но когда она приобретает роль абсолютного ориентира и высшего блага, то теряет тот смысл, который имеет в противном случае. В случае, если ее не пытаются надуть, как пузырь. И уж совсем непонятно, как этот целевой и чуть ли не метафизический ориентир (он же – смысловой пузырь) должен сочетаться с развитием. Пузырь сначала надувается, потом схлопывается с катастрофическими последствиями.

Мало ли исторических прецедентов! Ярчайший, но не единственный, – Рим эпохи «хлеба и зрелищ». Нет смысла? Нет героев? Нужно подкормить человеческий скот и развратить его. Через какое-то время выясняется, что человек в скота до конца превращен быть не может. А если тем не менее с этим переусердствовать, то и подкармливать будет нечем, да и разврат перейдет все мыслимые пределы.

Отчуждение человека от развития (а именно это и подразумевается в операции «Хлеба и зрелищ»), конечно, возможно. Но оно одновременно оказывается отчуждением от человечности как таковой. Что оборачивается крахом. Пузырь «нормальной жизни» лопается. И чем более глобальным становится мир, тем более глобальный характер будут иметь катастрофы, при которых лопаются подобные пузыри. При каждой очередной катастрофе все беспощаднее будет обнаруживаться то, что лекарство под названием «нормальная жизнь» – это губительный наркотик. Что это «лекарство от смысла», «лекарство от развития».

Бетховен – это развитие. Но при чем тут нормальная жизнь? Им ведь сказано: «Вся жизнь – трагедия. Ура!» Трагедия – это нормальная жизнь? Это подлинная жизнь. Но как связаны подлинность с нормальностью? Вы вообще пробовали определить нормальную жизнь как художественный жанр? Что это такое? Это не драма, не трагедия, не вампука, не мистерия... А что? Мюзикл? Водевиль?

Рассматриваемая мною проблема далеко выходит за рамки этики, эстетики и гносеологии. Это, между прочим, еще и политическая проблема. Потому что каждый либерал в России каждую минуту будет вам говорить, что нормальная жизнь – это жизнь в «открытом обществе». В том самом открытом обществе Поппера.

Представители нормы – это представители открытого общества. Все остальные, тем самым, представители патологии. Стоп... Но у открытого общества есть враги. И никто из «представителей нормы» не стесняется их обсуждать. А когда сподручно, то и бомбить. А также вбомбливать в средневековье.

Почему-то никому не кажется странным, что ревнители «открытого общества», готовы вбомбить его врагов в средневековье, то есть обернуть вспять историческое время (а значит, и развитие), по крайней мере, на бомбардируемой территории. Никому это странным не кажется... А мне вот кажется.

Странность эта, предлагаемая мною для вашего непредвзятого рассмотрения, состоит в том, что открытость общества и его развитие оказываются по факту в сложном соотношении (возвращаем к средневековью во имя открытости). Понятно, что закрытое общество в определенных своих модификациях наращивает энтропию и гибнет. Но ведь и открытие закрытых обществ иногда приводит к весьма печальным последствиям.

СССР был отчасти закрытым обществом. Но там было развитие. Хорошее или плохое, но было.

Перестройка унд ельцинизм закрытость разрушили. Вот бы тут начаться развитию, ан нет! Начался очевидный регресс. Тем самым мы просто по факту вынуждены констатировать, что не всякая открытость приводит к развитию. А также не всякая закрытость приводит к регрессу.

Как только мы начинаем соотносить дихотомию «открытость – закрытость» с дихотомией «развитие – регресс», исчезает абсолютность открытости как блага. А значит, и закрытости как зла. Выясняется, что можно так открыться, что и костей не соберешь. Вот троянцы открылись данайскому дару и получили по полной программе. Военная хитрость называется. Неизбежное слагаемое любой войны...

Но что я все о войнах да о войнах! Видимо, неистребим во мне дух закрытого общества, которое-то и воюет, – в отличие от открытого, которое никогда не воюет. А осуществляет гуманитарные операции... Скоро, наверное, начнет использовать в них тактическое (а то и стратегическое) ядерное оружие, но все равно надо будет считать, что оно никогда не воюет. И Хиросима с Нагасаки...

Стоп! Демон закрытости вселился в меня и побуждает к хуле на это самое... Благое открытое... Оно ведь не воюет!

Стоп! Как это оно не воюет? У него врагов – «до и больше», а оно не воюет? Как оно может не воевать, коли у него есть столько врагов? Оно подставляет вторую щеку? Его 11 сентября 2001 года долбанули, а оно вздохнуло и попросило: «А может, вы еще раз, мне так хочется пострадать!»

Но ведь нам уже объяснили, что оно нормальное и потому страдать не хочет! Но что значит не хочет? Оно не хочет, а бен Ладен хочет и тогда...

Короче – как вы назовете логику, в рамках которой:

1) открытое общество имеет врагов,

2) открытое общество имеет монополию на развитие,

3) развитие, в отличие от открытого общества, врагов не имеет,

4) все, кто говорит о врагах открытого общества, – люди нормальные и цивилизованные,

5) все, кто говорит о врагах развития, – люди патологические, нецивилизованные и обуреваемые желанием вновь заняться поиском «врагов народа»?

Кстати, если ваш народ живет в открытом обществе, а у открытого общества есть враги, то это не «враги народа»?

Ах да, забыл – о врагах (врагах народа в том числе) имеют право говорить лишь открытые общества. Поскольку только они нормальны.

Что такое вся эта муть, она же «нормальная логика»?

Это то, что вы должны некритически воспринять. То есть «схавать». А схавав, схлопотать по полной программе (к вопросу о перестройке и ее новых возможных модификациях).

Но некритически воспринять, схавать и схлопотать – это и называется «купиться» на военную хитрость. К вопросу о троянском коне как общеизвестном прецеденте... А также поздних модификациях этого прецедента (интеллектуальная война, семантическая война, идеологическая война, «победа без войны» и так далее). Вы должны внять призывам, устыдиться своей нецивилизованности и вылезти из бронемашины. А вам в благодарность – огонь на поражение.

Где враги – там война. Где война – там разного рода хитрости. А также утаивания, засекречивания. Планы военных операций ведь засекречивают, не так ли? Даже планы ведения борьбы с конкурентом и то засекречивают.

А если вы захотите стать субъектом развития, то есть осуществить действия, враждебные по отношению и к тем, кто не хочет развития вообще, и к тем, кто не хочет вашего развития, то вас погладят по головке? И станут всяческое содействие оказывать?

Нет уж, сказав А, говорите Б!

Сказав, что у развития есть враги, скажите, что идет война (концепций, идеологем, образов и так далее), И что военные хитрости – неотъемлемая часть любой войны. А уж рассматриваемой – тем более. И учитесь вести себя надлежащим образом. «На войне как на войне». И признайте, наконец, что и открытость, и нормальность – это военные хитрости, применяемые врагом развития, притворяющимся его другом, для того, чтобы открытость и нормальность пожрали развитие, а не обеспечили его оптимальный характер. Да и вообще – научитесь различать подлинные суждения о развитии и уловки, используемые для того, чтобы вы попали в концептуальные, теоретические, семантические и иные ловушки. Подчеркиваю – различать! А не кидаться из крайности в крайность, объявлять все чохом «тлетворным влиянием Запада» и обрекать себя на поражение в войне. Ибо глухая оборона – это всегда путь к сокрушительному и быстрому поражению.

А еще неплохо бы научиться... Впрочем, давайте по порядку... Начинать надо с научения пониманию подлинного соотношения формы и содержания. А значит и научения всему, что проистекает из непростоты этого соотношения и порождаемых этой непростотой «хитрых феноменов», с помощью которых враги развития предлагают вам нечто, являющееся развитием по форме и деградацией по существу.

Попробуйте признать наличие подобных «хитрых феноменов» и не превратиться при этом в конспирологического невротика. Ибо невротическая конспирологизация – тоже вполне прогнозируемый (и желанный для врага!) результат.

Гений дипломатии Талейран сказал, что «язык дан человеку, чтобы скрывать свои мысли». Этот глава внешней политики наполеоновской Франции имел в виду человека своей профессии. Вряд ли он считал, что Гомеру или Данте, Савонароле или пророку Исайе язык дан для сокрытия мыслей.

Сокрытие мыслей с помощью языка называется «семантическое прикрытие». Чем «семантическое прикрытие» отличается от элементарной бытовой лжи? Если человек говорит жене друга, что ее муж находится на работе, зная при этом, что он находится в другом месте, то он просто лжет. А если заведующий отделом политического анализа информационного обеспечения президентской администрации Азербайджана говорит, что принятие Албании в НАТО означает расширение клуба постиндустриальных стран (Албания – постиндустриальная страна, понимаете?), то он «прикрывается». Мягко говоря, не вполне искусно, но все-таки прикрывается.

Есть разного рода семантические прикрытия. Грубейшие из них – идеологические. Ведь говорил же Геббельс, что нужна очень большая ложь, чтобы народ в нее поверил. Однако прикрытия бывают и гораздо более тонкими.

Язык развития, войну с которым мы обсуждаем, помимо слов и образов, рассчитанных на общедоступность, не может не содержать в себе и нечто другое. То, что адресовано не периферии, а ядру осуществляющей развитие системы. Любая система защищает свое ядро. В ядро, к обсуждению которого я сейчас перехожу, входят понятия, образы, метафоры, конструкты, позволяющие как проектировать развитие, так и отслеживать системные сбои.

Какая-то часть этого языка всегда в большей или меньшей степени эксклюзивна. Это вытекает из наличия уже обсужденной нами игровой составляющей проблемы развития. Если есть конфликт по поводу развития, то есть игроки и игра, если конфликт накален, то игра – это война, если есть война, то есть закрытость. А как иначе?

Ученые и работающие в оборонных отраслях, постоянно спорят о том, что именно должно засекречиваться, а что нет. Если все засекретить – отрасль работать не сможет. Но если все рассекретить – какая «оборонка»? Так что надо секретить? Изделия? Ноу-хау?

Есть очевидные вещи. Истребитель как изделие можно засекретить, а законы аэродинамики – нельзя. Вроде бы все ясно, но... Что только не секретили в ядерной физике!

А теперь от оборонки перейдем к еще более серьезным вещам. К национальной стратегии. Эту стратегию создают специалисты на основе определенного знания.

Знание – это не всегда наука. В той мере, в какой знание является наукой, кирпичиками этого знания являются понятия. Если же знание – не наука (или не вполне наука), то корректнее говорить о других кирпичиках этого знания. Тех, которые в военной науке, прямо адресуя к «военной хитрости», называют стратагемами. Словами эксклюзивного поневоле языка развития, адресованного архитекторам системы, а не ее пользователям, являются стратагемы. Война со стратагемами – часть войны с языком развития.

Стратагемами, как я уже сказал выше, могут быть не только понятия, но и концепты, образы, метафоры, символы. Но предположим, что кирпичики – это «всего лишь» понятия. Что с ними-то прикажете делать? Уподобляться анекдотическим персонажам, наделяющим тайные документы сопроводительной надписью «перед прочтением сжечь»? Ясно, что так нельзя. Но и выставлять напоказ понятия, с помощью которых ты создаешь стратегию, тоже нельзя. Твоя стратегия – на то и твоя, чтобы противник имел о ней неверное представление.

Вот тогда-то и используются наиболее сложные семантические прикрытия. Понятия искажаются. Создаются ложные понятия. Такие искажения и имитации – часть интеллектуальной войны. А как иначе-то?

Никто не станет обнажать перед противником ядро собственной стратегии. И наоборот, все будут пытаться добраться до ядра чужой стратегии и посеять там семена деструкции, внедрить враждебный стратегический вирус.

Теоретики франкфуртской школы говорили, что язык – это власть. Фрэнсис Бэкон – что знание это власть сама по себе. На самом деле, как ты ни назови рассматриваемый эксклюзив – языком или знанием, – он не существует сам по себе в банальном смысле этого слова. Обладание языком (знанием, стратагемами) позволяет построить оргструктуру, необходимую для осуществления той или иной стратегии. В нашем случае – для осуществления стратегии развития.

Субъект – это идеология и оргструктура. Или, вводя понятие более широкое, чем идеология, это язык и оргструктура. Враг воюет с языком и оргструктурой, то есть с субъектом. Если врагу удается разрушить субъект развития – развития не будет. А врагу это обязательно удастся, если он осуществит эрозию стратагем как элементов эксклюзивного языка развития и разрыв оргструктурных скелетных форм. Системщики называют подобный подрыв «внедрением вирусов в ядро системы». Что такое эрозия языка, используемого на периферии системы (языка пользователя), я уже разобрал... Нормальное развитие... комфортное развитие... устойчивое развитие... Глядишь – и развития как не бывало!

Теперь же я пытаюсь разобрать, что такое внедрение вирусов в ядро системы, обеспечивающее эрозию не языка пользователей, а языка системной архитектуры. А также эрозию оргструктурных скелетных связей. В целом речь идет о так называемой контрсубъективизации, то есть о недопущении формирования субъекта. А также о десубъективизации, то есть о превращении структурно-смыслового кристалла, обеспечивающего развитие, в бесструктурную и бессмысленную слизь.

Предположим, что у вас нет полноценной стратегии. То есть вы не являетесь стратегическим субъектом. Но вы хотите им стать. И потому стремитесь обзавестись неким знанием. Если у вас есть противник, что он будет делать, поняв, что вы к этому стремитесь? Он будет отсекать вас от нужного знания и подсовывать вам знание ненужное.

Воспрепятствовать превращению потенциального субъекта (возжелавшего стратегии политического класса) в актуальный субъект (класс, соединившийся с необходимым знанием) – обязательная задача противника. Как решается такая задача? Самыми разными способами.

Компрометируются те или иные слагаемые необходимого знания (понятия, нормы, подходы, образы, символы). Уничтожаются или дискредитируются обладатели знания. Разрушается среда, в которой знание может сформироваться. Уничтожается потребность в знании. Разрушается инфраструктура, позволяющая соединять потенциального потребителя знания с потребляемым.

Политический класс может стремиться к стратегической субъектности, а может испытывать к ней глубочайшее отвращение. Скажете – так не бывает? А что такое наш бомонд конца 80-х – начала 90-х годов? О «вашингтонском обкоме» говорили тогда «ужасные патриоты из газеты "День"». А бомонд... Тот просто подымал с пола платочки высоких зарубежных гостей.

Ельцин... Козырев... Увы, определенным образом вел себя почти весь тогдашний политический класс. Страстное желание сбросить с плеч крест стратегической субъектности было разлито В воздухе. Оно стало своего рода синдромом. До безумия хотелось НЕ заниматься судьбами мира, НЕ нести стратегической ответственности за мир. НЕ думать о его перспективах и болевых точках. Не... не... не... не...

Истеблишмент, который в начале 80-х не обсуждал ни один вопрос без апелляции к содержанию всемирно-исторической эпохи» к концу 80-х возненавидел все, что пахло стратегией. В том числе и знание, с помощью которого она вырабатывается. А также среду, в которой такое знание выращивается. Все это отвергалось, отбрасывалось, растаптывалось, поносилось, высмеивалось.

Но еще до начала той позорной антистратегической оргии знание, о котором я говорю, по сути, оказалось «нон-грата». Оно само – и те, кто им обладал. А ведь уже тогда, при Брежневе, обладателей было совсем немного.

Я пишу эти строки, а перед моими глазами – лица. На лицах – отпечаток судеб. Это очень нелегкие судьбы. Иногда они абсолютно трагичны, как у Эвальда Ильенкова. Иногда чуть менее трагичны, как у Побиска Кузнецова. Да и у Александра Зиновьева, в каком-то смысле, тоже.

Я не могу назвать трагической судьбу Георгия Петровича Щедровицкого. Но это очень нелегкая судьба, не имеющая ничего общего с тем, каковой должна была быть судьба стратегического политического интеллектуала масштаба Георгия Петровича.

Называю отдельные яркие личности. Их, конечно, было несколько больше. Но не намного больше. Узок был этот круг. И не только узок, но и страшно далек от политического класса.

Виновен в этом был, конечно же, класс. Но сводить его вину к качествам отдельных людей (их уму, кругозору, структуре интересов и пр.) – негоже. В чем системные причины, не позволившие классу (то есть политическому субъекту) соединиться со знанием, без которого полноценной субъектности быть не может?

Власть исполнительная... судебная... законодательная...

ГДЕ ВЛАСТЬ ВО ВСЕЙ ЕЕ ПОЛНОТЕ? ВЛАСТЬ КАК СУБЪЕКТ СТРАТЕГИИ?

Это президент? Увы, сменяемый глава власти не может быть субъектом стратегии. Он сменяемый. Персонифицированным субъектом стратегии в какой-то степени может быть национальный диктатор или абсолютный монарх. Но именно в какой-то степени! Потому что подлинный субъект стратегии, представляющий власть во всей ее полноте, находится по ту сторону персонификации.

Такой субъект и такая власть (концептуальная, стратегическая, доктринальная – то есть высшая) – это не человек, а КЛУБ.

Но те, кто воскликнет: «Ах, мировое правительство, Бильдербергский клуб!» – должны сразу принять от меня извинения. Я о другом. Бильдербергский клуб – это почтенная элитная организация с бюджетом в несколько миллионов долларов. А даже если сот миллионов – и что? Помните истерику по поводу облачения Ельцина в мальтийскую мантию? Ну, принял он сомнительный подарок... Он-то принял, а завопили-то не только недруги, но и разочарованные конкуренты: «Да это же не тот орден! Что он надел! Мы – настоящие! Да мы бы с радостью! Зачем ему суррогат?»

Короче, клуб-то клуб, но другой. И легче всего объяснить, какой именно, на советском примере.

Стратегическим Клубом для Советской России и СССР была ВКП(б) эпохи стратегических дискуссий. ВКП(б) была субъектом стратегической (а значит, полной и целостной) власти только в эпоху таких дискуссий: о мировом коммунизме, о построении социализма в отдельно взятой стране, о типе индустриализации и так далее. А потом субъектом стратегии стал не Клуб, а национальный диктатор – Сталин. Но он мог им стать только по двум причинам.

Прежде всего, в силу свойств личности. Сталин был отдан делу целиком. И он был человеком незаурядным и в интеллектуальном, и в волевом смысле. Но и это не превратило бы Сталина в субъект стратегии, если бы не специфичность той исторической ситуации. Специфичность состояла в том, что стратегия могла быть и линейной, и эффективной. Слишком уж ясны были приоритеты (даже помимо того, что их уже «размял» Клуб), и в ранней индустриальной системе было обозримое количество элементов. Да, Сталин лично расписывал посменную работу особо уникальных станков. Но станков было мало. Было бы их побольше – никакая чудовищная работоспособность Сталина не помогла бы.

К концу 40-х стало ясно, что линейный персонифицированный стратегический субъект уже не может отвечать на вызовы времени. Что нужно возвращаться к нелинейному стратегическому субъекту – Клубу. Но Клуб уже был вырван с корнем, вместе с грибницей. Так родилась кукуруза вместо стратегии. На первых порах – вместе с великими космическими свершениями. Но это происходило во многом по инерции. Никакие – самые фантастические, самые величественные, – собственно технические свершения не могут подменить отсутствие (или истощенность) высшего целевого комплекса, состоящего из метафизики, концепции, доктрины... и – стратегии как их воплощения.

Я говорил о трагедии хранителей знания, способного поддерживать и развивать этот самый высший целевой комплекс. Но корни этой трагедии – в катастрофе Клуба. Да и формата власти...

Хрущев еще пытался быть национальным диктатором (как это кому-то ни покажется странным). А Брежнев уже был типичным консенсусным политиком. Тут-то все и «навернулось»... По сути – тут. По факту – немного позже.

Однако дело не в политических перипетиях советского периода, а в некоторых системных уроках. Касающихся, прежде всего, этого самого знания.

Как и любое целое, оно состоит из элементов (понятий, стратагем и т.д.).

В нем есть подлинные элементы своего собственного неафишируемого знания.

Есть столь же подлинные элементы стратегического знания, используемого твоим врагом (противником, конкурентом).

Есть фигуры прикрытия, которые твой враг использует для репрезентации элементов своего знания (а не репрезентировать их он не может).

Есть элементы-вирусы, которые враг хочет внедрить в твое знание.

«...И дай мне разум, дабы отличить одно от другого», – молился герой Курта Воннегута. Разум...

С начала перестройки все, что касается стратегического знания, вообще отторгалось. Истеблишмент стремительно опрощался, освобождался от стратегической миссии, исторической инициативы. Переходил на язык прагматики, общемировых «рыночных панацей».

К 2005 году это безумие, запущенное в 1987 году, как-то «сдулось». Не до конца, конечно, и ни о какой необратимости такого «сдутия» говорить не приходится. Пара–тройка политических пассов – и все это опять «надуется». Да еще как! Но почему же все-таки сдулось?

Потому что «московский райком» почувствовал, что «вашингтонский обком» замыслил недоброе. В том числе и в отношении «райкомовской» элиты. Вроде ты и свой в доску, и по-английски бойко говоришь, и все прочее при тебе – а ты для них все равно «русская нелюдь». Курьезы наподобие того, который случился с Прохоровым в Куршевеле, – это частности. Почуяли же наши – ранее освобожденные от стратегии – элитарии нечто общее. И очень недоброе.

И закрутилась вихрем новая мода. Вместо огульного отрицания всего, что пахнет стратегией, началось огульное же заглатывание всего подряд. В основном – этих самых вирусов и прикрытий. А также вообще словечек. Возник специфический спрос на специфические словечки – главное, чтобы покруче и помоднее.

Где спрос, там и предложение. В страну с презрительными, скучающими и одновременно ждущими лицами один за другим въезжают иноземные корифеи прошлого. Корифеи ждут гонораров (мол, говорят, что эта жуткая Россия – новый Клондайк), но и презирают дающих.

Презирают за все. За то, что эти дающие почему-то все еще считают их корифеями. За то, что эти дающие «ни ухом ни рылом» в том, что им говорят, и говорить можно что угодно. А можно, например, и не говорить, а петь. Что и сделал один из таких корифеев, выступая перед высоким политическим собранием и сказав, что ему проще спеть песню, чем объяснить, что такое демократия (интересно, ему бы могло прийти такое в голову в Оксфорде?).

Невроз имен соединяется с неврозом подходов. Напоминает пока еще не чуму, а грипп. То есть быструю и бесследно уходящую эпидемию.

Дата добавления: 2015-06-04