Часть I 7 страница. Тетя Вера обнимает Семена:

Тетя Вера обнимает Семена:

- Ох, Господи, да что вы всё это при ребенке говорите. Сёмушка, хочешь ватрушечки с творогом?

Дедушкино лицо почему-то светлеет:

- Нет, не ватрушки ему, а сбегай-ка ты, внучек, на мель­ницу да кликни тех двух казаков, что с Гурова пшеницу при­везли, Трофима и Егора. А ну-ка - одна нога здесь, а другая там!

Приказ дедушки исполняет внук немедленно. Из заку­ренной помольной хаты приводит он обоих завозщиков за пять минут. Входят они в гостиную смело, истово крестятся на образа:

- Здорово днявали!

- Слава Богу! - дедушка указывает гостям два порожних кресла. - Садитесь-ка, да, Господи, благослови, по тому слу­чаю, што никакого случая не случилось, выпьем по одной.

- Ить какую я думку поимел: а што ежели мы все, вот сколько нас тут есть, да ноне про Ермака вспомним?

- Дела подходяшшая. Праильная ваша слова, Ликсей Ми­халыч, - Трофим усаживается поудобней, - тольки вы мине и Егору, для разгону, ишо по одной подняситя.

Опорожняются всеми и вновь налитые рюмки. Трофим кашляет в руку:

- А хто ж дишкантить будить?

- У нас Гаврила мастер...

Казак Трофим поднимает глаза на лампадку, осторожно прокашливается и заводит:

Ревела буря, дождь шумел,
Во мраке молния блистала....

Негромкий голос певца заполняет всю залу сразу же, по­вышается, вылетает в открытые окна на двор, проносится до мельницы, и, что за чудо, - будто и вода в каузе шуметь перестала, будто с ней вместе весь хутор, вся степь, слушают трагическую эпопею казачьего героя:

И беспрерывно гром гремел,
И в дебрях буря бушевала...

Даже тетя Мина подхватывает второй куплет. Стараясь вме­сте с Гаврюшей вытянуть это страшное «бушевала», вливается в хор и Семен, молодым, еще детским, но чистым тенором.

Вы спите, милые герои,
Во тьме, под бурею ревущей.
На утро глас раздастся мой,
Ко славе иль на смерть зовущий!

Всё теперь для Семена ясно: мало было их - казаков, поко­рителей Сибири. Но на подвиг шли они, врагов не считая, только одно зная твердо: каждому народу предначертана свы­ше судьба его. Испокон веков боролись они за право на жизнь, никакому насильнику не корясь. Широкое, безбрежное море угнетения окружало их, давило со всех сторон и тесно им ста­ло на Тихом Дону. И пошли они в страшный поход, сами себя не жалеючи.

Ко славе, иль на смерть зовуший...

Все умрут. Но как умрут они? После рабского существо­вания или в бою за человеческое достоинство? Твердо помнит внук слова деда, крепко врезались они в его душу, и ясно ему, что лучше умереть от пули врага, чем перед ним скло­ниться. Уйти из мира этого казаком вольным, а не стонущим рабом. Нет в мире той силы, которая сделала бы казаков сво­ими безропотными слугами. И если попадали они в неволю, то восставали при первой возможности, и, если гибли пого­ловно, то гордо представали пред престолом Всевышнего.

А Трофим доводит песенное свое повествование до того места, где говорится о гибели казачьих землепроходцев.

И пала грозная в боях,
Не обнажив мечей, дружина...

Не обнажив мечей! Уснули усталые воины, тайной тропой прокрались враги и напали на спящих. Только Ермак, отби­ваясь от нападавших, отступая, упал израненным в Иртыш. И увлек его на дно аж самим царем подаренный панцирь...

Замирает последний аккорд. Вечерние сумерки давно под­крались и незаметно заполнили комнаты. И кажется, что это далекие их предки, явились сюда поведать потомкам своим о давным-давно отзвеневшей казачьей славе.

Окончив песню, долго все молчат. Черкнув спичкой, за­жигает отец большую керосиновую лампу. Вспыхнувший свет, смягченный широким абажуром, глаз не режет, и от него становится в комнате теплее и уютнее.

Входит Мотька, что-то вокруг стола хлопочет. И вдруг од­ним ловким ударом сапога отбрасывает ковер в сторону, бьет в ладоши и заводит:

И-эх, мне бы, младой, ворона коня,
Я бы вольная казачка была...

Егор и Алексей срываются с мест и «идут с носка» на середину комнаты. Гаврюша подходит к маме. Нисколько не смутясь, веселая, поднимается она, в правой ее руке уже вьется белый платочек, слегка склонившись, семенит она вдоль залы, убегая от идущего за ней, грохоча каблуками, сына. Тетя Вера, тетя Агнюша, мама, все они в самой середине танцую­щих.

Вбежавшая в гостиную Мотька быстро ставит на стол при­несенный ею поднос и, почему-то так взвизгнув, будто режут ее, бросается танцевать, ловко мелькая босыми пятками. Де­душка обнял бабушку за талию, оба, сидя на диване, слегка покачиваются в такт плясовой песне и вторят:

Пошлю казака по воду,
Пошлю казака по воду,
Ни воды нет, ни казаченьки,
Ни воды нет, ни казаченьки!

Бабушка следит за каждым танцующим, не упустит ни одного коленца, ни одного выпада. Меж роялем и диваном пробует Семен пойти вприсядку, спотыкается на завернутом ковре и падает. Но вот уж садится за роялем мама и в подмогу поющим в танце уже гремят аккорды веселой песенки. Охнув, падает в кресло тетя Мина, изнеможенная валится на диван тетя Вера. Последний раз ударив в пол каблуком, так, будто хочет он его разнести вдребезги, останавливается посередине залы Алексей. Дедушка поднимает полный стакан:

- Ну вот это - да! Удружили! Спасибо всем!

Когда мама с тетей Верой привели, наконец, Семена в комнату, чтобы уложить его спать, небо на востоке давно уже светлеть начало. Шум воды в колесах стал громче, вот оно и первые птицы засвистели.

- Пронеси, Господи, бури Твои мимо раба Твоего отрока Семена, - шепчет мать и крестит его голову утонувшую в подушку. - Спаси нас всех и помилуй, - прошептала над сыном мама.

Дверь закрылась за ушедшими, наконец-то, может Жако залезть к хозяину под одеяло и заснуть сном доброй собачьей души.

- Ну што, нагулялись? - спрашивают спящие на соломе завозщики возвратившихся Трофима и Егора. - С барами ка­закам завсегда гулять способно.

- Погоди, погоди трошки, они догуляются! - какая-то тень поворачивается на другой бок и замолкает.

Ни Трофим, ни Семен ни слова и не отвечают.

Неустанно шумит мельница. На востоке всё светлей и свет­лей. Того и гляди, проснется всё пернатое население хутора и голосами тварей невинных, как бабушка говорит, - разбу­дит Господь всех нас, грешных. Чего же искать, какого еще счастья человеку надо?

А Семену сон снится: будто оттуда, с севера, заволокло, затянуло тучами всё, как есть, небо. Замер хутор в страш­ном, мертвенном ожидании. Собрались жители его на широ­ком дворе и, как завороженные, смотрят на надвигающуюся массу черных туч. Рванул, закружил, смял вербы и акации бешено налетевший ветер. Хлынул за ним проливной дождь. С крыш и базов полетели ошметки оторванной соломы и ка­мыша. Гранатным разрывом ударил гром, ослепительно по­лыхнула молния. В страшном вихре летящей соломы и сена из развороченных бурей стогов исчез, как в дыму, стоявший впереди всех дедушка. Всё смешалось в адском гуле ветра, вдруг поднявшего крышу на их доме. Дрогнув, упала труба с крохоток, покатилась, разбивая окна и двери, кирпичи и бал­ки. С криком проснулся Семен. На дворе ярко светит солнце, перекликаются в акациях пичуги. С чувством и расстоновкой побрехивает на мосту Буян.

«Пронеси, Господи, - звенит в ушах, - пронеси, Госпо­ди». Что это? Слова, сказанные вчера мамой и им теперь бессознательно повторяемые, или собственная, его, от непо­нятного страха сама сложившаяся просьба к далекому непо­нятному Богу?

Свелел дедушка внуку сходить в Разуваев, отнести друж­ку его Гаврил Софронычу две новых блёсенки, да, кстати, зайти к хуторскому атаману уряднику Фирсову, спросить, когда тот, как дедушка слыхал, в Усть-Медведицу поедет? Дело там у дедушки есть, хорошо бы было повидаться, потол­ковать перед отъездом.

Забрав Жако, подпрыгивая то на одной, то на другой ноге, бежит послушный внук к плотине. Жако носится по лугу, в радиусе добрых ста саженей обнюхивает каждый подозри­тельный кустик. Вот она и плотина, и лежащий на берегу старый, сухой, камыш. Стрелой вылетает на него Жако, как горох, сыпятся в пруд встревоженные лягушки, полный соба­чьего восторга и счастья разгребает его Жако лапами, прыга­ет, как оглашенный, и, ни с того ни с сего, заливается радос­тным лаем. Направо, из-за куста куги, поднимается отец, рвет изо рта окурок папиросы и сердито бросает в воду.

- Тише ты с твоим чертогоном! Всю мне рыбу распугали!

Ничего не остается, как схватить собаку за шиворот, отбе­жать в страхе добрых полверсты и лишь тогда оглянуться. Теперь рано домой возвращаться опасно. Влетит. Ну да Бог не без милости, казак не без счастья.

Дедушкин дружок принимает гостя в чисто прибранной горнице. Долго осматривает принесенные блёсенки, осторожно прощупывает разноцветное их оперение, крутит головой и, видимо, очень доволен:

- Ты глянь! Вот это - здорово! Теперь - дяржись, щуки. Это откель у деда твово добро такое?

- Из Москвы, магазин там такой, «Мюр и Мерилиз», всё, что ни напишешь, всё сразу высылает.

Ишь ты, из Москвы крючочки нам на Дон шлють. Старая это московская дела: к нам суды крючочки закидывать. А ну садись, видал, чего нам хозяйка настановила!

Закусив пышками с каймаком, получает он на дорогу груш и яблок, отправляется Семен с вторым поручением.

И тут, как и у Гаврил Софроныча, Жако остается снаружи.

- Взойди, - отвечает кто-то из Правления на осторожный стук в двери.

В большой чистой комнате сидит за столом хуторской ата­ман урядник Фирсов. Волосы и борода его густо протканы сединой. Чуб зачесан, как полагается, мундир Лейб-гвардии Атаманского полка заношен, но сидит, «как влитый». Со сте­ны на входящих смотрит император и самодержец Николай Александрович. Окна открыты прямо в сад. Сквозь расстав­ленные на них горшки с цветами ветер колышет занавески и перелистывает на столе бумаги.

- Здорово ночевали, господин атаман! - так велел сказать дедушка, и так он и говорит.

- Слава Богу! - атаман поднимает глаза и улыбается посе­тителю. - А-а, внучек Алексей Иванычев! Ну подойди, подойди поближе, поручкаимси! - протягивает атаман ему руку, и кажется, что не только ладонь его, но и весь он может уместиться в этой огромной, медвежьей лапе. - Докладай с чем хорошим пришел.

Поручение дедушки нужно передавать, стоя по-военному, на вытяжку.

- Ага-ага! Так перекажи дедушке твому, их благородию, что посля завтрева всё одно привязу я трошки пашаницы на мельницу вашу, тады о всём и договоримси.

В дверь кто-то стучит.

- Взойди!

Первым входит Евграф Степанович, казак известный за его прекрасные сады, а вслед за ним входит что-то такое, что в жизни своей Семен не видывал. Седые волосы аккуратно расчесаны и подвязаны веревочкой. Длинная рубаха, до ко­лен, холстяная, подпоясана пояском, на одном конце которо­го висит деревянный гребешок. Белые же, тоже холстяные, штаны спускаются до пят, но от колен заплетены до самых ступней лыком, на котором держатся новые аккуратные лап­ти. Лицо у старичка благообразное, симпатичное. Войдя в горницу, быстро крестится он на образ, низко, совсем низко, кланяется атаману.

- А-а-а, Явграф Стяпаныч, с чем хорошим?

- Да вот, рассчитал я ноне этого человека, баню он мне в саду становил, с двумя сынами работал. Всё, как полагается, обделал и таперь ляжить яму путь в Рассею. Отметь, што отбыл он с Доншшины, а то у них-то пристава, сам знаешь, не милуют.

- А ну-ка, мил человек, подай-кась суда вид твой! - ата­ман протягивает руку в направлении стоящего у самых две­рей мужика. Тот быстро семенит к столу, достает из-за пазу­хи серенькие книжечки и подает атаману. Быстро взглянув на них, кричит атаман: «Гаврилыч, приняси-кась пячать!».

Через минуту появляется хуторский писарь Иван Гаври­лыч, в шароварах с лампасами, в белых чулках и чириках, в новой, подпоясанной кавказским ремешком, гимнастерке, в погонах приказного, и кладет на стол большую круглую пе­чать.

- Ну-кась, испиши в паспорта: «Сего числа отбыл в Расею», и нонешнее число поставь.

Писарь исчезает за дверью и через минуту возвращается снова. Атаман проверяет написанное, ставит печать и подпи­сывает паспорта:

- Вот табе, добрый человек, а таперь ты мне скажи, всё ль табе Явграф Стяпаныч, как уговорено, отдал?

- Всё, родимец, всё, как есть, сполна получил. По-божес­ки рассчитал, обиды никакой не имеем.

- А харчилси как?

- И-и, отец ты наш, сам, поди, знаешь, што посля нашего кваску с тáком на казачьих наших харчах, как у Христа мы за пазухой были.

- То-то, иди же в Расею твою, да не говори про казаков плохо. Счастливо! - кивком головы показывает атаман, что разговор кончен.

- С Богом оставайтесь! - мужик пятится к дверям. - Пре­много благодарны, дай Бог... - дверь тихо закрывается руба­хой.

- Вот ты и пойми таперь, какая у них жизня, - говорит атаман Евграфу Степановичу, - коль должон он пешки тыщу верст пройтить, штоб тут, у нас, сабе на зиму кусок хлеба заработать. Да ишо на кого нарвется, а то и обсчитають, да, бываить, и морду набьють. Народ посля пятого года стярвиться зачал. А ты бяги, бяги таперь домой, поди, скотину ишо, как след, не увледотворил.

Евграф Степаныч исчезает как-то незаметно.

Снова стук в дверь. Не успевает атаман и слова сказать, как широко она распахивается, и, к удивлению Семена, пе­реступают через порог один за другим все три его двоюрод­ные брата, одетые в полную парадную форму. Все становятся «смирно» перед атаманом и первым рапортует Аристарх:

- Господин атаман! Сотник Атаманского полка Аристарх Пономарев явился по случаю прибытия в отпуск.

А за ним, по старшинству, Гаврил с Алексеем называют полк и чин свой. Слушая рапорт стоя, следит атаман за каж­дым движением четко щелкающих каблуками офицеров и в конце расплывается лицо его приветливой улыбкой:

- С прибытием в родительские дома проздравляю! При­сядьте трошки, господа офицеры. Эй, Гаврилыч, ану ишо один стулик приныси для их благородия. А таперь - здравствуйтя!

Все трое жмут протянутую им руку. Часть официальная закончилась. Офицеры, как это по заведенному порядку положено, явились своему хуторскому атаману, ихнему те­перешнему начальству, а теперь можно и попросту потол­ковать. Разговор заходит об урожае. Гаврил понимает, что младшего, его двоюродного, брата разговор этот никак не интересует.

- Вы как, господин атаман, с Семеном все дела покончи­ли?

- Да-да, дяла мы с ним все покончили. Могёть быть сво­бодным.

Гаврил обрадованно командует:

- Ну ты, суслик, исчезай!

Откланявшись, щелкнув каблуками и поклонившись толь­ко головой, так, как учил его дедушка, никак спины не сги­бая, освободившись из огромной атаманской лапы, выходит Семен из Правления. Жако вскакивает, осточертело ему си­деть одному. Жако и хозяин вылетают на улицу. Опираясь на сучковатый байдик, пылит по ней старческими ногами дедушка Мирон. В старинном он чекмене, на голове - ар­тиллерийская фуражка, шаровары с лампасами забраны в бе­лые чулки. Чирики начищены были до блеску, да запыли­лись во-взят.

- Здравствуйте, дедушка Мирон! - Семен останавливается и слегка кланяется.

Жако занялся поливкой плетня.

- Здоров, здоров, малец! А чей же ты будешь?

- Есаула Пономарева, Сергей Алексеевича, сын.

- А-а-а, Сергий Ликсевичев сынок. Ну, молодец, уваже­нию к старикам имеешь. Правильно. Кланяйся отцу и деду твому. А таперь - иди, иди, а мине к атаману надо, - запы­лив чириками, поворачивает старик в Правление.

Домой надо, теперь там уже пообедали, отец спать пошел, а есть так хочется.

Дома спасает положение Мотька:

- А що, панычку, вы сьогодни и нэ обидалы? Погодить трохы, я вам интеллигентскый кусочок видрижу.

И вот он, свежий, в хорошее колесо величиной, хлеб. Че­рез всю его длину отрезает Мотька добрую краюху, кладет на нее огромный кусок сала и смеется:

- Ану, пидзаймиться. Тики трохы прысолыть трэба.

Вечер подходит приятный, мельница шумит размеренно и спокойно. Вот-вот начнут лягушки свой ежедневный кон­церт. Но почему же это Сибирлетка явно начинает нервни­чать? Нюхает воздух, неуверенно озирается, скулит, подни­мается и трусит легкой рысцой по дороге на Рассыпную Балку. Выбежав за деревья, заслоняющие хутор от степи, усаживается в далекий саратовский бугор. Вдруг вскакивает и громко и уверенно сообщает: «Г-гам!».

Как сумасшедшие, сорвавшись с моста, мчатся к ней ос­тальные собаки. Зря лаять она не будет. Только Буян остался на мосту, предпочитая выждать события. С бугра спускается к хутору какая-то подвода. Всеми овладевает волнение. До­гадки, вопросы, нетерпеливые возгласы сыпятся один за дру­гим. Авторитетно и спокойно говорит бабушка:

- А ить это отец Тимофей едет. Ишо весной писал, что проведать нас хочет!

Отец взглядывается вдаль и сообщает, что подвода городс­кая, сидят трое, из них одна вроде женщина. Ох, да, конечно же, отец Тимофей это! Какая-то он им по бабушкиной линии родня, окончил духовную семинарию, давным-давно посвя­щен в священники, да почему-то рассорился на Дону с ду­ховным начальством своим и уехал священствовать куда-то на Урал, к яицким казакам. Там и приход у него свой. Не видались они лет пять, а то и больше.

А подвода вот она, совсем близко. Соскакивает с нее ка­кой-то бородач в белой чесучевой рясе и бежит к хутору, спо­тыкаясь о прыгающих ему на грудь, узнавших его собак. Дождался своего времени и Буян, подскакивает к приехав­шему вплотную и, лишь, как только он один это делать уме­ет, так морщит от радости свой нос, что ясно всем становит­ся: смеется Буян от собачьего восторга. Схватывает его любя­щий всякую тварь Божью отец Тимофей за шиворот, поднимает к лицу и прижимается щекой к его скулящей морде:

- Здоров днявал, старый ты хрен, от старости и брехать разучился! Срамота одна с тобой.

Спущенный на землю теряет Буян полностью чувство меры - мчится прямо к бабушке, коротким брехом сообщает ей о радостном событии, не задерживаясь на крутом повороте, не­сется назад к подводе, лает в морды лошадям что-то совсем приятное, а потом летит к дедушке, чтобы и ему доложить о происходящем.

Но уже обнимается отец Тимофей со всеми по очереди, подвода въезжает во двор, кучер заворачивает к конюшне и лишь теперь выходит из тарантаса Марья Исаковна, супруга отца Тимофея. И снова объятия, поцелуи, даже слезы.

Новый день начинается новыми заботами, Матвея посы­лают к дяде Андрею сообщить о приезде отца Тимофея и просить пожаловать на ужин, а Семен отправляется к тете Агнюше с тем же известием. Вырезав хорошую хворостину, надрезает ножом верхнюю часть, сгибает ее, вставив в надрез сломанную палочку - уши у лошадиной головы, оставив на противоположном конце листья - это хвост, приладив из шнур­ка уздечку, вскакивает Семен на нового коня своего, свистит Жако и мчится аллюром три креста по-над речкой к недале­кому теткиному хутору.

С тех пор как овдовела тетя Агнюша - муж ее служил где-то в Туркестане, вернулась она снова на Дон, стала хозяйни­чать, увеличивая и без того большой свой хутор. В доме нико­го нет, двоюродных сестер своих видит он копающихся под надзором гувернантки в саду. Валя у речки возится с лодкой. Из амбара появляется какая-то женщина, длинная юбка за­мазана в навозе, на ногах высокие мужские сапоги, выцвет­шая кофта вся в дегте, рукава ее высоко засучены, воротник широко расстегнут, легкий пестрый платок сдвинут на лоб. Она - тетя Агнюша, ведь ей за всем по-хозяйству самой при­глядеть надо. Всюду поспевает она, работая с раннего утра до позднего вечера. Рабочие у нее держатся недолго, любого за месяц загоняет так, что уходит, не спрося денег. Хутор свой отстроила она еще при жизни мужа, работавшего на станции «Кизил-Арват» в Туркестане, и теперь, вернувшись, ночи не спит, превратившись из дамы общества в хуторскую хозяйку. Даже дедушка подивился, когда увидал ее сидящей на косилке. Не баба, а огонь, - вот у кого нашим господам поме­щикам поучиться бы следовало.

И откуда всё взялось? Окончив Мариинский Институт Благородных Девиц в Новочеркасске, где учили французско­му языку, книксам, вальсу, немецким спряжениям и уме­нию держать себя в обществе, где читались лишь рекомендо­ванные директриссой книжки, выскочила она замуж за да­лекого их родственника, инженера, и уехала с ним в новое гнездо свое в Кизил-Арвате, поставив там всё на широкую ногу. Только вот жары да скорпионов выносить не могла. Женой была образцовой, хозяйкой стала примерной, оказа­лась и первой в тамошнем дамском обществе. Всё измени­лось, когда внезапно умер муж. Привезли его хоронить на хутор, на семейном кладбище. Маленьким тогда был Семен, прятался в страхе от забивших весь дом чужих людей, от громкого пения каких-то странно разодетых в пестрые рясы дядей, от постоянно искавших, и постоянно всё же оставляв­ших его одного у мамы и бабушки, говоривших шопотом, испуганно, растерянно вытиравших слезы. Вся эта зима ос­талась в воспоминаниях его страшной и жуткой.

Прошли годы, постепенно успокоилась тетя Агнюша, взя­лась уже с первой весной за устройство новой своей жизни, с головой ушла в непривычную для нее работу, и считалась теперь и хорошей хозяйкой, и богатой помещицей. Многие заглядывались на еще молодую вдову, но уезжали все от нее не солоно хлебавши. Ни на кого она и глядеть не хотела, решив, что родного отца никем детям не заменить.

Доложив о новостях, на хуторе остается Семен на обед. Сидели все за столом, будто аршин проглотили, после каждо­го куска, стакана или тарелки дети обязательно говорили «мерси бъен», глазами удава глядела на них гувернантка и вырвавшись от стола, побежал он под гору, перебрел вместе с Жако здесь совсем мелкую речку и облегченно вздохнул, лишь появившись дома, на кухне.

- Що, панычку, побачилы ваших хранцузив - мирен сивупле? - Мотька щурит свои египетские глаза и закатывает­ся смехом: - Идить, идить, вси вже в столовой сыдять.

Грохот копыт и лай собак оповещают о прибытии новых гостей. Алексей, Аристарх и Гаврил соскакивают с коней у парадного подъезда. Гаврил смотрит на него с таким видом, будто никак не может разглядеть какого-то карлика:

- Ты чего, суслик, вылупился? Поди, сроду не видал, как казаки верхом ездят? А не охотка ли тебе, комическая фигу­ра, на моем коне прокатиться?

Сердце Семена готово разорваться от радости. Не говоря ни слова в ответ, подбегает он к рыжему красавцу Соколу, хочет вставить ногу в стремя, да больно уж высоко, не дос­тать.

- Эх ты, пыж укороченного образца, тебе бы на Буяне кататься! - Гаврила быстро подкорачивает стремена, хватает брата за шиворот и одним взмахом сажает в седло. - Учись, суслик, ты, поди, еще седла и в глаза не видел?

Сокол недовольно оглядывается, опустив голову крутит ею так, будто напало на него целое гнездо пчел. Фыркнув и слушаясь повода, идет к мостику через канаву, проходит его шагом и, уловив легкие удары пяток, сначала, будто сбившись с ноги, начинает идти спокойной рысью, туда, в степь, далеко, куда требует его седок. Не устал Сокол, несет нового всадника легко, проскакивает хутор тети Агнюши, широким галопом вылетает на бугор, видимо, и сам в вос­торге, что всадник легок, а, вволю порезвившись, гордо вно­сит Сокол своего седока во двор родительского дома. Там, на балконе, все еще в сборе, видно, говорят о наезднике, гово­рят неплохо. Ловко соскочив с коня, подводит он его к сту­пенькам крыльца.

- Молодчина, суслик! По какому-то недоразумению, у тебя, пехота ты несчастная, на этот раз получилось неплохо. А то все мы тут уже собирались за костями твоими Мотьку с кор­зинкой от кизеков посылать, - с серьезной миной хвалит Гав­рил.

Оказывается, дядя Андрей уже приехал. Явился и Петр Иванович - дядя Петя, тоже их родственник. Его имение лежит вниз по речке, немного левей Старого Хутора, с левой стороны. У него все сто десятин земли, обрабатывает он ее сам и известен стал своим свиноводством, заведя первым «йор­кширов», называя домашние сорта свиней «гончими» - ни виду у них, ни сала, ни мяса, только жрать здоровые. Росту дядя Петя короткого, толстый, оброс бородой и усами, шеве­люра его похожа на копну соломы под ветром. И дедушка никак не велит ему показываться в Новочеркасске, а то там его враз за попа примут, и за нечесаные космы в архиереи произведут.

За столом, на почетном месте, сидит отец Тимофей, по правую его руку дедушка, по левую - бабушка, рядом с ней супруга гостя Марья Исаковна. Тетя Агнюша так приоде­лась, что и не узнать ее. Француженка-гувернантка не толь­ко детей учить мастерица, но и шить платья здорово умеет. От ее парижских фасонов у хуторских дам дух захватывает. Дедушка поговаривал, что, не иначе как портнихой она во Франции была, а вот тут, у нас, в степи, в профессорши себя призвела, ну, да Бог с ней, старается. С детьми не очень-то показная, мадемуазель Марго завела образцовый порядок, в обращении мила и все на хуторе вежливы с ней и обходи­тельны.

Мотька, Грунька и Дунька одеты сегодня тоже празднич­но, на всех модные узкие юбки с кофтанами, отделанными на рукавах кружевами. Яства подают они гостям из-за спи­ны, с левой стороны, и каждого сами уговаривают побольше себе накладывать. Выпивкой командует Аристарх, оказался он большим специалистом и получил общее признание после того как даже бабушку уговорил выпить лишнюю рюмочку на прошлое Рождество. Детям дали по чашечке меда, больше ни-ни. Строгость.

Отец Тимофей сегодня особенно в духе, считает он, что жизнь прекрасна, что делается всё с Божьего благословения и рассказывает после обеда о Уральских казаках, о ловле осет­ров, о знаменитой икре, которой, кстати, привез он добрых полпуда. Вечером, к ужину, попробуем. Дедушка вниматель­но слушает дорогого гостя:

- А я тебе что говорю? Думаешь, не знаю я мыслей твоих? Так вот слушай - не каждому я об этом толкую, про себя храню, такое пастырю духовному не подобает говорить, да куда денешься, сомнения одолевают и хочется с кем-нито поделиться. Религия, говоришь? У меня, что ни день, то и служба, то и треба, то и молитва. И всё в голове мысли разные крутятся, одна за другой, как комары на пруду. Там, где живу я, какого только народа нет - и православные, и му­сульмане, и буддисты, и раскольники, и безпоповцы, и штундисты. И каждый свое хвалит, и каждый, как бык, уперся. А мое мнение такое: должен Он быть обязательно, только мы, люди, ничегосеньки о Нем не знаем. И поэтому сами мы всякие небылицы попридумывали. Одно мне ясно: бояться Его никак не следует, вовсе Он не такой, как все религии, вместе взятые, Его нам преподносят. И хоть говорят у нас, что Он один без греха, а я с этим не согласен. С творением людей ошибочка у Него вышла. Во всём ином преуспел, а вот в людях - неустойка. Браку много.

Дядя Андрей прислушался к словам гостя. Вступает и он в беседу:

- Браку, говоришь, много? Тут что-то такое, что особенно нам разжевать нужно. Вот, хотя бы сказать, попали мы, ка­заки, в Российскую империю. Понимаешь - Империю! А стро­ится она по рецептам особенным, стирая с лица земли всех, кто ей мешает. Возьми пример - были мы под татарами, и была тогда у нас наша собственная автокефальная церковь, и татары, иноверцы, нам это дозволяли. Знамёна тогда у каза­ков с ликом Христа были. А попали мы к единоверцам, к русским, у ручки и уничтожили они автокефалию нашу. Москва ее у нас с кровью выдернула. Как тут Бога твоего понимать? Как допустил Он, что православный царь русский Петр Первый, империю свою строя, православных казаков тридцать тысяч перебил и перевешал и тридцать пять город­ков разорил и сжег вместе с православными церквами? Вот он брак и получился. Вон, когда у Сергея на мельнице брак получается, враз он мельника за шиворот, и оба они до тех пор бьются, пока опять у них мука первый сорт пойдет. Вот и Ему надо бы было всё как-то да уладить. И скажи ты мне, куда нам, казакам, теперь деваться - с православным царем в холуи и нагаечники или, как вычитал я в одной Семеновой книжечке у французского автора Луи Жаколио, где он борь­бу Англии и Франции за Индию описывает. Обе они Индию своей колонией сделать хотели. И довел, в книжке этой, один англичанин индуса одного до точки. А были у того индуса две тигрицы. Нора и Сита. И при удобном случае натравил тех тигриц индус на англичанина: «Пиль, Нора! Пиль, Сита! Пиль, мои добрые животные!». И разорвали они англичанина в куски. Не думаешь ли ты, что и нам, казакам, тигрицы теперь нужны?

Семен решает немедленно же разыскать эту книжку. А интересно, но прежде решил послушать бабушку.

-...Вот и играете вы песни про Ермака и гордитесь им, а того сами не понимаете, что наказал его Господь праведный за грехи его. Вот он и потонул. Ну чего он там, в Сибири, искал? Кому тех людей покорял? В чье рабство привел? А ведь верил, что всё во имя Бога творил. Везде, где не ставил свой городок новый, всюду первым делом часовни да церкви строил. А нужны они энтим чукчам были? И сколько он там невинной крови пролил? Вот и спросит его Бог на том свете: «А чего ты в Сибирь поперся?..».

В другом углу отец с дядей Петей толкует:

- Видишь, родич мой дорогой, все вы одного понять не можете, что нет нам иного выхода. Ну сколько нас - не гор­сточка ли? Все наши Разины, Пугачевы, Булавины, что они сделали? Чем всё кончилось? Да нашей же кровью. Вот и сидим мы под белым царем, и внимание к нам как ни к какому иному народу. Сам наследник престола Российского еще при рождении Атаманом всех казачьих войск назначает­ся. Не почет ли это? И высшее образование казакам теперь доступно. Одно скажу: служить нам да служить его Импера­торскому Величеству, чёрт с ним. Всё одно помощи нам ни­откуда ждать не приходится. Вон, хоть Польшу возьми. Не поднималась ли она три раза? А в результате - поделили ее россияне с немцами, а мы, казаки, еще к тому же и вождя польского восстания Костюшку в плен взяли. И еще одно - помог ли кто-нибудь Польше с Запада? Да никто! Только кро­кодиловы слезы проливали. Западу только торговать бы да наживаться, а принципов там, как и у Москвы, нет их. Вот, значит, и служи, подбирая кусочки, какие тебе со стола гос­под падают. Потому что в малом ты числе. Будь ты силен, все бы тебе поклонились, все бы к тебе в дружбу лезли. Еще раз, упомни - живем мы, казаки, пока царь на троне сидит! Не будет его, и нам канцур.

Дата добавления: 2015-06-04