Если у тебя есть фонтан, заткни его 10 страница

Во-первых, адресация большевиков к себе как к наследникам якобинцев была уделом раннего этапа... Ну, скажем, с 1903 до 1923 года... Не только Сталин, но и Ленин якобинским генезисом большевизма не слишком интересовались. Ленин сфокусировался на отечественных предтечах (Радищев, декабристы, революционные демократы, народовольцы). Сталин тем более в это не хотел углубляться. Ибо подобное углубление означало бы вступление в дискуссию с Троцким, который очень увлекался аналогиями между большевиками и якобинцами, сталинизмом и термидором.

Во-вторых, при таком подходе исчезала уникальность Великой Октябрьской социалистической революции. А советскому агитпропу (так быстро потом перековавшемуся в оголтело антисоветский) уникальность (беспрецедентность) Великого Октября казалась более выгодной, нежели построение каких-то там типологических соответствий, адресующих к прецедентам вообще, а уж буржуазным тем более.

В-третьих, критика революционизма и исторической страсти, осуществлявшаяся на Западе, была достаточно острой. А советский агитпроп не любил вступать в идеологические и уж тем более методологические бои с сильным противником...

Можно назвать и другие причины, но и названного достаточно. Мне же всего лишь надо установить, что не наши интеллектуалы, уйдя во внутреннее антикоммунистическое подполье, зачали монстра антиисторизма. Они лишь придали этому монстру особо уродливый и гротескный вид. Основные же стратагемы войны (и именно войны) с Революцией и исторической страстью как таковой – плод западной мысли. Оттачивавшей аргументацию не на большевистской, а на якобинской фактуре. И потому, что разбираться надо было со своими оппонентами, а не с какими-то там «дикими русскими». И потому, что «разборка» началась тогда, когда никто не придавал значения Марксу и пресловутому «призраку, бродящему по Европе». А Ленин еще не только не создал РСДРП(б), но и насчет того, что «мы пойдем другим путем», сказать не успел.

Романтики, конечно, спели свою песню на тему: «За что боролись, на то и напоролись...». Но настоящими первопроходцами в деле выкорчевывания исторической страсти были роялисты. Сказавшие по поводу якобинцев и Великой буржуазной революции все то же, что белогвардейские эмигранты сказали потом по поводу Великого Октября. Власть в Российской империи, обеспокоенная якобинской заразой, а также другие силы, пытавшиеся или сдержать «подрывной» дух истории, или использовать его в своих узко-геополитических целях, поощряли роялистскую хулу на конкретную Великую Французскую революцию и на весь этот дух, проникнутый исторической, видите ли вы, Волей. Жозеф де Местр приезжал в Российскую империю в качестве спеца по борьбе с революционизмом-якобинизмом. И не он один.

Шел интенсивный обмен так называемой конспирологической информацией. Какие именно злые силы инспирируют это самое революционное беспокойство, будоражат исторические страсти? Иудеи? Масоны? Жидомасоны? Эти вопросы очень интересовали классовых сословных антагонистов победившей французской буржуазии – французских роялистов. И, конечно, церковь. Французскую католическую церковь, с которой вполне беспощадно разобрались революционные безбожники Конвента. Да и не безбожный в целом Робеспьер с его Башней Разума ну уж никак не устраивал пострадавшую от той революции «матерь Церковь». Ибо метафизический революционизм для подвергающейся гонениям за реакционность конфессии еще хуже революционизма светского.

Специалисты, натренированные в войнах за веру (это называлось «контрреформация» и стало узкой специальностью Ордена Иисуса, он же иезуитский Орден), получили новый богатый фактологический материал. Они его надлежащим образом обобщили и дали необходимые разъяснения обеспокоенным монархиям. Как конфессионально близким (Австро-Венгерская) так и конфессионально чуждым (Российская, Прусская, даже Британская). Страх перед экспортом революции оказался сильнее конфессиональных разногласий. Так это начиналось... И, наверное, кончилось бы ничем... Проигравшие классы, при любой изысканности своих размышлений (а кто может отказать де Местру в изысканности?), всё компрометируют – и фактом проигрыша, и жалобной интонацией.

Да, наверное, все бы в итоге ограничилось романтической ностальгией по «временам Айвенго» и реставрационной унылой заумью.

Но тут на помощь обиженным и ностальгирующим пришел победивший, а не проигравший класс. К тому же напуганный не на шутку Парижской Коммуной и очень уж страстными воспоминаниями народа, постоянно требующего, видите ли, «хлеба и Конституции 1793 года». Победивший буржуазный класс к этому времени уже пустил глубокие корни и не боялся каких-то там роялистов и их приспешников. По крайней мере, Коммуны он боялся намного больше.

Победитель не ноет. Он бьет наотмашь. Ударили там, где вызов ощущался сильнее всего, – во Франции. Заказ победившего класса на дискредитацию якобинства и революционаризма как такового блестяще выполнил французский историк Ипполит Тэн, создавший многотомную историю Великой буржуазной революции. Тэн сделал с Французской революцией примерно то же, что Солженицын с Октябрьской. Только Солженицын в силу профессии, темперамента, специфичности ангажемента работу выполнил плохо. Необъективно, публицистически, с неадекватной взятой роли предвзятостью.

Тэн сделал свое дело иначе – с филигранной точностью, богатством собранной фактуры, тонкостью и умом. А поскольку все французские государственники пережили шок проигранной франко-прусской войны и воочию увидели, как революционный нож Коммуны может оказываться подспорьем для иноземцев (сравни субкультуру, сформировавшуюся вокруг темы «немцы и Ленин»), то удар был и впрямь весьма ощутимым. Тэн нанес удар в основном все же по конкретной революции. Но – не только. Антиреволюционный заряд был. Роялисты и романтики поработали не зря. Им не хватало именно того, что предоставил Тэн, – жесткого, беспощадного, зрелого, конкретного подхода. Добавить к такому подходу и таким, прекрасно обработанным и осмысленным, данным виньетки антиреволюционаризма не составляло труда. Да и сам Тэн отнюдь не хотел быть только фактологом и хроникером.

Он знал, что наносит удар, и знал, куда на самом деле этот удар направлен. Ответ занял десятилетие, а то и больше. Ведь речь идет о достаточно диффузных интеллектуальных процессах. В ответ Тэну были вовлечены очень и очень многие. И профессиональные историки, и филологи, и деятели культуры. Было ясно, что Тэн и его сподвижники бьют по исторической страсти, исторической новизне, новой идеальности и ее укоренению в Действительность.

«Смотрите, – говорят они певцам любой революции. – Вот она, эта Новая Идеальность. Как она свежа, убедительна... Как страстна и жертвенна. Как бескомпромиссна в войне со Старым. Как быстро концентрирует она вокруг своих несомненных преимуществ энергию протеста. Ста лет по сути не проходит, а энергия – вот она...

Что дальше? Энергия выплескивается. К процессу неизбежно подключается все на свете: мщение каких-то элит, иноземные происки, крикливая взбудораженность – все вплоть до уголовщины.

Посмотрите, что творит эта энергия в момент, когда происходит революционное Извержение! Вот такие происходят уже на этом этапе ужасы... И вот такие глупости. Но это только начало.

Потом революция начинает выкорчевывать корни Старого. Посмотрите, что творит при этом репрессивный аппарат! Как он освобождается в этом кровавом оргиастическом действе от всего на свете: морали, смысла, элементарной целесообразности.

Потом революция начинает внедрять Новое в поврежденную ею ткань Старого. Вот как она это делает! А еще вот так, вот так. Вас еще не стошнило?

А потом она пожирает своих детей.

А потом приходят к власти циники... В свои права вступает элементарный реализм. Помноженный на усталость масс и их отвращение, вызванное кровожадной жестокостью безумных вождей.

И что в итоге? Вы продвинулись вперед? В каком смысле? Докажите нам, что вы на самом деле не отброшены назад! И объясните нам, ради чего все это? Объясните – без частностей, на самом высоком, пусть бы и метафизическом, уровне. Объясните, чего хотят ваши драгоценные революционеры? Изменить Природу Человека?

А вы не понимаете, что это глупая, страшная, изуверская по своей сути и абсолютно неразрешимая задача? Ах, вы не понимаете... А мы вам и это покажем, и это!»

Каков вызов – таков и ответ. На рубеже веков завязалась почти беспрецедентная схватка между людьми, уже дозревшими до того, чтобы присягнуть не конкретной идее и не тому или иному импульсу Новой Идеальности, а истории как череде этих импульсов, имеющих очень разное и – по логике их чередования – взаимоисключающее конкретное наполнение. И людьми, дозревшими опять же до того, чтобы отвергнуть всю историю как череду подобных импульсов Новизны. Отвергнуть, опять же, не какой-то отдельный «нехороший» импульс, а всю «энергосистему», производящую импульсы.

В этот период, кстати, уже открыто произносилось все то, что потом начало стыдливо камуфлироваться с оглядкой на пресловутые нормы политкорректности. То есть дух исторической страсти открыто стал называться иудейским, еврейским духом. Порождением аутентичного и секулярно трансформированного мессианства. А тут еще и марксизм взошел на дрожжах этой – будь она неладна – истории. Слепому же понятно, откуда ноги растут!

Отвечая школе Тэна, Ромен Роллан и его очень на разное ориентированные сторонники (например, истовый католик Поль Клодель) заявили о верности духу истории и неотторжимому от этого духа революционаризму. Для Клоделя любимый герой, олицетворяющий этот (христианский, как он полагал, по генезису) дух творческой исторической обеспокоенности, – Христофор Колумб. Ромен Роллан же сосредоточивается на оппонировании Тэну в вопросе о содержании конкретной революции – Великой революции 1789 года. В серии своих драматургических произведений – «драм революции» и «трагедий веры» – Ромэн Роллан исследует страсть по исторической новизне с разных сторон. Но любимый герой Ромена Роллана – не Робеспьер и не Мирабо. Его любимый герой – Святой Христофор, несущий на своих плечах младенца по имени Грядущий день, то есть этот самый драгоценный, по мнению Роллана, дух исторической страсти по Новому.

Война сторонников истории и ее противников велась отнюдь не только на территории художественных образов, символов и метафор. Она велась и на территории строгой исторической науки. Что такое школа Анналов? Что такое «Апология истории» Марка Блока? Это именно война за право возлюбить историю как сверхтонкую пленку, рождающую раз за разом Новое Идеальное и позволяющую Святому Христофору нести на плечах младенца, Христофору Колумбу пускаться в путь, человечеству мучительно двигаться по пути, вехами на котором являются импульсы Нового Идеального.

В сладко-ядовитой песне известнейшего советского барда Бориса Гребенщикова «Комиссар» есть такие строки: «Комиссар, просто нам изначально дан выбор – история или любовь».

Творчество Роллана, Клоделя, Томаса Манна, Марка Блока и сотен других интеллектуальных подвижников, столкнувшихся на стыке XIX и XX веков с новым вызовом – вызовом отрицания всего духа истории, – посвящено доказательству обратного. «Революция как любовь», – говорит Роллан, показывая революционную жестокость и маразм «поедания своих детей» с беспощадностью, превышающей тэновскую. «И все же – революция как любовь. Горе тому, кто не понимает этого».

Ромен Роллан говорит об утесе, в который бьются волны истории. Да, они разбиваются об утес человеческой косности, и что? Упорство воли – залог победы Океана добра над Утесом зла. И нужно, чтобы волны дыбились одна за другой, «чтобы великое дело Конвента было доведено до конца».

Человеческая страсть откликается на конкретное Новое Идеальное. Она не может пока откликнуться на весь Путь с его Вехами. Да и сможет ли она сделать это хоть когда-нибудь? Гегель считал, что это произойдет уже после конца истории... Но тогда, если верить Гегелю и его последователям, исчезнет страсть. По крайней мере, не истории она будет в этом случае адресована. И не Великой Исторической Новизне.

Но есть два обстоятельства: одно общее, а другое, в общем-то, частное, – которые придают дискуссии по поводу исторической страсти особую актуальность.

Первое (общее) обстоятельство состоит в том, что вообще нет никакого кандидата на новоидеальную роль. Идет ли речь о том, что коммунизм оказался «вне исторической игры»? Или о том, что сама игра входит в ту фазу, которую Фукуяма назвал «концом истории»? Насколько этот «конец» органичен и может быть назван «концом», а не «убийством» истории? Как это связано с пресловутой «глобализацией»? Это абсолютно отдельная и невероятно важная тема. Здесь же для меня существенно указать, что это обстоятельство придает качественно иной характер полемике о духе истории и его роли для человечества.

Одно дело, когда Дух этот несомненно парит над Новизной, только что осуществившейся или готовящейся к осуществлению. И другое дело, когда этот Дух как господин Годо из пьесы Беккета «В ожидании Годо». Есть, кстати, вполне серьезные основания предполагать, что Сэмюэл Беккет в своей пьесе имел ввиду именно ситуацию, в которой человечество ждет Нового Идеала (он же господин Годо). Мальчик, предупреждающий человечество о том, что господин Годо опять не придет, – это неявная цитата из сюжета о Святом Христофоре. А оргия абсурда, которую человечество разыгрывает, узнав о том, что господин Годо опять не придет, олицетворяет собой отчаяние человечества в условиях исчерпания Старого и отсутствия Нового.

Но если это так, то фундаментальная ситуация «исчерпание Старого и отсутствие Нового» имеет свою внутреннюю динамику. Чем глубже будет исчерпание, тем острее будет реакция на него со стороны человечества. Смысл этой реакции вполне отражает слово «душно». Русские слова «душа» и «душно» созвучны не случайно. И вряд ли в языке могут быть столь далеко идущие случайные созвучия. Душе – душно в отсутствие смысла, который может ей дать либо пришедшее, либо готовящееся прийти Новое. Это беспокойство тем острее, чем глубже исчерпание Старого.

Сначала душе просто душно. А потом... Потом начинается то, о чем пел Высоцкий:

Дата добавления: 2015-06-04