ВВЕДЕНИЕ 7 страница. В условиях относительно прочного мелкобуржуазного быта с его неприкрытым делячеством и бюргерским благоразумием мистические идеи Бахофена и эстетизм

В условиях относительно прочного мелкобуржуазного быта с его неприкрытым делячеством и бюргерским благоразумием мистические идеи Бахофена и эстетизм Буркхардта не сразу нашли подходящую почву, оба ученых при жизни не получили признания на родине. Мелкая буржуазия задавала во второй половине XIX в. тон во всех сферах жизни, определяла вкусы и создавала типично швейцарский образ жизни, столь ненавистный Бахофену и Буркхардту, научная деятельность которых была своего рода «аристократической реакцией» на демократизм и мелкобуржуазность. Усилия обоих базельских патрициев были направлены на поиски точки опоры, расположенной вне исторической действительности, на чисто духовное преодоление этой действительности. Чувство бесперспективности вынуждало их обращаться к прошлому, и тоску по былому, нередко сильно приукрашенному, с ними разделяли в той или иной мере многие оппозиционно настроенные деятели швейцарской культуры и литературы, среди них Мейер, поэт и переводчик Г. Лейтхольд (1827—1879), долгие годы живший в Германии, позже К. Шпиттелер (1845—1924), пытавшийся создать модернизированный миф, в котором переплетались античная мифология и новые мистические и «космические» идеи (эпическая поэма в прозе «Прометей и Эпитемей», 1880—1881).

В несколько ином направлении развивалась со второй половины XIX в. литература романдских кантонов. Отрезанная в силу своей верности суровым доктринам кальвинизма от влияния Франции, она являла собой образец ограниченности и провинциализма. Гуманистические традиции Руссо, де Сталь, Б. Констана, выросшие из органической связи с французской культурой, не находили почвы для развития и постепенно заглохли. Победу одержала морально-философская литература религиозного характера. Поборникам «религиозного пробуждения» романдской Швейцарии, сторонникам слияния протестантской религиозности с «голосом земли», с локальным колоритом (Э. Навиль, Ш. Секретан, Ф. Бове) удалось выхолостить из литературы ее жизненное содержание и надолго задержать «поэтическое пробуждение» Романдии. В XIX в. оно, по существу, так и не состоялось.

Пожалуй, только Анри-Фредерик Амьель (1821—1881), философ и поэт, профессор Женевской академии, сумел подняться над общим унылым уровнем романдской словесности, но сделал это не в художественных произведениях и не в литературно-критических статьях — тут он «ничем не выделялся из числа самых обыкновенных профессоров» и «бессодержательных стихотворцев» (Л. Толстой), — а в своем «нечаянном, ненастоящем» труде — «Интимном дневнике» (1847—1881), для печати не предназначавшемся. Фрагменты из огромного (ок. 17 тыс. с.) дневника были опубликованы только после смерти Амьеля и привлекли внимание многих выдающихся людей того времени. Одни с брезгливым недоумением отворачивались от «патологического» копания женевца в изнанке собственной души, другие видели в нем «типичного» представителя западноевропейской культуры конца века, третьи, среди них Л. Толстой, восхищались искренностью и задушевностью его признаний. Позднего Л. Толстого поразила в дневнике Амьеля «внутренняя работа души» и живая непосредственность выражения религиозного чувства. Толстой отметил особенно поразившие его места, и они в переводе дочери писателя и с его предисловием вышли на русском языке.

Амьель не раз признавался в «Интимном дневнике», что мечтает только об одном — отдать все силы души борьбе во имя великой цели. Такой цели пропитанная духом религиозного ханжества бюргерская Женева дать ему не могла, и Амьель с годами приучил себя к мысли, что преодолеть мелочность и бесцельность существования ему поможет «нейтральная точка зрения». Его личный нейтралитет по отношению к общественно-политической борьбе своего времени в чем-то очень существенном сближался с официальным нейтралитетом швейцарского государства.

Болезненной чувствительностью и замкнутым характером ипохондрик и одинокий мечтатель Амьель напоминает Мейера. Оба уходили от современной действительности: Мейер в «великое» прошлое, Амьель в созерцательность и мечты. Но Мейер преодолевал чувство неполноценности и путы мещанской ограниченности, благодаря могучей творческой фантазии. Амьель такой фантазией не обладал, ему помогала не муза поэзии, а ее серая сестра — рефлексия. Местную ограниченность, которую Мейер высмеивал и отбрасывал как сковывающие душу художника кандалы, Амьель после долгих колебаний усвоил и даже воспевал как великое достоинство «маленького нейтрального государства». В этом — трагедия Амьеля, который считал себя «нейтральным наблюдателем в ложе истории»; служение религии вынудило его не жить, а как бы присутствовать при собственной жизни, с подкупающей искренностью комментируя ее несостоятельность.

Во второй половине XIX в., когда складывается национальное самосознание швейцарского народа, намечается подъем ретороманской

405

литературы, которая до тех пор носила преимущественно религиозный, проповеднический характер. Поэты и писатели кантона Граубюнден, где благодаря высоте горных хребтов и удаленности от очагов цивилизации сохранился уникальный ретороманский язык — реликтовый и в то же время живой, функционирующий, обращались к богатейшему фольклору ретийцев, собирали и перерабатывали народные песни, сказки, предания, отдавая себе отчет не только в самобытности родного слова, но и в реальной угрозе, уже нависшей над ретороманской культурой под воздействием безжалостной технической цивилизации. Образцы гражданской лирики дает Джан Каспар Муот (1844—1906). В его стихах страстный призыв защитить ретороманский народ и его культуру от напора коррупции и «материализма» Нового времени сочетался с героизацией патриархальной старины и оправданием исторической отсталости.

Таким образом, литературное развитие в разных языковых регионах Швейцарии второй половины XIX в. проходило неравномерно. Наибольшего подъема достигла литература немецкоязычных кантонов, характеризовавшихся высоким уровнем буржуазных отношений; здесь литературный процесс, при всей его местной специфике, в целом совпадал с магистральными путями европейской литературы. В остальных регионах, значительно больше отгороженных от социальных и духовных движений Европы, шли процессы накопления сил и вызревания национального самосознания, сопровождавшиеся усилением областнических тенденций. Противоречие между национальной политикой союзного государства и культурно-языковой разобщенностью его частей так или иначе сказывалось на творчестве каждого швейцарского писателя, определяя в конечном счете сложную динамику движения литературы этой страны.

405

НИДЕРЛАНДСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Литературный процесс в Нидерландах второй половины XIX в. наглядно отражает углубление дифференциации общественно-исторических сил после происшедших важных политических перемен 1848 г.

Нидерландская буржуазия форсировала развитие промышленности в стране, извлекая необходимые для этого капиталы, прежде всего из усиленной эксплуатации колоний. С ростом промышленной буржуазии набирает силу и ее антагонист — пролетариат, чья классовая борьба оказала серьезное влияние на литературу этого периода.

Померкла идея буржуазного прогресса, ее просветительскую апологию окончательно вытеснили трезвые, лишенные эмоций резоны позитивизма. Ее романтические адепты уступают место неоромантикам, которые уходят за вдохновением все дальше от действительности, в эллинизм и эстетизм, проповедуют культ творческого «я», «чистого искусства». Упрямые сторонники идеи прогресса погружаются в скепсис, ищут утешение в насмешке над несовершенством человека. Им наследуют натуралисты, по сути переносящие на весь род людской историческую вину якобы неизбежного, хотя и несправедливого, общественно-экономического уклада. Наконец, критический реализм доискивается в самом этом укладе причин человеческого неблагополучия с помощью нового инструмента художественного исследования — социального анализа.

На всем протяжении рассматриваемого периода все эти ведущие литературные течения, как и в ряде других европейских стран, хронологически соседствуют или накладываются друг на друга, творчески сосуществуя, взаимодействуя или противоборствуя.

Как уже было показано, одной из принципиальных идейных и формообразующих особенностей нидерландского романтизма было восприятие и преломление на новом историческом и художественном уровне существенных традиций просветительства. Так, идея национального возрождения, пропагандируемая журналом «Вожатый», была лишь перифразой просветительской идеи буржуазного прогресса. А ведь именно с ней связано активное обращение романтиков к исторической тематике. И хотя при этом развивались некоторые элементы просветительского реализма, особенно в изображении романистами среды и психологии персонажей, понимание пружин исторического процесса было романтическим (божественное предопределение или рок, субъективная воля выдающейся личности).

Как и творчество его старшей современницы Босбом-Туссен, литературная деятельность Хендрика-Яна Схиммела (1823—1906) протекала, но не умещалась целиком в русле романтизма.

406

Начав с подражаний Шиллеру (ранняя драма «Наполеон», вольная обработка «Марии Стюарт»), Схиммел вскоре пришел к мысли о драме, где бы поэзия и история слились воедино. Самые удачные в этом отношении опыты отличаются широтой исторической концепции, живостью драматического развития и естественностью характеров. В драме «Струэнзе» (1868) о просвещенном датском министре XVIII в. Схиммел впервые в нидерландской литературе выдвинул идеал гармонического общественного устройства, как бы отдавая последнюю и почетную дань просветительским заветам.

Схиммел последовал курсу, предуказанному журналом «Вожатый» (в редакции этого журнала он работал в 1851—1867 гг.), редколлегия которого, и прежде всего Потгитер, находила источник социального оптимизма в свершениях «золотого» XVII столетия. В эпоху регентов и «великого пенсионария» Яна Де Витта, друга и покровителя Спинозы, разыгрывается действие романов «Гаагская девушка» (1856) и «Синьор Симейнс» (1875).

Умеренность, присущая нидерландскому романтизму вообще и усугубившаяся в пору его заката, сказалась в обращении Схиммела, художественно малоудачном, к идеалам мещанского уюта и благочестия (драмы «Вина и искупление», 1852; «Юфрау Бос», 1878; роман «Хозяева поместья Оммерен», 1870, и др.). Впрочем, эти произведения выходят за рамки романтизма.

Драмы Схиммела «Дитя государства» и «Струэнзе» и поныне ставят на нидерландской сцене. Творчество Схиммелла — переходная ступень от романтической апологии и осмысления прошлого ради настоящего к реалистическому осмыслению и критике настоящего ради будущего.

В нидерландской литературе второй половины XIX в., как это ранее произошло в основных европейских литературах, совершается процесс внутренней дифференциации реализма по его социальной ориентированности; крайним точкам идейно-художественного размежевания соответствуют два приговора буржуазному обществу — оправдательный и смертный.

Среди реалистов, разделявших иллюзии буржуазного прогресса, наибольший успех в Нидерландах выпал на долю Хилдебранда (этот псевдоним принял пастор Николас Беетс, 1814—1903). Его собрание новелл под общим названием «Камера Обскура» (окончательный вид эта книга приняла в третьем издании 1851 г.) еще при жизни автора стало популярнейшим произведением отечественной прозы.

Причина такой популярности ясна: в метко схваченных портретных характеристиках, словно в фотографиях семейного альбома (название книги указывает на это), голландский бюргер узнает самого себя и в общем вполне сам себе нравится. Юмор Хилдебранда, единодушно признанный всеми читателями и критиками как главное достоинство его эпопеи амстердамского быта, далек от сарказма Гейне, сатирический дар которого вдохновлял скромную музу нидерландца, и Мультатули — автора «Макса Хавелаара», с которым нередко сравнивают сборник «Камера Обскура». Это смиренная, а зачастую и самодовольная улыбка человека, умудренного жизнью, которая преображает наблюдательно подмеченные социальные пороки в типично человеческие слабости. Взять, например, зарисовку из жизни столичных обывателей («Семья Стасток») или семейный портрет нуворишей, вернувшихся в метрополию из Вест-Индии («Семья Кегге»). Но стоит резонеру-пастору на время исчезнуть со сцены — и жизнь проникает через объектив «камеры» в своем неподдельном драматизме («Старый знакомый», «Охотник Тейн»).

В лучших новеллах сборника Хилдебранд продолжил просветительскую традицию социального реалистического романа, начатую в Нидерландах Э. Вольф и А. Декен, усилив, однако, в ряде других их недостатки: пресную наставительность, приземленность. С легкой руки Хилдебранда юмористика распространилась во всех родах литературы, однако даже самым способным из соперников и последователей не удалось его превзойти.

Чтобы сказать обществу всю правду, нужно было увидеть его в самой циничной ипостаси — колониального грабителя, а чтобы эта правда прозвучала смело, свежо, ярко, писатель должен был «выпасть» из национальной традиции, вырасти вне школ и течений. Таким «блудным сыном» и «злым гением» нидерландской литературы XIX в. был Мультатули (от латинского multa tulit, т. е. «я много перенес», псевдоним Эдуарда Дауэса Деккера, 1820—1887).

Прослужив более семнадцати лет в колониальной администрации, он досконально изучил содержание «цивилизаторской миссии» соотечественников. Справедливости для измученных туземцев, которой не добился дерзкий чиновник Деккер, потребовал от государства Мультатули, бросив в лицо кофейным маклерам, бюрократии, церкви, правительству вызов своим первым романом «Макс Хавелаар, или Кофейные аукционы Нидерландского торгового общества» (1860). Роман произвел фурор неопровержимостью бесстрашных разоблачений, гневной сатирой на «святые» устои, деньги,

407

веру, власть и их носителей, наконец взволнованной искренностью автобиографического повествования. Правда, главный герой романа, честный и благородный чиновник колониального аппарата Макс Хавелаар, подобно многим положительным героям критического реализма, намного бледнее своих полнокровных антиподов. У Мультатули ни тогда, ни позже не было ясной положительной программы: потрясая столпы общества, он ждал радикальных перемен в рамках того же общества.

В защиту угнетенной Индонезии, «прекрасной Инсулинды» (от латинского insula — остров) Мультатули написал целый цикл «сочинений по делу Хавелаара», среди которых выделяются «роман-фантазия» «Письма любви» (1861), публицистические брошюры «О свободном труде в Нидерландской Индии» (1862) и «Еще раз о свободном труде» (1872). Как писала газета «Де Ваархейд» к столетию «Макса Хавелаара», Мультатули «первым в голландской литературе пошел в лобовую атаку против вековечного голландского колониализма».

Развивая антибуржуазный смысл своей критики колониализма, Мультатули пришел к выводу, что корень зла, причиняемого народу — цветным и белым, — эксплуатация бедного большинства богатым и всесильным меньшинством, которую маскируют каждый на свой лад буржуазные политиканы, «купцы в рясе», литераторы, пресса, школа, семья... Отчаянную «войну против всех», войну бунтаря-одиночки против несправедливого жизнеустройства ведет он на страницах сатирического «Разговора с японцами» (1861), художественно-публицистических «Бесед» (1869) и «Исследования о миллионах» (1870—1873).

Особое место в творчестве писателя занимают семитомные «Идеи» (1862—1877). «Я надеюсь, — писал автор издателю, — что в каждом рассказе и т. д. будет своя идея. Поэтому назовите мою книгу „Идеи“ и напишите вначале: „Вышел сеятель сеять“. Эта книга будет флагом, который я поднимаю...» В состав «Идей» вошли драма «Школа князей» и «воспитательный роман» о Ваутере Питерсе (роман печатался без названия, фрагментами и не был закончен).

«Вышел сеятель сеять» — эпиграф не только к «Идеям», но, в сущности, ко всему творчеству Мультатули. Но это первый эпиграф, а второй — «Революция обязательно будет...» («Идея 928»). Не будучи в силах окончательно расстаться с просветительскими иллюзиями (например, верой в гуманного монарха), преувеличивая силу Слова, Искусства (в его Ваутере можно угадать черты и Вильгельма Мейстера, и Фауста), Мультатули чувствовал и другое: «Жакерии стоят у порога...» Мультатули находил пути к революционным рабочим, они считали его «своим» писателем, так же как признавали его огромное влияние на свое творчество писатели-социалисты Г. Гортер, Г. Хейерманс, Х. Роланд-Холст. Философствующий купец Дроогстоппель и болтун-пастор Вавелаар из «Макса Хавелаара», хозяин торговой фирмы Копперлит и учитель Пенневип из романа о Ваутере Питерсе, интриган-советник Ван Хейсде и придворный нигилист Спиридио из «Школы князей» остались в хрестоматийном паноптикуме нидерландской литературы.

«Разрушитель, освободитель, обновитель» (А. Коэн) Мультатули перевернул всю устоявшуюся до него иерархию жанров в отечественной литературе. Созданная им «фрагментарная» форма изложения, сплав в рамках одного произведения различных жанров и родов литературы, сюжетных планов и стилевых манер — не только гибкий инструмент самовыражения его оригинальной творческой личности. Эта подвижная форма позволяла ему чутко откликаться на «опыты быстротекущей жизни» и захватывать своей реакцией читателя. Художник и трибун были в нем неразрывно связаны друг с другом.

Творчество Мультатули стало мощным истоком нового направления — критического реализма в нидерландской литературе, хотя романтическое начало также играет в нем важную роль.

Одним из немногих единомышленников и друзей Мультатули был Конрад Бюскен-Хюет (1826—1886). Близкий сподвижник Потгитера по совместной работе в редакции «Вожатого», Бюскен-Хюет был вынужден уйти оттуда за публикацию статей, компрометирующих двор и правительство. Еще раньше вольнодумство побудило Бюскен-Хюета распрощаться с саном пастора. Вынужденный на время (1868—1875) уехать в Индонезию как редактор газеты, он раздражал колониальную администрацию новыми разоблачениями (вслед за Э. Д. Деккером-Мультатули) пресловутой «системы принудительных культур», а также ханжества либеральной «демократии» («Молитва у избирательной урны», 1875) и других пороков буржуазного строя.

Бюскен-Хюет был не только выдающимся публицистом, но и блестящим критиком, его острого пера боялись все посредственные литераторы. Помимо отечественной, он внимательно следил за литературой Англии, Франции, Германии — собранные в многотомные «Литературные фантазии и критики», его статьи и рецензии дают панораму литературной жизни

408

Западной Европы за четверть века (1860—1885).

По своему творческому складу Бюскен-Хюет был близок Сент-Бёву. Вслед за ним Бюскен-Хюет утвердил в нидерландской литературной критике биографический метод. Критическое наследие Бюскен-Хюета — еще один яркий пример идейно-художественной преемственности, связующей критический реализм с романтизмом.

«Последний из могикан» (как он себя называл) нидерландского романтизма Карел Фосмар (1826—1888), горячий сторонник и пропагандист творчества Мультатули, подводит теоретический итог «самосознанию» романтизма, которое переходит уже в «самоотрицание» и «снижается» в концепции абстрактного «эстетического» гуманизма. Характерным для этого писателя являлось возведение прекрасного в абсолют, а искусства в культ, стремление к эстетическому жизнестроительству, неприятие «плоского реализма» (т. е. натурализма).

Фосмар (в сборнике эссе, художественной прозы, стихов «Птицы с разным опереньем», 1872; романе «Посвящение», 1880) исходит из возможности достичь «золотого века» через созидание прекрасного искусства и человека. Так рождается нидерландский вариант «чистого искусства» в поэзии восьмидесятников.

В 80-е годы роль магнитного полюса в нидерландской литературе играет журнал «Новый Вожатый», основанный в 1885 г. как орган литературного движения так называемых восьмидесятников. Хотя и ненадолго, он объединил под одной крышей самых одаренных молодых поэтов и прозаиков, которых сближала ненависть к филистерству и меркантильности в философии, морали, искусстве, с одной стороны, и тревога из-за нарастающего гнета «железной пяты» капитала — с другой. Но пути и программы у восьмидесятников не были едиными.

Самой влиятельной была поэтическая группа, усилиями которой и был создан журнал, уже своим названием объявивший и о полемике с солидным, либеральным тогдашним «Вожатым», и о верности прежнему «Вожатому» — романтическому знамени плеяды Потгитера. Неоромантическая ориентация, которую задавал Виллем Клоос (1859—1938), требовала от поэта в первую очередь «самого индивидуальнейшего выражения самой индивидуальнейшей эмоции», отточенной версификации, чистоты и ясности поэтического образа. В то же время проповедовалось «чистое искусство». Клоос культивировал жанр сонета («Книга ребенка и Бога», 1888; «Стихи», 1894; «Новые стихи», 1895, и последующие сборники) по примеру рано умершего талантливого Жака Перка (1859—1881), чьи стихи, обработанные Клоосом и посмертно им же изданные (1882), стали как бы поэтическим запевом движения восьмидесятников.

Наряду с культом самодовлеющей поэтической формы, для восьмидесятников было характерно преклонение перед авторитетом Шелли и Китса.

Страстным пропагандистом французского натурализма и в то же время крайне субъективным импрессионистом в своих суждениях был критик Лодевейк Ван Дейссел (1864—1952). Как дань своему увлечению он пишет даже два романа («История одной любви», 1887, и «Маленькая республика», 1889). Впрочем, через несколько лет он уже констатирует «Смерть натурализма» (1891) и переносит свой пафос критика «От Золя к Метерлинку» (1895). Именно литературно-критические работы (одна из лучших — «Мультатули», 1891) составляют ядро творческого наследия Дейссела.

Под эгидой «Нового Вожатого» дебютировали также публицист социал-демократ Франк Ван дер Гус, симпатизирующий идеям социализма прозаик и поэт Фредерик ван Эден и целый ряд других литераторов. К середине 90-х годов неоромантический пафос и культ «чистого искусства» поэтов-восьмидесятников, которыми жил «Новый Вожатый», исчерпали себя. Выходящий после 1894 г. новый «Новый Вожатый» уже не имеет с прежним ничего общего, кроме заглавия.

Бельгийская литература [второй половины XIX в.]

409

ЛИТЕРАТУРА 50—60-х ГОДОВ

50—60-е годы XIX в. были эпохой формирования бельгийской литературы, получившей международное признание с выходом в свет «Легенды об Уленшпигеле» (1867) Шарля де Костера. Не оцененная в момент появления в самой Бельгии, «Легенда об Уленшпигеле» была замечена последующими поколениями бельгийских писателей и деятелей культуры, ее стали называть «национальной Библией». Такое определение указывает место произведения де Костера у истоков бельгийской культуры. При том, что самобытные традиции издавна существовали на территории нынешней Бельгии (о чем ярко свидетельствует, например, фламандское изобразительное искусство XV—XVII вв.), рождение общебельгийской культуры действительно происходит в XIX в. и связано с образованием Бельгии как самостоятельного государства в результате революции 1830 г., освободившей страну от голландского господства. Основное население Бельгии составляют фламандцы, язык которых очень близок нидерландскому, и валлоны, говорящие на диалектах французского языка. Судьбы двух народов тесно сплетены на протяжении веков.

Литература Бельгии развивается на двух языках — французском и нидерландском. При этом преимущественное развитие находит литература на французском — государственном — языке. Литература на нидерландском языке, который получил статус государственного только лишь в XX в., отразила специфику борьбы за языковое равноправие фламандцев. Идеями фламандского движения проникнуто творчество крупнейшего прозаика этого периода Хендрика Консьянса (1812—1883). В своих исторических романах «В год чудес» (1837) и «Фламандский лев» (1838) он героизирует прошлое фламандцев, видя в этом средство возрождения фламандской культуры.

Идею бельгийского единства воплотила в XIX в. литература на французском языке, создававшаяся писателями как валлонского, так и фламандского происхождения.

Вплоть до 70-х годов в бельгийской литературе господствуют романтические тенденции, в немалой степени связанные с подъемом национального самосознания после провозглашения независимости. Первый видный бельгийский поэт-романтик Андре Ван Хассельт (1806—1874), родившийся в Голландии и сначала писавший на нидерландском языке, но затем обратившийся к французскому, осмысляет бельгийскую специфичность как органический синтез начал германской и романской культур. Однако его попытка осуществить подобный синтез в своем поэтическом творчестве (сб. «Стихи, притчи, оды и ритмические опыты», 1862) путем, в сущности, механического соединения элементов французской и немецкой романтической традиции потерпела неудачу. Как справедливо замечает Л. Г. Андреев в книге «Сто лет бельгийской литературы», «никакого бельгийского своеобразия, „третьего“ качества здесь не возникало». Появлению самобытной бельгийской литературы не способствовала и торжественная риторическая декларация приверженности бельгийскому прошлому, традициям, искусству, прозвучавшая в творчестве франкоязычного поэта Шарля Потвена (1818—1902), особенно в его стихах 50-х годов (сб. «Поэма солнца», «Бельгия»).

Ряд франкоязычных (главным образом валлонских) литераторов не выходит из круга воздействия французской традиции, которой невольно следовал и Ван Хассельт, не скрывавший своего восхищения В. Гюго, и прозаик и поэт Октав Пирме (1832—1883), чьи основные произведения (сборники размышлений и сентенций «Листва», «Дни одиночества», «Часы философии» и др.), вышедшие в 60—70-е годы и проникнутые отвращением к хищнической буржуазной морали, отмечены сильным влиянием Шатобриана.

В то же время конец 50-х и 60-е годы XIX в. стали для бельгийской литературы тем рубежом, с которого утверждается ее самостоятельность. В этот период появляются сборники «Поэтические опыты» (1858), «Цветы на могилы» (1858), «Маленькие поэмы» (1860), «Стихи, песни, молитвы» (1862) крупного поэта-лирика Гвидо Гезелле (1830—1899), предшественника бельгийских символистов, выступивших на рубеже 80-х и 90-х годов. Католический священник, преподававший в семинарии германскую словесность, Гезелле писал на западнофламандском диалекте нидерландского языка, что значительно сужало сферу распространения его поэзии. Однако он не может быть причислен к сугубо региональным авторам: фламандский колорит его творчества, воспевающего красоту родного края и впитавшего безыскусность народных песен, не является для Гезелле самоцелью, ограничивающим началом. Поэт напряженно

410

переживает трагизм бытия: необратимый бег времени, смерть, уносящую человека в расцвете сил. Религиозное мировосприятие Гвидо Гезелле наложило заметный отпечаток на его творчество. Вместе с тем его описания всегда конкретны, детализованы, как бы чувственно осязаемы, даже если речь идет об отвлеченных понятиях (этот прием впоследствии будет использован в зрелом творчестве Верхарна). Так, повозка времени, уносящая дни и годы жизни, несется «болтаясь и трясясь, треща и скрежеща» («Повозка времени»).

Первые ростки реализма связаны в молодой бельгийской литературе с обращением к современности. Они провляются в творчестве Эмиля Леклерка (1827—1907), автора социально-бытовых романов («Адвокат Ришар», 1858, и др.).

410

ШАРЛЬ ДЕ КОСТЕР

Шарль де Костер (1827—1879) родился в Мюнхене, рано потерял отца, служившего управляющим делами епископа, и вынужден был с юношеских лет зарабатывать на жизнь (служил в банке, позже в архиве). Учился в Брюсселе в духовном коллеже, затем изучал философию и литературу в университете.

В 1858 г. выходит первая книга де Костера, сборник «Фламандские легенды», в некоторых моментах предвосхищающая своеобразие «Легенды об Уленшпигеле». «Фламандские легенды» отмечены влиянием романтической традиции, в большей даже степени немецкой, чем французской. Это проявляется и в интересе автора к фольклорному наследию своего народа, и в его склонности к изображению сверхъестественного, которое, однако, комически снижено в последней из легенд сборника «Сметс Смее» о находчивом, смелом и веселом кузнеце, вышедшем победителем из единоборства с полчищем чертей. Эта легенда отнесена к эпохе нидерландской революции XVI в., и кузнец Сметс Смее выступает как гёз, враг испанского короля и католической церкви, что позволяет исследователям увидеть в нем первый набросок образа Уленшпигеля. «Фламандские легенды» предваряют книгу об Уленшпигеле и специфическим сочетанием фламандской тематики и французского языка, архаизированного в соответствии с сюжетами сборника.

Само обращение де Костера к Уленшпигелю, герою северогерманских народных легенд, было подготовлено обстоятельствами его биографии: с 1856 г. де Костер активно сотрудничает в демократическом журнале «Уленшпигель», выступая от лица этого персонажа со статьями об острых проблемах бельгийской и международной жизни, возвещая неизбежность новых революций в Европе («... в воздухе гроза, неизвестность, революция»). Публицистика де Костера характеризует его как борца за права народа, угнетенных классов общества против власть имущих буржуазной Бельгии, этого, по широко известному определению К. Маркса, «уютного... маленького рая землевладельцев, капиталистов и попов» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 16. С. 365).

Дата добавления: 2015-06-04