Если у тебя есть фонтан, заткни его 7 страница

Но я знаю, сколь глубоки корни другого мессианства – русского. Как дышит все тут страстью по историческому пути и историческому же избавлению. Как велико здесь жадное и страстное любопытство к новому, неизведанному и неиспытанному, предельному и спасительному. И русский, и еврейский народ причастны «историкуму» – этой самой сверхтонкой и спасительной пленке исторически страстного человечества.

Религиозное мессианство не терпит наличия мессианского религиозного конкурента. Это породило сложности в отношениях мессиански настроенных иудеев и мессиански же настроенных русских православных людей. Может быть, корни небезоблачности этих отношений еще глубже. Не знаю. Не это мне интересно. И, в любом случае, я меньше всего хочу превращать огромную сложность этих отношений в сусальный розовый примитив. Я даже не хочу сказать, что, сбросив конфессиональные обличия, два мессианства, русское и еврейское, нашли свой общий знаменатель в марксизме и коммунизме. И слились в экстазе беспроблемной и безоглядной любви друг к другу. Возникли новые сложности. Да и память о старых никогда не исчезает бесследно.

Думаю, что корни сложности отношений иранского и еврейского духа еще глубже. Что не мешало Израилю и Ирану дружить в дохомейнистский период. Но я знаю точно, что сейчас является целью игры. Главная текущая задача – лишить Россию (и именно ее!) права на нахождение в сверхтонкой и проблематичной пленке исторически страстного, готового нести этот Огонь человечества.

Наверное, конечная цель в том, чтобы погасить Огонь и разгромить весь «историкум». Но сейчас все сфокусировано на России. Я кожей чувствую, в какой степени все именно на ней сфокусировано. Не на ее недрах и территории – на этом, зыбком и на ладан дышащем «огневом начале».

Что же касается развития, то тут все как «дважды два четыре». Я не хочу сказать, что развитие является уделом только той части человечества, которая породила тончайшую историческую пленку с ее почти безнадежной волей к спасению через Новое и Невиданное. Но то, что именно эта пленка является мотором развития, вряд ли вызывает сомнение. Возможно ли развитие без новых импульсов культурогенеза и порожденных этими импульсами новых исторических эонов? Что будет это тогда за развитие? Ради чего оно будет осуществляться?

Все эти вопросы наверняка будут получать самые разные ответы. Но то, что страна, входившая в число локомотивов развития, отказавшись от своего «локомотивного права» (оно же – вхождение в историкум) и находясь в ситуации регресса, будет продолжать гибельное движение из историкума в регрессиум, как мне кажется, достаточно очевидно. Впрочем, кого интересует, что будет происходить со страной, отказавшейся от культурогенезисной роли? Саму страну это не слишком интересует, а других и подавно.

Важно перекрыть все возможности для появления нового импульса вообще и на данной территории, коль она к этому предрасположена, в частности. Вырвать с корнем саму возможность возникновения здесь даже подобия нового (или старого) мессианства. И ради этого – если надо, поговорим о хилиастах, а если надо – об учении Платона-Плотина, которое всесильно, ибо верно. Ну, и об Августине, чтобы и этим... как их там... православным – не слишком обидно было. Ну что ж... Об Августине, так об Августине...

Никоим образом не задевая авторитет великого религиозного мыслителя, давайте вкратце сформулируем то, что нам удалось понять в ходе только что осуществленной общесистемной рефлексии на интересующую нас конкретную тему. В сущности, мы установили всего-то лишь невозможность проведения операции по изъятию Исторического из христианства с помощью любых хирургических инструментов. Хоть изготовленных на заводе имени Платона–Плотина, хоть изготовленных на заводе имени Гиммлера–Розенберга. Никоим образом не ставя на одну доску эти разнокачественные заводы, хотя и понимая, что их объединяет странная затея деиудезации христианства, мы показали, что дело не в качестве инструментов, а в невозможности осуществления самой операции. Будь инструменты хоть супер-пупер и хирургом хоть сам Асклепий – все равно операция неосуществима. Ибо христианство содержит в себе историческую страсть, так сказать, на клеточном уровне.

А учение Платона–Плотина на том же клеточном уровне содержит в себе отвращение к этой исторической страсти или же, как минимум, глубочайшую духовную несовместимость с оной. В детском стишке долго выбирается няня для мышонка, которого надо покачать... Перебирая нянь для своего мышонка, мама-мышка, наконец, при одобрении сыночка выбирает на роль няни кошку.

Учение Платона–Плотина – это кошка в виде няни для мышки. Но как же Августин? Он ведь в самом деле что-то для чего-то там применял? Тут важно понять, что и для чего. Прошу прощения за ценностно фрустрирующее сравнение, но представьте себе, что христианство – это красные (историческая страсть), а Платон-Плотин – это белые (антиисторическая страсть или глубочайшее историческое безразличие). Можно ли использовать белых в красном проекте? Или – роялистов в якобинском проекте? Или, наконец, трагический пессимизм греков в исторически оптимистическом христианском проекте?

Можно! И именно этим занимался Блаженный Августин. А также – Сталин. Или – Наполеон Бонапарт. Подобное явление называется термидорианством. Блаженный Августин – это метафизический термидорианец Великой Христианской революции. Именно метафизический! И в этом его отличие от названных мною термидорианцев-политиков. Но он именно термидорианец. В этом его, Августина, сходство с совсем иными, нежели он, персонажами.

Прежде всего – о сути Августина и его роли.

Блаженный Августин был выдающимся религиозным мыслителем, одним из крупнейших интеллектуалов своего времени. И в качестве такового занимался тем, чем занимается любой подлинный интеллектуал... Он «мысль разрешал», по выражению Алеши Карамазова.

Но Блаженный Августин был не только мыслителем. Он был еще и церковным деятелем. Он строил церковь, наряду с другими. Осмысливал ее политику, формировал ее идеологию. Такие роли редко сочетаются без ущерба друг для друга. А в Августине они сочетались. В Фоме Аквинском – нет, а в нем – да. И потому чтение Августина поучительно не только в силу богатства его идей, но и в плане обучения диалектике страстей. Ибо органически (гармонично или как хотите еще) такие контрастные, чтобы не сказать взаимоисключающие, роли, как «религиозный мыслитель» и парт... прошу прощения, «церковный строитель» сочетаются только тогда, когда две страсти – по церкви и по истине – сливаются воедино.

Ну, а теперь – о термидорианстве, как политическом, так и ином. То есть о том, что объединяет Августина с совершенно иными фигурами, которых я (по своей прихоти, видимо) ставлю с ним в один ряд. Я попытаюсь показать, что это не прихоть вовсе, а системная аналогия, чья эффективность искупает некоторую ценностную фрустрацию, возникающую у почитателей Августина.

Никто не описал суть термидорианства лучше, чем Сергей Есенин в своем отрывке «Ленин» из поэмы «Гуляй-поле». Вся суть термидорианства с поразительной емкостью выражена в нижеследующих строках:

Его уж нет, а те, кто вживе,

А те, кого оставил он,

Страну в бушующем разливе

Должны заковывать в бетон.

Для них не скажешь:

«Ленин умер!»

Их смерть к тоске не привела.

.................

Еще суровей и угрюмей

Они творят его дела...

Заковывание в бетон того, что находится в бушующем разливе, – это особая интеллектуальная и политическая функция, которую берут на себя великие люди, острейшим образом переживающие и понимающие насущность не самой, может быть, любезной их сердцу задачи. Задачи структуризации последствий великого революционного импульса. Для людей с разной ценностной ориентацией одни революционные импульсы могут восприниматься как высочайшее благо, а другие как абсолютное зло.

Но даже если эти люди ценностно отвергают все такие импульсы... вспомним еще раз высказывание Фридриха Эберта: «Революция мне ненавистна, как грех»... Даже в этом случае люди эти; если они интеллектуалы, не могут не понимать, что есть взрывы, то есть импульсы (хоть возникновение Солнца, хоть возникновение планет, хоть Большой Взрыв), а есть оформление последствий созданного этими взрывами разогрева. Я вот, как человек, обладающий определенными ценностями, ненавижу Гитлера. А как политолог, понимаю, что в вопросе об оформлении последствий созданного взрывами разогрева различия между ним и всеми другими «оформителями» исчезает. Сначала – импульс, а потом – «ночь длинных ножей». То, что в плане оформления последствий разогрева исчезают все идеологические, ценностные, метафизические даже различия и выступает на первый план нечто фундаментально инвариантное (этот термидор, то есть), свидетельствует о том, что мы имеем дело с одной из самых устойчивых в мировой истории политических закономерностей – закономерностью постреволюционного термидора.

Глава IV. Термидор как историческая (и даже метаисторическая) константа

Давайте попытаемся выявить то, что, не травмируя наши ценности, приводит разнокачественные явления к общему теоретическому и даже системно-математическому эквиваленту. Лев Гумилев называл это общее пассионарностью. А другие называли это иначе.

Для Гумилева импульсы носят природный характер, что явным образом противоречит ряду важнейших фактов. Ясно, например, что между упадком 1908 года и революцией 1917 года никаких супервспышек на Солнце, возбудивших наших дедов и прадедов, не было. А импульс шарахнул такой, что мало не показалось.

Пауль Тиллих понимает природу подобных импульсов иначе, чем Гумилев. Как мне представляется, более адекватно сути. Скажут: «Мало ли что кому представляется!» Соглашусь. И не буду тасовать колоду авторитетов, установивших некую закономерность, согласно которой сначала имеет место импульс (взрыв, разогрев etc), потом оформление продуктов взрыва, потом остывание этих продуктов, потом исчерпание энергии (и накопление новой внутри этого исчерпания), потом новый взрыв. Куда это направлено и является ли цикличностью или чем-то другим, это отдельный вопрос. Невероятно важный, но отдельный. А то, что это (взрыв, оформление, остывание, исчерпание, новый взрыв) наличествует, пожалуй, уже ни у кого не вызывает сомнения.

Но даже если у кого-то и вызывает, то ситуация с Августином – как на ладони. Он оформлял продукты сверхмощного смыслового взрыва, взрыва, не знающего аналогов в истории.

Взрыв, создавший колоссальный очаг энергии, имел для квантов этой энергии (они же – верующие) очевидно сакральный характер. Но есть религиозная доктрина, а есть наука. Она не может не заняться сопоставлением сходств культурных последствий, имеющих место как при различных сакральных взрывах в рамках одной культурной традиции (Моисей – это ведь тоже Великая религиозная революция, чье значение христианин под сомнение не ставит), так и при сакральных взрывах в рамках разных традиций. А также при секулярных взрывах с культурогенезисными последствиями.

Для ученого (а как иначе мы хотя бы сопоставим традиции?) сходства бросаются в глаза. Сначала – Великий Взрыв. А потом...

Взрыв оставляет после себя лаву («страну в бушующем разливе» у Есенина) и необходимость структуризации, канализаций и прочего («заковывания в бетон»). Возникает фундаментальное расхождение между «людьми лавы» и «людьми бетона». А значит, и между внутренними партиями («партией лавы» и «партией бетона»). Августин ощутил свое предназначение – стать выразителем мировоззрения (а отчасти воли) этой самой «партии бетона».

Это не значит, что он поставил свой язык и свою мысль на службу данным (как сказал бы Маркс, классовым) интересам. Имей место подобное, он был бы неубедителен. А он крайне убедителен, потому что подлинен. Августин служит истине, а не интересам. Но его служение, его поиски удивительно созвучны «времени бетона». А значит, и «партии бетона».

Наступило время оформлять продукты раннехристианского катакомбного и посткатакомбного взрыва. Время этого взрыва – позади. Люди, еще недавно бывшие товарищами по партии, разделились на тех, кто верен духу произошедшего взрыва (и в этом смысле, взрыву как первотрадиции), и тех, кто кожей чует некие фундаментальные перемены... Культурные, психологические, если хотите, но и политические тоже. И понимает, что с дорогим и их сердцам «духом взрыва» пора завязывать.

И те, и другие – истово верующие христиане. Ну и что? Даже если вас коробит моя термидорианская метафора, постарайтесь, продравшись к сути сквозь ценностные колючки и применив ее, добыть важное для вас (для вас, а не для меня) новое понимание.

В моей метафоре Христос – это Ленин, Августин – Сталин (не вполне Сталин, но в первом приближении это проходит, а чуть позже я уточню), хилиасты – Троцкий. И Сталин, и Троцкий – верные ленинцы. Но Троцкий – это партия бушующей лавы (Есенину, видимо, представлялась река, а мне – лавовый поток). А Сталин – это партия заковывания в бетон. И одна, и другая партии верны духу Великого Взрыва и делу того, кто осуществил этот взрыв. В противном случае метафора термидора лишена всякого смысла.

Августин и хилиасты, с которыми он борется. Хилиасты – вернейшие, провереннейшие партийцы. «Возникни» по их поводу Августин чуть раньше – он был бы объявлен меньшевиком, оппортунистом, ревизионистом. А возможно даже, «изгнав из рядов». Но у каждой фазы культурогенеза – свои задачи.

Вчера нужен был «хилиастический газ», сегодня – «августинианский тормоз». Вчера те, кого называют хилиастами, были раннехристианским (катакомбным и посткатакомбным) мейнстримом. Сегодня их необходимо перевести в разряд маргиналов (еретиков).

Справедливости ради надо сказать, что хилиасты всегда «идут вразнос». Как шли вразнос Троцкий в XX веке или Сен-Жюст, Робеспьер, Кутон и Бабеф в конце XVIII века. Но, даже если бы они не шли вразнос, все равно эпоха взрыва должна была смениться эпохой оформления извергнутого им, революция – термидором. А раз так, то Сталин – «верный ученик», а Троцкий – «хилиаст». Исторически это абсолютно закономерно. Но ставить знак равенства между этой закономерностью и содержанием идей – занятие вовсе не безусловное. В Ленине – два духа: взрыва и оформления. В Троцком – только дух взрыва. В Сталине – только дух оформления. Что ближе к Ленину? Пока нужен был взрыв (а очень долго был нужен только он), Троцкий был ближе. Когда Троцкий почуял в Ленине сдвиг к оформлению – он отошел от Ленина и даже напал на него. Но и ленинское «Письмо к съезду» нельзя ни абсолютизировать, ни уничижительно выводить за рамки большой политики.

Августин – член внутренней «партии бетона» в пределах современного ему христианства. Он мыслит так, как ей нужно, дышит с нею «ноздря в ноздрю», понимает, в чем ее (и его) интерес, кожей чувствует веления времени. Все сразу. Я не знаю, сколь подробно Сталин прорабатывал для себя эту коллизию. Августина он, безусловно, читал... И политическую суть августинианства понимал. В спорах о термидоре (а августинианство – это, конечно же, метафизический термидор) он принимал участие. По статусу и роли в РСДРП(б) и ВКП(б) он не мог про это не слышать. Может быть, он не разглагольствовал на эту тему. Но слушал и мотал на ус...

В чем же диалектика любого термидора, любого «бетона», любого взрывооформительства? В том, что термидор должен заигрывать с реставраторством, но он не можете ним не только слиться, но даже и войти в союзные отношения. Потому что войдешь – и тебя сразу же «цап-царап». Не только термидорианцы не могут себе ничего такого позволить... Наполеон не может... Он должен расстрелять роялистов из пушек на площади Святого Рока, а потом... Потом беспощадно убить герцога Энгиенского. Иначе он не трагический великий император Наполеон, а жалкий генерал Монк, предатель дела революции, дух которой делится на «разлив» и «бетон», но не ставит под сомнение общий генезис двух таких модификаций, размещенных внутри Великой Новизны. Только выйди за ее рамки – тебя безжалостно слопает Старое.

Итак, пойти на союз со Старым эта самая Великая Новизна, будь она стократ «партией бетона», все равно не может. Но и обойтись без Старого не может! Откуда возьмешь бетон-то? Своего – нет! Свое – только взрыв и разлив раскаленной магмы. Той самой, которую теперь надо обозвать хилиастической. Или – «торопыжничающей», в зависимости от конкретики данного термидора. В любом случае, говорится-то одно и то же: «Дорогие единомышленники! Хватит жать на газ! Нужен тормоз! Хватит любоваться бушующим разливом! Нужны бетонные оковы, иначе конец и нам, и нашему общему делу!»

Если бы ельцинская революция была Великим Взрывом, импульсом культурогенеза, то Путина или Медведева нужно бы тоже рассматривать как оформителей продуктов взрыва, людей из «партии бетона». Наверняка кто-то это так и рассматривает. Однако все дело в том, что магму регрессивного взрыва ни во что не оформишь...

Но давайте все же завершим с Августином. Для этого признаем, что Платон и Плотин – это Старое. То есть метафизические роялисты. А Августин – это Новое, входящее во вторую фазу культурогенеза. То есть это классический термидор, пусть и метафизический.

Для Августина, как метафизического термидорианца, Платон и Плотин – это не передовое учение, которым надо вооружиться. Это – роялисты, враги. Это «совсем Старое», «чужое Старое», «враждебное Старое».

Новое и передовое учение для Августина – это Евангелие. У Августина есть и, так сказать, «свое, дружественное Старое», кардинально отличающееся от «чужого, враждебного Старого», связанного с Платоном и Плотином. Это «свое Старое» называется Ветхий Завет.

Прошу прощения у тех, кого параллели, которые я сейчас начну проводить, задевают на ценностном уровне. Но если мы хотим осознать суть фундаментальной коллизии, связанной с необходимостью оформления Нового, то эти параллели необходимы. Правомочность их вытекает из того, что ВСЕ смысловые системы являются системами вне зависимости от того, каково качество наполняющих эти системы смыслов. Спору нет, что христианство это смысл одного типа, а советский смысл – это смысл другого типа. Но и то, и другое – смысл. И то, и другое нужно определенным образом превращать в систему.

А раз так, то ленинизм для превращающего советский смысл в систему Сталина – это то же самое, что Новый Завет для Августина, превращающего в систему христианский смысл.

Сделаем еще один шаг в том же направлении и признаем, что марксизм для Сталина, превращающего советский смысл в систему, – это то же самое, что Ветхий Завет для Августина, превращающего в систему христианский смысл.

Тем самым для Сталина ленинизм важнее марксизма в той же степени, в какой для Августина Новый Завет важнее Старого. Но как Августин не может отказаться от Старого Завета, так и Сталин не может отказаться от марксизма. Отсюда имя созданной Сталиным советской смысловой системы – «марксизм-ленинизм».

По отношению к любой созданной системе (смысловой в том числе) необходима балансировка.

Если тебе нужно бороться с теми, кто хочет растворить Новое в старой жизни, то ты критикуешь буржуазные пережитки или ревизионистский марксизм.

Если тебе нужно бороться с теми, кто хочет противопоставить Новое нормам жизни, то ты критикуешь троцкизм.

Первый вариант критики – это все равно, что нажать на газ.

Второй вариант – все равно, что нажать на тормоз.

Вот так и едем... То на тормоз, то на газ...

А иначе и быть не может! Такая езда – это общий закон культурогенеза, закон поведения больших смысловых систем, в ядре которых – Великий Импульс.

От газа к тормозу, от тормоза к газу... Хрущев мог критиковать Сталина за перебор с тормозом (стынет магма разлива, а он, товарищи, все бетон да бетон). Но лишь адресуясь к Ленину! Брежнев мог снова жать на тормоз, возвращая Сталина.

Когда Система рухнула? Когда, с полного одобрения Горбачева и Яковлева, был нанесен удар по Ленину! И нарушен закон культурогенеза. Ударьте по Христу – какое христианство? Скажите, например, что он сошел с креста и вел с Марией Магдалиной достойную семейную жизнь...

Платон и Плотин – для Августина не передовое учение! Если бы это было так, то он и по духу, и по исторической роли оказался бы предателем Нового, «пятой колонной» Старого, агентом греческой метафизической реставрации. Возможно, Пиаме Павловне нужен именно такой Августин. Ведь нужен же определенным элитным группам, имевшим вес в СССР и сохранившим его в постсоветской России, именно такой, реставрационный Сталин, предавший Новое, удушающий его в своих, якобы неомонархических, державных объятиях. Есть элитные группы, которым до зарезу нужен такой Сталин.

Представитель этих кругов, яркий (а для кого-то и культовый) философ Евгений Шифферс называет, желая сохранить аббревиатуру ВОСР (Великая Октябрьская социалистическая революции), всё произошедшее с октября 1917 года – «Великой Октябрьской социалистической реставрацией». Противопоставляя это, как он считает, благое феодально-реставрационное начинание буржуазно-либеральным ужасам февраля 1917 года. Чаще, однако, «Великой Октябрьской социалистической реставрацией» называют не всё произошедшее с октября 1917 года, а именно сталинизм. Впрочем, это уже нюансы. А нас интересует суть.

Суть же в том, что определенные круги категорически отказываются считать реальную ВОСР новой исторической вехой, новым историческим импульсом. Отказываются же они от исторической инновационности «ВОСР» – в силу очень специфического отношения к истории как таковой.

Их отношение к истории абсолютно несовместимо на деле с христианством как воплощенной историофилией. Отношение этих кругов к истории – обратное (историофобческое). По той же историофобческой причине эти круги так специфически заточены против иудаизма. Который для них является родоначальником столь ненавистной историофилии.

Реальной совместимости с христианством у историофобческих кругов быть не может. Зато историофобия прекрасно совместима с иными началами. Для Пиамы Павловны – с греческим. А для Шифферса – так и иным («шамбхалийским»).

Почему-то мне кажется, что и лоргусовские эскапады в адрес развития, и заходы Пиамы Павловны, которые я вынужден разбирать, буквально (да-да, буквально) из той же политической (и именно политической) оперы. Но этим группам не удастся долго отсиживаться в окопе всяческой невнятности.

При этом я понимаю, что этим группам особо важно как можно дольше сохранять именно метафизическую невнятность. Отсюда – совсем уж вопиющий антинаучный заход, в котором Пиама Павловна создает гибрид из хилиазма и гностицизма. Все в принципе может оказываться в сложном ситуационном соотношении со своими сущностными антагонистами. Хилиазм хилиазму рознь. И я могу представить себе союз между гностиками, желающими покинуть землю и ждущими «летающих тарелок», и хилиастами, которым гностики оставят Землю в далеко не райском состоянии. Ибо в этой версии «летающие тарелки» должны прилететь и забрать гностиков после начала ядерного Армагеддона...

Я знаю степень элитной влиятельности именно группы (или групп) с такими воззрениями. Я отдаю себе отчет в том, что речь идет о группах (или системах) с американским ядром. Но одно дело – ядро, а другое – периферия. Ядро может быть американским, а часть периферии – вполне российской. И даже очень патриотично настроенной. Я все это знаю. И если бы не знал, то и не занимался бы чьими-то манипуляциями с фигурой Блаженного Августина.

Да, все это имеет место. Как имели место и попытки Карла Радека найти общий язык с Гитлером и его отребьем (оккультным в том числе). А потом война расставила все точки над «i». Доказав, что на самом деле мир спасает не воля к «онормаливанию», а готовность «партии жизни» дать бой «партии смерти» (испанские фалангисты так прямо взяли в качестве варианта «зиг хайль» приветственный возглас «вива ла муэртэ», то есть «да здравствует смерть»).

«Партия жизни» – хилиасты.

«Партия смерти» – ликвидационные гностики.

Ведь хилиазм (абсолютно необязательно еврейский, но и еврейский тоже) и впрямь был религиозным предтечей коммунизма.

А гностицизм – религиозным предтечей фашизма.

Не «и хилиазм, и гностицизм» – а ИЛИ хилиазм, ИЛИ гностицизм.

Русский народ каким-то невероятно тонким чутьем уловил это ИЛИ-ИЛИ.

И своим выбором решил судьбу одной из острейших схваток между хилиазмом и гностицизмом. Схватка называлась Вторая мировая война. В схватке этой противники выступали под некими светскими масками. Но суть схватки была метафизической. Так ее и предощущал Блок. Гностицизм не может простить русским их хилиастического выбора. Между тем та схватка была судьбоносной, но не последней. Мир движется к новой схватке. Или к новому туру Большой игры. Ставкой будет штука под названием развитие.

Поскольку для гностицизма и его питательной среды (эманацио­низма и прочего) истинно лишь неизменное, то развитие для него – это нечто очень вредное (возвращаю читателя к А.Лоргусу).

А для хилиазма развитие – это высшая и сокровеннейшая суть (сакральное время, кайрос).

Поскольку Творец – это, как ни крутись, движущийся сверхсубъект (иначе какой Шестоднев?), то он для гностиков не только не благ (не истинен), но и враждебен. А благ вовсе не Творец, а совсем другое начало – пассивное и лишенное всяческих атрибуций. Чтобы прорваться в это начало, нужно обрушить мир атрибуций. А некто тебе мешает. Да еще развиваться хочет, то есть дальше мучительствовать.

Столкновение неизбежно. Нет более острой метафизической коллизии, чем столкновение хилиастов и гностиков. Тут или-или.

Или восхождение форм – или их аннулирование.

Или развитие – или покой.

Или высшая личностность – или безличностность...

Или собор, где важен каждый и нет низших, – или «собирание искр».

Или всеобщее спасение – или деление на психиков, пневматиков и гиликов.

Или «Педагогическая поэма» – или «Собачье сердце».

В конечном счете, или жизнь – или смерть.

РОССИЯ ОЧЕНЬ ОПРОСТИЛАСЬ. НО НЕЛЬЗЯ ЖЕ СЧИТАТЬ СВОИХ СООТЕЧЕСТВЕННИКОВ, В ТОМ ЧИСЛЕ И ВОЦЕРКОВЛЕННЫХ, ТАКИМИ ПРОСТАКАМИ, КОТОРЫЕ НЕ ЗАДАДУТСЯ ВОПРОСОМ: А КАК ЖЕ МОЖНО ОДНОВРЕМЕННО И ОТ ПЛОТИ ИЗБАВЛЯТЬСЯ (УЖАСНЫЕ ГНОСТИКИ) И ТАК ХОТЕТЬ БУЛКИ ЖРАТЬ В ТЕЧЕНИЕ ТЫСЯЧИ ЛЕТ (УЖАСНЫЕ ХИЛИАСТЫ)?

Каждый выбирает для себя. НО ТОЛЬКО НЕ НАДО ПУТАТЬ ДРУГИХ. Путать людей – это вообще нехорошее дело. Но это совсем уж скверное дело в нынешней России, где и впрямь слишком многие и слишком сильно запутались. И где сейчас только ясность (не путать с примитивностью) может оказаться спасительной.

Интеллектуалы – не выстроенные в шеренгу солдаты. Каждый из них в отдельности выражает свое и только свое мнение. И каждое из этих мнений должно быть разобрано в отдельности. Разобрано уважительно, без всяких ассоциативных склеек и собирания очень разных и абсолютно автономных людей в антипартийные группы.

А.Лоргус – это А.Лоргус.

П.Гайденко – это П.Гайденко.

Интеллектуал может сказать сам про себя, что он следует такой-то школе или такой-то традиции. Но никто другой не имеет права низводить думающую личность даже к таким серьезным и совсем не уничижительным сущностям, как Традиция или Школа.

В каждом интеллектуальном тексте есть содержание. Текст предлагается нам для того, чтобы мы его прочитали. То есть выявили содержание и, выявив оное, что-то с чем-то соотнесли.

Я никогда не буду объединять П.Гайденко и АЛоргуса по каким-то внешним признакам, например, по их совместному участию в Рождественских Чтениях. Я никогда не буду осуществлять ложных склеек по принципу каких бы то ни было внешних ассоциаций (белых или каких-либо других). Я никогда не буду пренебрежительно относиться к аутентичности отдельного интеллектуального текста. Но и трепетать по поводу текстов я не намерен. Текст – это система. Она предложена мне для того, чтобы я ее самостоятельно освоил, в каком-то смысле раскрыл, сопоставив элементы данной системы... И сделал выводы.

Кроме того, если автор текста не скрывает, что у него есть политическая позиция, состоящая, например, в том, что хилиасты ужасны, ибо породили ужасных большевиков (а также террористов и анархистов), то я не имею права элиминировать эту политическую позицию и назвать текст внеидеологическим или комплиментарным по отношению к тому, что он, текст, оценивает так-то и так-то.

Если автор говорит, что христианство несовместимо с развитием, то я не должен говорить, что автор в этом тексте развитие рассматривает. Он его изгоняет из религии (а потому, в каком-то смысле, и из культуры).

Я показываю, как именно этот автор в этом тексте осуществляет свой аутентичный замысел. И спрашиваю себя, кто, как и почему это осуществлял до автора. В чем своеобразие автора, а в чем его преемственность по отношению к другим. Ибо нет своеобразия без преемственности.

Выясняется, что определенные тексты, как сложно построенные системы, подчинены прямо заявленному авторами или внятно доказанному мною целеполаганию. Не знаю как для кого, но для меня тексты без стратегического целеполагания в принципе абсолютно неинтересны.

Целеполагание оказывается тесно (и цитатно подтвержденным образом) связано с определенными идеологемами и даже стратагемами. Например, борьба с развитием («деанаптуэзация») – это очень серьезная стратагема. Искоренение хилиазма с помощью эллинизма – это тоже стратагема. Заявление о том, что Разум должен знать свои пределы и что вторгаться в трансцендентальное он не должен, это тоже стратагема.

Пиама Павловна Гайденко говорит об этом напрямую. Добро бы она сказала, что есть такая философская традиция наряду с другими. Но она говорит о том, что не только наука и религия, но и философия (философия не вполне наука) и религия могут «не противостоять друг другу как два взаимоисключающих, враждебных друг другу способа осмысления мира», а сотрудничать лишь в том случае, если философия «не претендует на исчерпывающее постижение всего с помощью разума, то есть не преувеличивает его возможности и признает существование трансцендентного начала, недоступного разуму». Но это очень специфический способ ведения диалога между наукой и религией, философией и религией.

Дата добавления: 2015-06-04