Обогащенное сновидение

Самодовлеющий характер образов сновидения, их ав­тономия, признаваемая не только Хиллманом, но и дру­гими постюнгианцами, не исключают, а предполагают широкое использование в работе с ними процедур амп­лификации (обогащения). Этот метод, придуманный очень давно и доведенный до совершенства аналитичес­кими психологами, почему-то сравнительно мало ис­пользуется психоаналитиками других школ. Как правило, психотерапевт, работающий со сновидением или серией снов, не преминет поинтересоваться ассоциациями кли­ента, но крайне редко предлагает ему обсудить даже явно напрашивающиеся мифологические, религиозные или культурные параллели к исследуемому материалу.

Это связано с общими различиями в методологии и технике толкования сновидений. Начало расхождений восходит к теоретическим разногласиям Фрейда и Юнга.

[288]

Написанная последним в 1912 г. работа "Метаморфозы и символы либидо" фактически содержит в себе одно боль­шое расширительное толкование психической энергии, весьма далекое от фрейдовского "сексуального редукцио­низма". Юнг хорошо понимал, что пропаганда собствен­ной точки зрения будет стоить ему дружбы с Фрейдом, но его твердая убежденность в правильности своих взглядов уже тогда была непоколебимой.

От этой книги и можно вести отсчет истории разработ­ки амплификативного метода. Примерно в то же время в одной из лекций, прочитанных в Университете Фордхэма, Юнг четко формулирует необходимость использова­ния в анализе сновидений исторических и культурных параллелей. Сравнивая этот процесс с пониманием сим­волики обряда крещения, он пишет:

"Точно так же поступает аналитик со сновидением: он со­бирает исторические параллели, даже самые отдаленные и, притом, для каждой части сновидения отдельно, стараясь со­здать психологическую историю сна и лежащий в основе его значений. При такой монографической обработке сновиде­ния, как и при анализе обряда крещения, мы глубоко вника­ем в удивительно тонкое и замысловатое сплетение бессозна­тельных детерминант, обретая при этом понимание их, сравнимое только с историческим пониманием действия, ко­торое мы до сих пор привыкли рассматривать весьма одно­сторонне и поверхностно" [96, с.81].

Лучше, пожалуй и не скажешь. Разумеется, в процессе психоаналитического анализа нельзя забывать о влиянии актуальных впечатлений (то, что Фрейд называл "дневны­ми остатками"), трансферентной динамики и т.п. Но архетипическая символика, трансформированная культурными установками клиента, не менее важна и значима. Именно последняя и проясняется посредством амплификации.

Интересно, что аналитические психологи намерено иг­норируют или резко критикуют те немногие фрейдовские работы, в которых сравнительно-исторические и культур­но-антропологические параллели служат опорой для ряда концептуальных теоретических положений психоанализа. Юнг с возмущением говорит о "фантастических допуще-

[289]

ниях теории тотемов и табу". Возможно, это связано с тем, что стиль амплификаций Фрейда принципиально иной, и преследуют они другие цели.

Со времен юнговских "Метаморфоз" прошло много лет, и набор источников, из которых можно черпать сравнения и проводить культурные параллели, сущест­венно расширился. Наряду с классической для юнгианства мифологической, религиозной или алхимической символикой современные психотерапевты широко ис­пользуют исторические сказания и легенды, эпос различ­ных народов, литературу, живопись и любые другие виды художественного творчества. Все зависит от эрудиции те­рапевта и индивидуальных предпочтений клиента.

Разумеется, целительный потенциал легенд и историй востребован не только в психотерапии.Из многочислен­ных сообщений я знаю, что юнгианские принципы в их, так сказать, "диком" (дилетантском) варианте использу­ются повсеместно, и очень разными людьми. Поклонни­ки триллеров и "саспенсов" ⁶⁷, читатели всякого рода "фэнтези", фанатики компьютерных игр, "идущие путя­ми Кастанеды", наркоманы всех мастей — кого только нет в рядах стихийных практиков имагинативных психо­терапевтических техник. Исцеляющий вымысел все равно работает. Об этом свидетельствует хотя бы взрыв попу­лярности таких писателей, как ХЛ.Борхес, М.Павич, Дж.Фаулз, У.Эко, наконец, неутомимый и весьма про­фессионально продвинутый в соответствующих сферах знания М.Элиаде.

Так что амплифицирующие техники не ограничены в своих ресурсах. А ведь совсем недавно, лет десять-пят­надцать назад, в распоряжении отечественных читателей были разве что "Альтист Данилов" Вл. Орлова, да восста­новленный в правах М.Булгаков. Теперь подходящим книгам и кинофильмам просто несть числа. Конечно, признанные мастера жанра — такие, как С. Дали, А. Хич­кок, В.Пелевин или Дж-Р.Р.Толкиен, — предоставляют большее разнообразие различным формам имагинативной активности, но теперь каждый может найти себе

[290]

подходящее основание для архетипического проецирова­ния, понимания и разрешения собственных проблем.

В терапевтическом анализе, особенно при толковании сновидений, не стоит сдерживать себя в использовании религиозных и мифологических параллелей, фольклор­ных сюжетов и мотивов — нужно только убедиться в том, что клиент владеет соответствующим контекстом. Конеч­но, проще всего обращаться к подходящим литературным произведениям или фильмам. При необходимости леген­ду, историю или поэтический эпизод, непосредственно соотносящийся с терапевтической ситуацией, можно рас­сказать прямо в процессе терапевтического анализа.

В моей практике был случай, когда клиент настолько хорошо воспринял процедуру амплификации содержания сновидений, что очень быстро научился использовать ее самостоятельно и тем самым существенно сократил объ­ем терапевтической работы. У г-на Я., молодого челове­ка лет тридцати, было, по его словам, множество проблем в отношениях с девушками. Несмотря на демонстрацию горячего желания работать и полного доверия к аналити­ку, клиент никак не мог связно рассказать, в чем же, соб­ственно, эти проблемы состоят.

На терапии он пересказал несколько эпизодов, касаю­щихся знакомых девушек. Их суть сводилась к тому, что все они "какие-то не такие". Господин Я. подчеркивал, что подружек и приятельниц у него много, и отношения с ними, в том числе и сексуальные, не вызывают особых трудностей. Но все эти отношения его не удовлетворяют, "стоящих женщин вокруг нет", "все они одинаковые и сразу видно, чего им хочется". Я заметила, что он расска­зывает весьма скучно. "Вот-вот, — обрадовался г-н Я., — все дело именно в этом. Все скучно, все повторяется и безмерно надоело".

Было очевидно, что клиент не говорит всей правды, и многое из того, что он рассказывает — вещи надуманные и придуманные. Поэтому я предложила рассказать снови­дение. На следующем сеансе г-н Я. рассказал сон, как две капли воды похожий на то, что он говорил и раньше: ка­кой-то город, в нем множество девушек, он ходит между

[291]

ним, рассматривает и никак не может то ли кого-то вы­брать, то ли узнать... Я заподозрила, что и сновидение он тоже выдумал.

Здесь я хочу сделать небольшое отступление. За годы терапевтической работы я много занималась анализом сновидений, и моя первая книга была посвящена именно этому. Я уверена, что сновидение выдумать нельзя. То есть можно насочинять множество невероятных историй, но при их выслушивании сразу возникает ощущение неправ­ды. Конечно, люди часто изменяют детали своих снови­дений, многое забывают и присочиняют лишнее, но все это отличается от выдумки в чистом виде. В лучшем слу­чае, можно скомбинировать несколько эпизодов в один сон, но это тоже легко прояснить в процессе анализа. Од­ним словом, опытный терапевт всегда может отличить настоящее сновидение от вымысла.

В описываемом случае вряд ли стоило идти на прямую конфронтацию — скорее всего, это было бы неэффектив­но. Я решила поступить иначе. "В Вашей жизни явно не хватает романтики, — сказала я. — Давайте привнесем ее прямо в терапию. Вот здесь у меня — очень необычная книга, она называется "Хазарский словарь". Я буду брать свои интерпретации прямо из нее". Г-н Я. отнесся к мо­ей идее с недоверием, но вынужден был согласиться. Да­лее в своем рассказе я буду выделять курсивом все цита­ты, взятые из романа М.Павича ⁶⁸. По поводу сновидения я прочла клиенту следующее:

Однажды весной принцесса Атех сказала: — Я привыкла к своим мыслям, как к своим платьям. В талии они всегда одной ширины, и я вижу их повсюду, даже на перекрестках. И что ху­же всего — за ними уже и перекрестков не видно.

Клиент вздрогнул — символическая интерпретация су­мела обойти его защиты. Он заинтересовался, кто такая эта принцесса Атех, и я продолжила:

Атех была прекрасна и набожна, и буквы были ей к лицу, а на столе ее всегда стояли разные соли, все семь, и она, прежде чем взять кусок рыбы, обмакивала пальцы каждый раз в другую

[292]

соль. Говорят, что, как и солей, было у нее семь лиц. Кроме то­го, каждое утро она превращала свое лицо в новое, ранее неви­данное. Другие считают, что Атех вообще не была красивой, однако она научилась перед зеркалом придавать своему лицу такое выражение и так владеть его чертами, что создавалось впечатление красоты. Эта искусственная красота требовала от нее стольких усилий, что, как только принцесса оставалась одна, красота ее рассыпалась так же, как ее соль.

Господин Я. помолчал, а потом сказал, что у него бы­вают и другие сны — в которых девушки находятся за ог­радой, так что он не может к ним приблизиться. "Но я понимаю при этом, что так они не смогут на меня набро­ситься, что я в безопасности," — говорил он. Коммента­рий был таким:

К поясу принцессы Атех, которая помогла еврейскому участ­нику хазарской полемики, всегда был подвешен череп ее любов­ника Мокадасы аль-Сафера, и этот череп она кормила перче­ной землей и поила соленой водой, а в глазные отверстия сажала васильки, чтобы он и на том свете мог видеть голубое.

"Да, это интересная книга, — сказал мой клиент. — А как Вы знаете, из какого места следует читать?" Я от­ветила, что хорошо знаю роман и часто использую его в процессе анализа сновидений.

На следующий сеанс г-н Я. принес "Хазарский сло­варь" и сообщил, что прочел эту книгу несколько раз и, в свою очередь, хочет мне из нее кое-что процитировать:

Принцесса Атех могла войти в сон человека моложе ее на тысячу лет, любую вещь она могла послать тому, кто видел ее во сне, сталь же надежно, как с гонцом на коне, которого по­или вином, — только намного, намного быстрее... Описывается один такой поступок принцессы Атех. Однажды она взяла в рот ключ от своей опочивальни и стала ждать, пока не услышала музыку и слабый голос молодой женщины, который произнес:

— Поступки в человеческой жизни похожи на еду, а мысли и чувства — на приправы. Плохо придется тому, кто посолит че­решню или польет уксусом пирожное...

Когда прозвучали эти слова, ключ исчез изо рта принцессы, и она, как говорят, знала, что так произошла замена. Ключ но-

[293]

пал к тому, к кому обращался голос во сне, а слова в обмен на ключ достались принцессе Атех.

Установившаяся таким образом система метафоричес­кого опосредования позволила нам продуктивно рабо­тать. Господин Я. рассказал еще несколько сновидений, весьма прозрачно иллюстрировавших его бессознатель­ные страхи, связанные с женщинами. Мои толкования, выдержанные в классическом духе, он сам дополнял под­ходящими аллюзиями из "Хазарского словаря", и в даль­нейшем любые сложности, связанные с переносом, мы успешно преодолевали при помощи архетипических фан­тазий М.Павича.

В качестве еще одного примера амплификации в рабо­те со сновидением хочу привести некоторые параллели к своему собственному сну, приведенному в параграфе 7.3. Думаю, что вполне имею на это право — книга подходит к концу, алфавит клиентов исчерпан от А до Я и нужен какой-то завершающий эпизод. Пусть им станут мои раз­мышления по поводу собственного фантазма.

Источник, откуда взяты все образы и значения — кни­га И.Кальвино "Незримые города". О них рассказывает великому Кубла-хану знаменитый путешественник Мар­ко Поло. "В жизни любого венценосца наступает миг, когда после триумфа великих побед, завоевания огром­ных территорий и покорения целых народов им внезапно овладевает опустошенность, меланхолия и чувство горе­чи". Рано или поздно схожие переживания возникают, наверное, у всех — и тогда бывает очень кстати сменить привычное окружение. Всегда можно перенестись в дру­гое место — это самое простое средство от усталости, ра­зочарования и тоски. Вот о таких других местах, а точ­нее — Других городах (в лакановском смысле этого термина) и рассказывает Марко Поло, а Итало Кальвино группирует его истории в такие разделы: "города и па­мять", "города и желания", "города и обмены", "города и взгляд", "города и названия", "города и мертвые", "го­рода и небо".

Сновидение начинается с того, что я медленно — и од­новременно очень стремительно — падаю (или погружа-

[294]

юсь) вниз, в темноту. Но есть нечто вроде золотой сетки, которая меня поддерживает, хотя больше всего это похо­же на летящих вниз птиц. Падение-полет — очень давний элемент внутреннего опыта, я помню это ощущение лет с трех-четырех. Характерное ощущение смеси наслажде­ния и страха связано в сновидении с необходимостью вернуться — неясно, как это сделать. Но не стоит забы­вать и ощущение непрочности. Например, так:

"Если вы мне поверите, я буду очень доволен. Теперь я рас­скажу об Октавии, городе-паутине. Между двух крутых гор есть пропасть, над которой и находится город, прикрепленный к обеим вершинам канатами и цепями и соединенный внутри ле­стницами. Приходится осторожно ступать по деревянным пе­рекладинам так, чтобы не попасть ногой в пустоту между ни­ми, или же цепляться за ячейки пеньковой сети. Внизу не видно ничего на многие сотни метров: под ногами проплывают тучи, под которыми находится дно пропасти...

Жизнь обитателей подвешенной над пропастью Октавии более определенна, чем в других городах. Им хорошо известно, что проч­ность их сети ограничена и имеет свои пределы" [26, с.96-97].

Прочность сети — это и метафора моих терапевтичес­ких умений. Сетка в сновидении золотая. Хорошо, если разорвавшись, она обернется стаей птиц. Наверное, так иносказательно обозначается фантазм. Понимание и ис­пользование фантазмов в процессе терапии, падение-по­лет, удовольствие, смешанное со страхом.

И все-таки сетка нужна. Нужны прочные связи и соот­ветствия между различными теориями, направлениями, концепциями. Их знание поддержит любого начинающе­го психотерапевта, а со временем приходит понимание относительности, ограниченности возможностей любой теории. Приходит опыт и уверенность в себе:

"В Эрсилии для того, чтобы обозначить отношения родства, обмена, взаимозависимости или передачи прав, жители протя­гивают между домами белые, черные, серые или черно-белые бе­чевки. Когда их становится так много, что между ними уже невозможно пройти, жигпе^т переезжают в другое место, и по-

[295]

еле разборки домов остаются лишь столбы с натянутыми меж­ду ними бечевками "'[ 16, с, 98].

Образ сетки, переплетающихся нитей — очень емкий, он прекрасно подходит для работы терапевта. В числе напра­шивающихся ассоциаций — "плетение словес", сеть кон­нотаций, маскирующая отверстия и лазейки, через которые можно ускользнуть. Да и сами хитросплетения бессозна­тельных влечений и мотивов, их лабиринт — и призванное отразить и понять их сложное переплетение действий и хо­дов аналитика. Подземные переходы глубин бессознатель­ной психики, зловонные ямы перверсивной сексуальности и бездонные пропасти одержимости архетипом:

"В Смеральдине, городе на воде, сеть каналов накладывает­ся и пересекается с сетью улиц. Чтобы добраться от одного места к другому, всегда можно выбрать между сухопутной до­рогой и лодкой, но поскольку в Смеральдине самый короткий путь пролегает не по прямой линии, а по зигзагообразной, ко­торая затем разветвляется во множество других, для прохо­жего существует не два, а множество путей...

Как и повсюду, тайные и авантюрные дела натыкаются здесь на самые серьезные препятствия. В Смеральдине кошки, воры и тайные любовники выбирают самый непродолжительный путь, перепрыгивая с крыши на крышу, соскакивая с террас на балконы и огибая водосточные трубы, словно канатоходцы.

В самом низу, в темноте клоак гуськом пробегают крысы, заговорщики и контрабандисты; их головы высовываются из канализационных люков и коллекторов, они шастают у стен глухих переулков, перетаскивая от одного тайника к другому куски сыра, запрещенные товары, бочонки с пушечным порохом и пересекая компактно построенный город по лабиринту его подземных коммуникаций " [ 26, с. 112-113].

Пойдем дальше, в глубину сна. В ней я пробую вер­нуться, выбраться. Это получается, но я последовательно оказываюсь во многих местах, некоторые их них напоми­нают реальные пейзажи, некоторые — совершенно фан­тастичны. Они захватывают меня, и я неопределенно долго перехожу из одного места в другое. А потом пони­маю, что иду по кругу. Может быть, вот так:

[296]

"Если бы, ступив на землю Труды, я не прочитал написанно­го большими буквами названия города, то подумал бы, что вер­нулся в аэропорт, из которого вылетел. Пригороды, по которым нас провозили, ничем не отличались от других, и в них были точно такие же желтые и зеленые дома. Следуя точно таким же указателям, мы проезжали по тем же дорогам и площадям. В витринах магазинов центральной части города были выстав­лены те же товары в тех же упаковках, а сами магазины име­ли те же вывески...

К чему было приезжать в Труду? — подумал я. И сразу же приготовился к отъезду'.

— Можешь вылететь, когда захочешь, — сказали мне — но только ты прилетишь еще в одну, до последней мелочи похожую на эту Труду; мир покрыт одной и той же Трудой без начала и конца: меняются только названия аэропортов" [26, с.164-165].

Очень подходящее название у города.

И последняя мысль — если у меня была подходящая (нужная? правильная? та самая?) книга, то нашелся бы человек, который вывел бы меня на поверхность. Тоска по идеалу — идеальной работе, идеальной лекции, иде­альной книге присутствует всегда:

"В Версавии распространено следующее верование: будто в небесах существует другая Версавия, в которой отражаются все самые возвышенные чувства и благородные поступки в горо­де, и что если земная Версавия будет подражать небесной, она сольется с ней в единый город. Традиционно он представляется городом из массивного золота с серебряными соединениями стен и алмазными дверями домов, городом-жемчужиной в драгоцен­ной оправе и инкрустацией... [26, с. 142].

Может быть, когда-нибудь я и напишу такую книгу.

Глава 8. Анализ дискурса в психотерапии

8.1. Психотерапевтический дискурс и его "хозяин" — пансемиотический субъект

В этой главе я хочу в более простой и сокращенной форме* изложить основные идеи, касающиеся дискурса как коренного феномена психотерапии. Дискурс — это речь, погруженная в жизнь обоих участников терапевти­ческого процесса — терапевта и его клиента. Само пси­хотерапевтическое взаимодействие можно рассматривать как дискурсивную практику — специфическую форму ис­пользования языка для производства речи, посредством которой осуществляется воздействие на клиента. В чем оно заключается?

Психотерапевт, как известно, не влияет непосредст­венно на факты (свойства, события и процессы в мире), он может изменить лишь интерпретацию этих фактов, их понимание, отношение к ним и взаимосвязь между ними. В процессе терапевтического анализа происходит своего рода "пересмотр" имеющейся у клиента модели окружа­ющей действительности. Психологическая помощь за­ключается в изменении представлений человека о мире и себе самом, благодаря чему он может, получив новые знания, выработать более продуктивные мнения и уста­новки и сформировать более эффективные и удовлетво­ряющие его отношения к людям, вещам и событиям.

Таким образом, в своей работе психотерапевт имеет де­ло с образом или моделью окружающей действительнос­ти, которая определяет целостную жизнедеятельность,

* По сравнению с предыдущей работой — см. 23.

[298]

бытие клиента в мире. Этот образ есть, в сущности, ин­дивидуально своеобразная концепция мира и себя в нем. Ее называют субъективной психической реальностью инди­вида. Например, психическая реальность депрессивной личности сплошь наполнена печальными и угрожающи­ми событиями, безысходностью и тоской. Субъективная реальность человека маниакального выстроена под деви­зом "В этом лучшем из миров все идет к лучшему". Жиз­ненная реальность психотика совершенно не похожа на представления большинства людей, к тому же ее практи­чески невозможно изменить: можно приводить какие угодно доказательства, шизофреник их не понимает и не слышит — он слышит голоса из электрических розеток, ощущает, как соседи направляют на него невидимые вре­доносные лучи, и т.п.

В любом акте человеческого поведения и деятельности психическая реальность выражается и проявляется — объективируется. Речь, дискурс — это наиболее универ­сальная форма объективации психической реальности.

Почему именно речь? Для ответа на этот вопрос надо более подробно рассмотреть процесс формирования субъ­ективной реальности. Она есть конечный результат моде­лирования действительности в системе психики. Струк­турными элементами, "кирпичиками" модели являются значения и смыслы, а сам процесс моделирования имеет знаково-символический (семиотический) характер.

Основными знаковыми системами, которые предостав­ляют психике моделирующие средства, являются культура и язык. С помощью языка люди выражают все многооб­разие характеристик и свойств окружающего мира, тон­чайшие нюансы своих чувств и переживаний, а также зна­чения и смыслы, которыми наделяется мир в рамках каждой индивидуальной (субъективной) психической ре­альности. Культура же задает "русла возможной речи" — то, что определенная группа людей описывает реально существующе, действительность, а также добро или зло, причину или следствие, сходство или различие и т.д.

Почему психотерапия вообще эффективна? Дело в том, что большинство людей не различают субъективную пси-

[299]

хическую реальность и объективную действительность. Люди принимают за истину то, что они думают и чувст­вуют, не отличают фактов от интерпретаций, и искренне убеждены в том, что лишь одна (их собственная) трактов­ка какого-либо события является правильной. Психоте­рапевт умеет изменять субъективную реальность, и в ре­зультате такого вмешательства вместе с представлениями изменяются чувства людей, их мысли и действия.

Например, в рамках механизма проекции клиент приписывает своим близким те или иные свойства или мотивы поведения — ненависть, агрессию, чувство пре­восходства. В результате терапевтического анализа обна­руживается защитная природа такого поведения, устанав­ливаются его бессознательные "корни" — и поведение меняется.

Манера чувствовать и думать, устойчивые способы описания и понимания вещей, явлений и событий — то, что называется в психологии и культурной антропологии ментачьностью — заимствуются у лингвокультурной общности, к которой принадлежит человек. Однако, ус­ваивая общепринятые системы представлений (группо­вые характеристики модели мира), люди всегда привно­сят в них индивидуальные, субъективные компоненты. Мир един, но существует множество точек зрения на не­го. У каждого человека — свой образ реальности, своя картина мира и свое понимание того, как он устроен и каким (в ценностно-смысловом плане) он является. Еще более индивидуализированным является отношение че­ловека к миру.

В терапевтическом анализе важно различать индивиду­альные и культурно обусловленные источники проблем (этнические стереотипы, нормы социального контроля, ролевые стандарты поведения и прочее). Как правило, последние легче осознаются, но их изменение требует роста личностной автономии и уменьшения зависимости (в том числе и от аналитика). В работе с культурными стереотипами наиболее перспективны юнгианские пред­ставления об архетипах коллективного бессознательного и лакановская теория Воображаемого.

[300]

Для психотерапии особенно важен анализ тех аспектов процесса моделирования окружающей действительности, в результате которых образ (картина или модель) мира становится источником психологических проблем и труд­ностей. Большинство из них лежат в сфере бессознатель­ного, причем если сама моделирующая функция психики просто не представлена в сознании (Фрейд называл это описательным (дескриптивным) бессознательным,), то ее изъяны и дефекты — это динамическое бессознательное (то, что возникает в результате вытеснения).

Терапевтический анализ (как и весь психоанализ вооб­ще) возможен благодаря тому, что психическая реаль­ность индивида выражается, объективируется в его речи. Разумеется, существует множество способов рассказыва­ния о себе и о мире, или форм объективации психичес­кой реальности. Более правильным будет говорить о сис­теме дискурсивных практик, характеризующих субъекта или принятых в данном обществе и культуре.

Иными словами, терапевтический анализ — это прежде всего анализ дискурса, речи клиента. Вместе с тем, психо­терапевтическое воздействие осуществляется также по­средством речи.На терапевтическом сеансе изменяются отдельные фрагменты психической реальности, имеющие отношение к возникновению психологических трудностей и проблем. В результате взаимодействия дискурсов тера­певта и клиента изменяются характеристики внутреннего опыта последнего, меняется свойственная ему система личностных смыслов. Психотерапевт, который хорошо умеет это делать, называется пансемиотическим субъектом.

Как можно стать полновластным "хозяином" дискур­са? Что лежит в основе формирования пансемиотических навыков?

Пансемиотическая функция заключается в осуществле­нии произвольного, целенаправленного выбора значений и смыслов, приписываемых реальности. Речь идет о вла­сти терапевта над процессами означивания (точнее, воз­можности выбора значений для тех или иных фрагментов опыта, его отдельных аспектов и свойств). Этот процесс имеет ряд ограничений, обусловленных, с одной сторо-

[301]

ны, природой самой семиотической системы, а с дру­гой — прошлым опытом субъекта (апперцепция).

В культуре стратегия означивания реальности задается схемой универсума ⁷⁰ и зависит от свойственной ей систе­мы кодов. Ограничения, налагаемые языком, заданы его собственной семантикой и синтаксисом, а также прави­лами языковой игры — необосновываемого, априорного знания, с помощью которого оценивается достоверность суждений о фактах реальности (Л.Витгенштейн). Припи­сывание значений (истинное — ложное, хорошее — пло­хое, реальное — выдуманное, важное — второстепенное) обусловлено культурой и языком, а сами факты действи­тельности по природе своей амодалъны, они "никакие". Их интерпретация происходит по правилам, определяе­мым не самой реальностью, а людьми. Факты объектив­ны, а правила конвенциональны, они обусловлены куль­турой и языком. Если правила изменяются (при том, что сами факты остаются прежними), возникает уже другая модель, и жизнь людей, руководствующихся ею, протека­ет совсем иначе.

Пансемиотический субъект не только обладает систе­мой правильных и точных вербальных репрезентаций собственного опыта, но и умеет изменять свойственные другим неадекватные представления о реальности, при­меняя эффективные стратегии и тактики речевого взаи­модействия. Он преобразует субъективную психическую реальность, изменяя описания этой реальности и связан­ные с ней значения и смыслы. Такой психотерапевтиче­ский семиозис (процесс порождения и изменения значе­ний в семиотической системе) может осуществляться как интуитивно (так называемые трансовые техники), так и сознательно, на основе отрефлексированных принципов и правил.

Пансемиотическая активность опирается на ряд нетра­диционных представлений о взаимоотношениях объек­тивной реальности (предметов и явлений) и ее описаний (высказываний и текстов). Только для наивного наблюда­теля они выглядят взаимоисключающими, пансемиотиче-

[302]

ский субъект трактует их как взаимодополняющие и вза­имозаменяемые.

Современная семиотика склонна рассматривать мен­тальное и материальное (психическое и физическое, текст и реальность) как функциональные феномены, раз­личающиеся не столько онтологически, сколько прагма­тически. Иными словами, их различная природа обуслов­лена в основном точкой зрения, умственной позицией субъекта. Как замечает В.П.Руднев, мы не можем разде­лить мир на две половины, собрав в одной символы, тек­сты, храмы, слова, образы, значения, идеи и т.п. и ска­зав, что это ментальное (психическое), а собрав в другой половине камни, стулья, протоны, экземпляры книг, на­звать это физической реальностью. Текст в качестве про­токола, описывающего реальность, соотносится с ней особым образом. В системе языка это отношение выра­жается категорией наклонения.

В русском языке есть три наклонения — изъявительное или индикатив ("Клиент говорит правду"), сослагатель­ное или конъюнктив ("Клиент сказал бы правду") и пове­лительное или императив ("Говорите правду, клиент!"). В индикативе субъект высказывания говорит о том, что имело место в реальности, что в ней происходило, про­исходит или будет происходить. Это рефлексивная мо­дальность, модальность факта, она определенным обра­зом скоординирована с действительностью, связана с ней отношениями взаимной зависимости.

Сослагательное наклонение описывает вероятностную ситуацию, возможность того, что какое-либо явление или процесс могли происходить, тот или иной факт мог иметь место в реальности. Это ментальная модальность, сфера свободной мысли, независимая от реальности. Повели­тельное наклонение — это высказывание субъектом сво­ей воли или желания, чтобы данное событие имело мес­то. Здесь перед нами волюнтативная модальность, предполагающая обратную связь между речью и реально­стью, одностороннюю зависимость.

Пансемиотический субъект обладает высокой степенью свободы в оперировании этими тремя наклонениями, в

[303]

качестве психотерапевта он легко и непринужденно пере­ходит от ментальной и рефлексивной модальности (мыс­лей о реальности и наблюдения над ней) к творению реальности, волюнтативу, выступающему в качестве ос­новного средства терапевтического влияния. Хороший психотерапевт в своей речевой практике успешно ис­пользует гибкую систему психологических модальностей. Последняя, по В.П.Рудневу [58], есть определенный тип состояния сознания в его отношении к реальности. Пси­хологический конъюнктив есть такое состояние созна­ния, при котором сознание и реальность связаны отно­шением взаимной независимости, психологический императив имеет место в случае, когда сознание вероят­ностно детерминирует реальность, психологическим ин­дикативом называют состояние, при котором сознание наблюдает за реальностью, фиксирует, описывает и ин­терпретирует факты. Произвольно изменяя эти модаль­ности, Пансемиотический субъект может изменять саму структуру психической реальности, а не только отдель­ные концепты, логику или правила интерпретации.

В основе пансемиотического поведения лежит эффек­тивная система языковых действий, подчиненная опреде­ленной внутренней логике и актуализируемая в ситуациях, вплетенных в соответствующий контекст лингвистической и нелингвистической практики. Культурный контекст рас­сматривается пансемиотическим субъектом как относи­тельный, а не абсолютный, ибо архэ, первооснова культур­ного универсума, является для него не скрытым, таинственным и необъяснимым началом, а знакомой, да­же приватной (privacy — частный, домашний) системой отсчета, удобной в обращении, многообещающей и понят­ной.При этом легко варьировать различные контексты, ре-интерпретировать события и ситуации, привносить но­вые, неожиданные смыслы в сложившуюся у другого чело­века систему представлений.

Качества, конституирующие пансемиотического субъек­та — это языковая интуиция и отточенный логико-лингви­стический анализ, вкупе с лингвистической компетентно­стью образующие неординарную языковую личность. В

[304]

процессе терапии она сознательно использует продуктив­ные стратегии семиотического моделирования, направляя процесс семиозиса (производства и трансформации смыс­лов и значений) в сторону инсайтов, способствующих луч­шему пониманию природы психологических проблем кли­ента и их разрешению.

Важнейшим профессиональным умением аналитика является способность рефлексировать психологические основы своего воздействия, его семиотические механиз­мы и выбирать на этой основе лингвистически адекват­ные (при высоком уровне мастерства — совершенные) формы речевого взаимодействия с клиентом. А это пред­полагает хорошее знакомство с дискурсивными практи­ками психотерапии и высокоразвитые навыки анализа дискурса клиента.

Дата добавления: 2015-06-04