Введение 4 страница. Франко-прусская война для империи Наполеона III завершилась поражением, а для Пруссии — провозглашением германской империи

385

ВОССОЕДИНЕНИЕ ГЕРМАНИИ
И НЕМЕЦКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Франко-прусская война для империи Наполеона III завершилась поражением, а для Пруссии — провозглашением Германской империи.

Идея единства Германии зрела в немецкой литературе на протяжении многих десятилетий. О единстве страны мечтал Гёте. Политическая и социальная система карликовых государств порождала горькие сарказмы Гофмана и Гейне. В литературе предмартовского десятилетия задача объединения германских государств стала центральной. Революция 1848 г. была призвана практически ее решить. Но она ее не решила. Спустя два десятилетия объединение было осуществлено сверху, под эгидой Пруссии.

Победа в войне и объединение страны вызвали волну шовинизма. Официальная пропаганда стремилась представить это событие как выражение воли всего народа, провозглашалось единство нации, призванной отныне забыть о всяких внутренних распрях.

Новая империя нашла своих бардов. В свое время Гейне в сатирической поэме «Германия. Зимняя сказка» зло высмеял культ Барбароссы. Эмануэль Гейбель совершенно серьезно прославляет прусского короля как нового Барбароссу. Приветствуя продвижение немецких войск на запад, Гейбель написал в августе 1870 г. стихотворение «Победы немцев», в котором восторженно писал о «храбрых баварцах» и о тех, кто пришел с гор Тюрингии и с берегов Неккара, — победы на полях войны воплотили для него единый порыв всех немцев. Он призывал гнать французов до самого Парижа («С нами бог и немецкий гнев!»). Даже Ф. Фрейлиграт, подчеркивавший свою приверженность идеям 1848 г., написал стихотворение «Ура, Германия!», справедливо вызвавшее насмешку Маркса.

По-новому прозвучал старый спор о партийности поэзии, некогда разгоревшийся между Гервегом и Фрейлигратом. Э. Гейбель, долгое время отстаивавший идею «чистого искусства», еще до начала войны заявил, что долг стихотворца «в гонь атак бросить свой стих железный», имея, однако, в виду только внешнего врага и требуя отказаться во имя национального единства от политических разногласий:

В драках партийных страну губить?
Лучше о первый камень
Бедную арфу в куски разбить
Собственными руками!

(Перевод Л. Гинзбурга)

Понятно, что в своем «Ответе Гейбелю» Гервег не пощадил прусского барда — как же можно разбивать лиру, спрашивает поэт, если вокруг

Козни плетут, источают яд,
Подлость и низость сея...

(Перевод Л. Гинзбурга)

Тремя десятилетиями раньше, в условиях общественного подъема, стихи Гервега, направленные против Фрейлиграта, были подхвачены во всех концах Германии. Теперь, в разгар шовинистической истерии, голос революционного поэта не был услышан. Вернувшись на родину после амнистии 1866 г., Гервег чувствовал себя эмигрантом среди людей, которые его не понимали. Он печатался в мелких провинциальных изданиях, чаще анонимно; многие его политические стихи были опубликованы только в 1948 г. в ГДР к столетию революции.

Позиция Гервега в эти последние годы его жизни (он умер в 1875 г.) была бескомпромиссной. В стихотворении, обличающем политику «железа и крови», единство страны по Бисмарку, шовинистическую пропаганду, Гервег нашел точные слова, позднее на всю страну прозвучавшие в речах Карла Либкнехта «Главный враг стоит на Шпрее»:

Бичи «Священного союза»
Европу вновь хлестать начнут.
Пускай ликующая муза
Прославит в гимнах прусский кнут!..

О, как младенцев, вас дурачат!
Спешите ж сделать первый шаг!
Что «Страж на Рейне» нынче значит,
Когда на Шпрее — ваш худший враг?!

(Перевод Л. Гинзбурга)

Гневные строки вызывает у поэта дух милитаризма, все более утверждающийся в Германии, где, по его словам, «направление времени стало зависеть от направления ружей».

386

Если для молодого Гервега характерна была патетика, подчас выливавшаяся в поток абстрактных призывов к свободе, то в своем позднем творчестве он прежде всего стремится к исторически конкретному социальному и политическому анализу. Его сатира имеет точный адрес. Виновники зла названы по именам (Крупп, Бисмарк, многие популярные в то время политические и военные деятели).

Глубина сатиры Гервега определяется прежде всего тем, что он раскрывает антинародный характер новорожденной империи.

Итог войны — не в том, что «проглотили Эльзас-Лотарингию». Свирепствует «чума рабства», мельчают души, народ обманут единством:

Но оттого ль един народ,
Что им один властитель правит,
Который вас, заткнув вам рот,
На смерть бесславную отправит?

(«Опьяненным победой».
Перевод Л. Гинзбурга)

В ранний период Гервег довольно последовательно отстаивал позиции революционной демократии, но был далек от понимания исторической роли пролетариата. Теперь, откликаясь на 25-летнюю годовщину мартовской революции, Гервег видит подлинных наследников ее именно в рабочем классе.

Подъем рабочего движения и рост социал-демократической партии в 70—80-х годах создают благоприятную почву для прихода новых сил в революционно-пролетарскую литературу, развитие которой было прервано с разгромом революции 1848—1849 гг. На страницах социал-демократических газет печатаются стихотворения, посвященные Парижской коммуне; многообразно, подчас наивно и декларативно отражается в политической поэзии деятельность Маркса и Энгельса. Глубоко знаменателен уже самый факт, что на фоне официальной литературы, создающей культ героев войны или культ Германии, появляются стихотворения, раскрывающие облик вождя рабочего класса, даже если поэт, прибегая к традиционной системе образов, называет Маркса новым Зигфридом.

Самым заметным среди социалистических поэтов был Леопольд Якоби (1840—1895). Участник франко-прусской войны, он стал свидетелем событий Парижской коммуны, которая оказала решающее влияние на все его последующее творчество. В сборнике «Да будет свет!» (1871) он стремится осмыслить окружающий мир исходя из новой исторической перспективы, когда на арену политической жизни вышел рабочий класс. Много горестных слов поэт адресует современной ему Европе, где человек, создавший удивительные машины, стал их рабом. Но он верит в будущее, убежден, что новая заря взойдет для человечества. За это будущее он и призывает бороться, вспоминая гордые слова Ульриха фон Гуттена: «Да, я дерзнул и не раскаиваюсь в этом».

Большое место занимает революционная песня. «Гимн Всеобщего рабочего союза» Гервега теперь уже не единственный. «Песнь немецких рабочих» Якоба Аудорфа и «Марш социалистов» М. Кегеля не менее популярны. Макс Кегель (1850—1902) был видным деятелем партии, редактором ряда социал-демократических изданий. В своем поэтическом творчестве он следовал обеим линиям развития предмартовской революционной поэзии: призывно-патетической (Гервег, Фрейлиграт) и обличительно-сатирической (Гейне, Глассбреннер). Его стихотворения печатались в периодической печати и составили два цикла: «Свободные песни» (1878) и «Стихотворения» (1893). В. И. Ленин в статье 1913 г. «Развитие рабочих хоров в Германии» высоко оценил деятельность социал-демократических организаций по «пропаганде песней». Развитие песенных жанров особенно показательно в период действия так называемого «исключительного закона» против социалистов (1878—1890), когда «пропаганда песней» оставалась единственной легальной формой пропаганды.

Хоры и другие культурно-просветительские союзы были в большом количестве созданы социал-демократами по всей стране. Одним из организаторов таких союзов был Роберт Швейхель (1821—1907) — наиболее значительный представитель социалистической прозы. В речи на празднике «Союза народного образования», произнесенной в мае 1888 г., он призывал: «Человек боится только того, чего он не знает. Только знания и образование могут просветить нас, объяснить нам самих себя и те отношения, под тяжестью которых мы стонем». В этих словах сформулирована задача культурно-просветительных «ферейнов», она выражена в такой форме, которая возможна была в условиях исключительного закона: просвещать, чтобы помочь освоить опыт освободительной борьбы. Ту же задачу он решал и как прозаик, хотя нередко воспитанию и просвещению придавал преувеличенно большое значение.

Заслуживают внимания его рассказы из истории борьбы ткачей: «Ткачи из Обергейерсдорфа» (1873) и «Напрасная жертва». Польскому восстанию 1863 г. посвящен рассказ «Размахивающий топором» (1868). Но главная книга Швейхеля — роман «За свободу» (1898) из истории Крестьянской войны 1525 г.

Обращение к этой теме имело принципиальное

387

значение в идеологической атмосфере тех лет. Исторический жанр в немецкой литературе активно служил политическим целям. Националистические романы Ф. Дана прославляли победу германцев над Римом, в том же идеологическом ряду стояла поэма Вильгельма Иордана (1819—1904) «Нибелунги» (1868). Романы видного египтолога Георга Эберса (1837—1898), несколько отстраненные от немецких проблем, тщательно выписанные, содержали картины жизни древнего Египта, изображаемые с либеральных позиций.

Фридрих Энгельс сразу же после революции 1848 г. напомнил: «Немецкий народ также имеет свою революционную традицию». Этими словами открывалась его книга «Крестьянская война в Германии» (1850) (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 7. С. 345). Энгельс продолжал подчеркивать важность изучения революционного опыта XVI в. и в предисловии к новому изданию этой работы в 1874 г. и в письмах начала 90-х годов. При всех расхождениях с Лассалем, К. Маркс и Ф. Энгельс высоко оценили замысел его «Франца фон Зикингена».

В 90-е годы к событиям и образам из эпохи Крестьянской войны обращается и Гауптман («Флориан Гейер», 1896), а несколько позже на ту же тему создает свои графические листы Кэте Кольвиц.

Р. Швейхелю принадлежит заслуга создания первого социалистического исторического романа не только в немецкой, но и в мировой литературе. Новое качество его проявляется прежде всего в том, что это роман не об отдельной исторической личности, а о восставшем народе. В этом плане он близок к роману В. Гюго «Девяносто третий год», но и существенно отличен от него. Идеалистической концепции добра и зла, пониманию справедливости как милосердия у Гюго Р. Швейхель противопоставляет глубокое понимание социальных корней исторического события. Как и у Гауптмана, в романе крупным планом представлен образ Флориана Гейера, но он не приподнят над остальными, а показан в живом потоке народного движения. Роман посвящен последнему этапу Крестьянской войны, в сущности ее поражению. Но трагический исход и гибель героев — носителей высокого гуманистического идеала — не оставляет впечатления безысходности. Хранится знамя в крестьянской семье, живет в народе память о героическом времени, не оборваны нити, связывающие прошлое с будущим.

Развитие социалистической литературы — один из важных показателей поисков нового в немецкой литературе 70—80-х годов. Изменение социально-экономических условий, связанное с быстрым ростом капитализма, обострение социальных противоречий и идеологической борьбы — все это ставит писателей перед новыми проблемами. Официальная пропаганда приобретает все более агрессивный националистический характер.

В то же время обострение противоречий в канун империализма ускоряет не только развитие социалистической идеологии, но и порождает сложные процессы в самой буржуазной идеологии.

Философия Фридриха Ницше (1844—1900) является опытом смелых размышлений над противоречиями эпохи, но размышлений с позиций человека, который глубоко неудовлетворен современным состоянием общества, его культуры, его религии, всем ходом развития современной цивилизации, однако при этом враждебен всякой демократизации общественных институтов («Рождение трагедии из духа музыки», 1872; «Так говорил Заратустра», 1883—1891; «По ту сторону добра и зла», 1886; «Сумерки кумиров», 1889, и др.). Недоверие к демократии вырастало у Ницше из недоверия к высоким возможностям человека. Как прозорливый социальный психолог, он выделял в человеке те весьма опасные свойства его натуры (прежде всего роль инстинктивного подсознательного начала), которые в ходе дальнейшего исторического развития Германии реакции удалось использовать в своих целях (шовинистический угар в годы первой мировой войны, демагогия фашизма). Ницше продолжил в своей философии тот анализ природы человека, который своими художественными средствами вела и немецкая литература — Бюхнер, размышлявший над тем, «что это такое в нас прелюбодействует, убивает, крадет и лжет?»; Геббель, пристально наблюдавший героев, переступавших границы дозволенного; Вагнер, воплотивший в своих операх, либретто и музыке могучий разлив первозданных страстей.

Но взгляд Ницше на человека односторонен. Отчаявшись, он не увидел в нем ничего положительного, кроме силы. Дух был приравнен Ницше к болезни. Всю современную культуру он считал упадочнической и декадентской. Ницше бичует декаданс со страстностью пророка, изгоняющего из храма еретиков и вероотступников. Но то, что он предлагает как средство излечения, является еще более резким выражением кризисных настроений. Поиски сильного человека, находящегося «по ту сторону добра и зла», отражали опасную логику развития буржуазной идеологии.

Концепция исключительной личности была не нова, но до тех пор она не утрачивала связи

388

с гуманистическими идеями. Хотя трагическое мироощущение Геббеля в целом не может рассматриваться как предшествующее Ницше, его индивидуалистическая концепция все же не давала повода для истолкования ее в ницшеанском смысле.

Зловещее новаторство Ницше, однако, состояло в том, что его герой отбросил все моральные принципы и установления, отверг как бессмысленные любые попытки совершенствования человека и человечества. От разочарования в прогрессе, порожденного крушением революции 1848 г., разочарования, захватившего многих художников 50—60-х годов (и потому поддавшихся влиянию Шопенгауэра), Ницше делает следующий шаг — к отрицанию всякого прогресса, более того, отрицанию самого движения, самого понятия историзма.

Ницше противостоит традициям предшествующей немецкой культуры убеждением в необоримости иррационального начала. Пользуясь порой романтической системой образов, имитируя романтический стиль в своих произведениях, Ницше, однако, полярен романтизму, который всегда имел перед собой тот или иной идеал, эстетический и этический.

Томас Манн очень убедительно призывает на помощь Новалиса в полемике против Ницше. Он цитирует Новалиса: «У нравственного идеала нет соперника более опасного, нежели идеал наивысшей силы или жизненной мощи... Этот идеал был создан варварством, можно лишь пожалеть, что в наш век одичаяния культуры он находит немало приверженцев, в первую очередь из числа людей ничтожных и слабых. Идеал этот рисует нам человека в виде некоего полубога-полузверя, и люди слабые не в силах противостоять неодолимому обаянию, какое имеет для них кощунственная дерзость подобного сопоставления».

Разными гранями своего учения, своей «утонченной ложью» (слова И. Бехера) Ницше оказал огромное влияние на многих представителей западной литературы, но, как и Шопенгауэр, уже за пределами своей эпохи, преимущественно в начале XX в. Немецкие писатели — современники Ницше развивались вне его влияния.

Опасной проповеди как националистических, так и антидемократических идей передовые писатели противопоставляют стремление объективно разобраться в сути происходящих социальных перемен и оценить положительные возможности человека. В 70—80-е годы завершают свой творческий путь писатели-реалисты поколения, вступившего в литературу еще в канун революции (Шторм, Раабе), создает последнюю музыкальную драму последний романтик Вагнер. В конце 80-х годов формируется натурализм и одновременно в 80—90-е годы развертывается деятельность последнего крупного реалиста в немецкой литературе XIX в. — Теодора Фонтане (1819—1898).

Писать Фонтане начал рано. Он выступил как поэт, журналист, театральный критик, автор многочисленных путевых очерков. Но в историю немецкой литературы Фонтане вошел своими романами, первый из которых («Перед бурей», 1878) он написал на шестидесятом году жизни.

Многими ракурсами отражения действительности Фонтане естественно вписывается в характерные контуры европейского реализма второй половины XIX в. Его проза погружает читателя в жизнь Берлина и Пруссии 70—90-х годов или — в двух исторических его романах — начала XIX в., воспроизведенную, как в лучших образцах классического реализма, вплоть до деталей и атмосферы. Ясно и тематическое сходство. В романах Фонтане читатель мог обнаружить «женский вопрос» и проблему социального неравенства, волновавшие писателей-реалистов во многих странах, так же как в последнем его романе «Штехлин» (1899) — анализ политической ситуации в Пруссии и картину предвыборной борьбы.

Но глубина реализма Фонтане не в политической смелости, точно так же как сила его историзма — не в изображении исторических потрясений. Если подходить к Фонтане с мерками европейского реализма, писателя можно принять за регионалиста с узким горизонтом, не видевшего дальше границ Бранденбурга. В подобном сравнении творчество Фонтане оказалось бы в проигрыше: пришлось бы констатировать, что Фонтане не поднимался до гражданской смелости Ибсена, не смог приблизиться к широчайшему изображению народной жизни у Толстого и гораздо более приглушенно изображал страсти человеческие, чем Гюстав Флобер (именно в таком неблагоприятном для автора смысле роман Фонтане «Эффи Брист» порой сопоставлялся исследователями с «Госпожой Бовари» Флобера и «Анной Карениной» Толстого). Между тем у реализма Фонтане были свои законы, следуя которым он, не претендуя на масштабы Бальзака или Толстого, создал произведения, открывавшие новые возможности немецкому роману.

Он нашел свой способ вместить значительное содержание в незначительный жизненный материал. В малом и частном он умел увидеть важное — социальное, историческое, всечеловеческое. «Великое, — писал Фонтане, — говорит само за себя: чтобы воздействовать, оно не

389

нуждается в художественной обработке. Напротив, чем меньше предмет, тем лучше».

Первые романы Фонтане обращены к эпохе 1806—1813 гг. Роман «Перед бурей» (1878) изображает ситуацию в канун 1813 г., «Шах фон Вутенов» (1883) возвращает читателя к 1806 г., периоду накануне разгрома Пруссии Наполеоном. Однако у Фонтане нет ни победоносного наступления Наполеона, ни антинаполеоновских войн. Отнюдь не прямо, а опосредованно передана и ситуация в Пруссии. Историзм Фонтане особого рода. В отличие от других авторов исторических романов, его интересовали не события, не их взаимосвязи, не люди как представители общезначимых идей и политических тенденций, а повседневность, в которой, однако, оказывалось заметным историческое и социальное.

В центре романа «Шах фон Вутенов» странный характер — прусский офицер, дворянин, под давлением обстоятельств женившийся на некрасивой девушке, а потом застрелившийся, не в силах перенести оскорбительные карикатуры. Эта, казалось бы, случайная история отражала не только уклад жизни, традиции, кодекс нравственности, принятый в описанной Фонтане дворянской и офицерской среде, но косвенно и духовную суть Прусского государства с характерными для него необоснованными претензиями на историческую значительность, комплексом неполноценности, действовавшим в государственных масштабах неестественными представлениями о долге, чести и так далее. Как писал сам Фонтане, он не придавал большого значения тому, что изображенное им произошло в действительности, как и тому, что случилось оно по той причине, которую и он выдавал за главную. Он полагал, однако, важным объяснить, как подобное могло произойти со вполне здоровым человеком.

Интерес Фонтане, занятого как будто простым описанием жизни, сосредоточен на том, до каких пределов существующий порядок, уклад, строй, история (все, в чем писатель видел силу реальной данности) подавляют человека. Во многом предвосхищая натурализм в Германии тщательным воспроизведением обстоятельств, его творчество содержало в себе, однако, нечто недоступное натурализму.

Его художественный интерес и тот эффект «просветления», к которому он постоянно стремился, состоял в открытии индивидуального и независимого в зависимом и детерминированном. В ничем не примечательных жизненных историях читателю раскрывалась тончайше прослеженная зависимость и независимость человека.

Исследователи отмечали противоречивость убеждений Фонтане. В поздней переписке 90-х годов он высказывал смелые суждения о том, что ни дворянство, ни буржуазия не внушают доверия и что здоровые силы нужно искать в четвертом сословии. В романах Фонтане отразилось такое же трезвое отношение к современному ему обществу. Но его персонажи не только не несут в себе ограниченное и отрицательное, что видел в их классе писатель, но (это касается прежде всего главных героев) они еще неотразимо привлекательны (старый дворянин Штехлин в одноименном романе). В этом случае речь идет не о противоречии между творчеством и мировоззрением, а о противоречивости взгляда на природу художественного обобщения. «Типичное — скучно», — заявлял он. И для него важна была личность, которую нельзя измерить одними социальными параметрами. Человек для Фонтане глубже и содержательнее, чем социальный тип.

В романах «Пути и перепутья» (1888) и «Стина» (1890) исходная ситуация одинакова: любовь аристократа и простой девушки. В обоих случаях речь идет не о случайной связи, а о подлинном чувстве. Два сходных сюжета имеют разную развязку. В романе «Пути и перепутья» торжествует сословное неравенство: барон Боте Руникер женится на девушке из своего круга, а любившая его швея Магдалина примиряется с этим и выходит замуж за фабричного мастера. В романе «Стина» герой в отчаянии от того, что он должен оставить свою возлюбленную, кончает с собой. Но в обоих романах (при этом «Пути и перепутья» художественно гораздо значительнее, чем «Стина») герои, побеждая или подчиняясь требованиям своей среды, одерживают внутреннюю победу.

Вершину реалистического мастерства Фонтане справедливо видят в романе «Эффи Брист» (1894). Перед нами трагическая история женщины, выданной замуж за человека, совершенно чуждого ей по духу. Инштеттен — преуспевающий чиновник, сухой, педантичный человек, немецкий вариант Каренина. Обнаружив переписку жены, уличающую ее в неверности (в относительно отдаленном прошлом), он не только убивает на дуэли бывшего соперника, но выгоняет жену из дома и лишает ее права на воспитание дочери. При этом Инштеттен поступает так вовсе не из ревности, а подчиняясь неписаному закону. Он сам понимает неразумность своих действий, но не может преодолеть в себе ложного понятия о моральном долге. Надо представить всю силу и власть господствовавших предрассудков, чтобы объяснить противоестественную жестокость родителей Эффи, отказавшихся принять «заблудшую» дочь. Писатель

390

находит точные детали, чтобы обрисовать смену обстановки: отчий дом, запущенный особняк в маленьком городке в Померании, где живет Эффи после замужества, квартиры Берлина. И Эффи всюду одинока. Ее печальная история предстает как олицетворение судьбы женщины в обществе. Но и Эффи не раздавлена. В ней та же несломленная духовность, которая отличает всех любимых героев Фонтане.

Художественная смелость Фонтане сказалась в том, что вопреки усвоенной в немецкой литературе традиции писатель утверждал своими романами единство, а не разрыв действительности и духа. В конце XIX в. его творчество весомо противостоит любым концепциям (в том числе и идеям Ницше), отрицавшим главенствующую роль духовного начала в человеке. Его произведения противоположны и тем распространенным в немецкой литературе второй половины XIX в. романтическим сочинениям, авторы которых исходили из искусственно сконструированной идеи и писали о том, чего, как говорил о них Фонтане, «никогда в жизни не видели». Вместе с тем отлично оно и от интеллектуальной концептуальности литературы XX в., не достигавшей естественного у Фонтане сплава высочайшей духовности и повседневности.

Сделанное писателем все более ясно осознается с ходом времени. В целом творчество Фонтане явилось значительным вкладом в немецкую литературу конца XIX в. Несмотря на его недоверчивое отношение к категориям типического, он высветил многие существенные и несомненно типические грани в жизни общества не только Бранденбурга, но и всей Германии.

Новым словом в развитии немецкой литературы на рубеже 80—90-х годов явился натурализм. Немецкий натурализм и по своим эстетическим установкам, и по своему месту в национальной литературе во многом отличался от французского. Молодое поколение писателей как бы подвело черту под всем предшествующим периодом. Вслед за Фонтане натуралисты начинали резким разрывом с романтизмом, традиция которого прочно держалась многие десятилетия. Однако отброшена была и художественная система «поэтического реализма», поскольку и он был связан с романтическим мировосприятием.

Новым для немецкой литературы было требование суровой правды, научной достоверности изображения. На долю немецких натуралистов в известной мере падало решение тех задач в художественном освоении действительности (в частности, то углубление социальной аналитичности), которые в других европейских литературах решал в середине века критический реализм — в лице Диккенса и Теккерея, Стендаля и Бальзака.

Немецкие натуралисты овладевали новыми сферами жизненных явлений, не вызывавшими интереса у их предшественников. Материальная среда, в которой жили герои, в той или иной степени воспроизведена была и у Раабе, и у Шторма, и у Фонтане. С наивным восторгом живописал Фрейтаг горы ящиков с товарами и бочек с продуктами, восхищаясь коммерческими успехами торговой фирмы в романе «Приход и расход». Шторм и Фрейтаг воспроизводили, однако, лишь внешние приметы среды.

Натуралисты расширили социальный диапазон в изображении действительности. Впервые в немецкой литературе они помогли, например, зримо представить условия труда людей разных профессий, разного общественного положения. «Маленький человек» был и в центре внимания реалистов 50—70-х годов, но натуралисты привлекли внимание к жизни четвертого сословия, пролетариев, ремесленников, показали их в труде и в тяготах жизни, при этом показали без каких-либо патриархальных иллюзий. На тематике произведений натуралистов и на характере изображения низов общества несомненно сказался рост рабочего движения, успехи социал-демократической партии Германии. Это относится и ко многим писателям, стоявшим в стороне от рабочего движения, — уже было невозможно пройти мимо важнейшего конфликта современности. В изображении натуралистов материальная среда предстала как фактор, определяющий поведение, привычки, в конечном счете судьбу людей. Но именно в изображении человеческих характеров проявилась и слабость натурализма. Как писал Фонтане, оценивая творчество Макса Кретцера, натуралистам удавалось изображение обстоятельств, но не человека, этими обстоятельствами детерминированного.

Идея социального детерминизма, занимавшая Георга Бюхнера, получила теперь новое обоснование и осмысление. Натуралисты, опираясь на данные естественных наук, дополнили понятие материальной среды биологическими факторами. Особое значение они придавали наследственности. Впервые писатели решились на известную откровенность (для того времени смелую) в изображении физиологических моментов, что на первых порах приводило в ужас не только немецкого обывателя, но даже вызвало резкие комментарии на съезде социал-демократической партии. В человеке и его судьбе стало как будто бы возможным объяснить все. Но именно вера во всемогущество научного метода в художественном творчестве положила пределы постижению человека натуралистами.

391

Натурализм как художественное направление в Германии складывается на протяжении 80-х годов. Пропаганда его принципов велась в сборниках «Критические походы», в журналах «Общество» (Мюнхен) и «Свободная сцена» (Берлин). Он захватывает все виды и роды литературы: прозу (Макс Кретцер), лирику (Арно Гольц, Рихард Демель), драму (Гольц и Шляф, Зудерман, Гауптман).

Именно в драме натурализм завоевывает широкое признание, обозначает рубеж, отделяющий новое (modern) искусство от предшествующего. Благодаря Гауптману натуралистическая драма получает европейский резонанс.

В 1889 г. в Берлине был открыт театр «Свободная сцена», сразу заявивший о себе обновлением репертуара. Здесь была поставлена программная для театра натуралистическая пьеса А. Гольца и Н. Шляфа «Семейство Зелике» (1890) и первая драма Гауптмана «Перед восходом солнца» (1889).

Гергарт Гауптман (1862—1946) наиболее полно представляет сильные и слабые стороны нового направления. Демократизация тематики, изображение жизни низов общества отражают влияние нарастающего рабочего движения на немецкую литературу. В этом значение первой драмы Гауптмана. Действие происходит в Силезии, и один из ее героев, Альфред Лот, прибывает в этот край, озабоченный судьбой рабочих-шахтеров. Правда, Лота можно только условно назвать социалистом. Он далек от революционной борьбы, и мирные способы устранения эксплуатации, которые он пропагандирует, выглядят весьма наивными. Автор не углубляется в суть политической программы Лота, ограничивается тем, что вкладывает в его уста общие слова о неравенстве, которые, впрочем, находили живой отклик у демократического зрителя.

Основной конфликт в драме связан с проблемой наследственности, которой натуралисты занимались несоразмерно много. В миниатюре эта была та социальная и биологическая история одной семьи, которую в масштабах целой серии романов развертывал Золя.

Для Гауптмана характерны поиски героя — носителя высоких моральных ценностей. В первой драме такой герой представлен лишь декларативно.

Дата добавления: 2015-06-04