Студопедия

КАТЕГОРИИ:


Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748)

Часть I 12 страница




Виновато улыбаясь, спрыгивает вся компания на землю и замирает, держа коней в поводу.

- Та-ак. А ну - скидывай недоуздки и пущай лошадей в табун!

И это приказание исполняется беспрекословно. Весело мотнув головой, бежит Маруська вслед остальным лошадям.

- Ну-ка ты, Пономарев, садись на мово коня да пригони мне энтих с кургана.

Дыхание стрелой несущейся лошади спокон веков знако­мо и этой степи, и этому небу, и травам этим. Симфония конского бега. Вот и курган. Быстро придержав коня, осажи­вает его Семен, и лишь теперь замечает, что сорвал ветер его фуражку и лежит она в татарниках посерёд дороги.

- Живей, ребята, урядник Алатырцев вас кличет! Повернув коня, пойдя рысью, направляет бег его на свою фуражку, пускает вскачь, склоняется с седла назад, тянется правой рукой к земле, оседает всё ниже и ниже, и - черпает полную горсть травы, промахнувшись на какой-нибудь вер­шок. Быстро выпрямившись в седле, усаживается покрепче и смущенно подъезжает к смеющимся зрителям, но урядник смотрит на него серьезно:

- Ничаво, што промазал. Ты, видать, и не могешь, штоб по первому разу не оскандалиться. А ну, рябяты, кто смогеть?

Первым выскакивает Петька, мигом сидит он в седле урядницкого коня, правит на едва синеющую в траве фуражку, умело ведет несущегося, как стрела, рыжего, падает, как подстреленный вправо, и вон она, поднял, нечистый дух! Плавно сделав круг на скакуне, рысит Петька назад, бросает фураж­ку его хозяину и соскакивает на землю. Урядник доволен:

- Во, видал! Хочь Маруська твоя и всех скорей скачить, хучь и ты вроде как и научилси верьхи ездить, но до Петьки табе далеко.

Совершенно выбившись из сил, едва дыша, не посмев сесть на коней, прибежали, наконец, и ребята с кургана. Вытирая рукавами катящийся по лицу пот, останавливают­ся они на почтительном расстоянии и во все глаза смотрят на урядника.

- Здррово, рябяты!

- Здр-равия ж-жалаем, господин урядник!

- А ну, подойдитя поближе!

После долгой паузы урядник произносит:

- Черти вы! Так я и думал, што поморитя вы тут коней во-взят. Потому и прокралси суды балкой, штоб никто мине не заприметил. Ну, а ежели по правде сказать, никакие бы вы не казаки были, коли б не спробовали на перегоник поска­кать. Побядил вас Пономарев в скачке, а вот в джигитовке Петькя лучше яво оказалси. А почаму? До потому, што по положению свому не могёть он с вами равняться. Иде яму по-настояшшему джигитовать, когда он три четверти года плитуары городские стругаить. Тут одних каникулов не хватить. На коню, на нем день-в-день, ночь-в-ночь, с месяца на месяц, с году на год скакать надо...

Глаза урядника становятся веселыми, разгораются, лицо решительным и напряженным:

- Эх, спробую-ка я с вами по-настошшему. А ну-ка ты, Пятро, бяри-ка мово коня да пригони суды Маруську, а ты, Пономарев, мотай за сядлом.

И остальные все, штоб в мент коней своих половили.

Как стайка воробьев, бросаются казачата к табуну. Пом­чавшись, как угорелый, к шалашу за седлом и вернувшись снова к загородке, тяжело дыша, находит Семен и Петра, и Маруську, ожидающими его возле урядника. Под вниматель­ным его наблюдением седлает Семен вздрагивающую кобы­лицу.

- Так, так, хорошо, а таперь поводи ты ее чудок, нехай она бабьи свои нервы в порядок приведеть.

Пока выгуливал он Маруську, то похлопывая ее ладонью по шее, то гладя по слегка запотевшей спине, ребята приска­кали и спрыгнули с коней возле урядника. А тот уже послал одного из казачат кинуть белый платок в траву, проверил у всех седловку, смерил на глаз расстояние, оглядел лошадей, заразил азартом своим всех ребятишек. И вдруг, после кипу­чей деятельности, отходит в сторону и говорит так спокойно, как их учитель математики в Камышине:

- Вся тут скуства - это глазомер. Штоб враз ты понять мог, когда табе, по тому, как твой конь идеть, время подошла с сядла спущаться. И никак тут ни торопиться, ни лотошить няльзи. Иди ты к той утирке так, будто в своем курене с полу платок поднять хотишь, нос свой утереть. Вот табе и всё. И всё ты на свете позабудь, когда скачешь, коню не мешая, сам он правильную направлению знаить, с утирки той глаз не спущай, как орудовать, сам знаешь.

А таперь, ты, Митькя, пробяги до утирки и назад, коням для примеру, штоб видали они, куды им бечь надо. А вы - слухайтя, - первым поскачить Пятро, подымить утирку, махнеть ей, утирку наземь, а сам - назад. Так кажный. Вот и вся правила. Ну, Пятро, дай Бог!

Одним прыжком влетает Петро в седло. Несется, всё боль­ше и больше клонясь назад, рвет вдруг всем корпусом впра­во, вниз, висит мгновение рядом с конем, болтается почти у него под ногами, одним рывком вырастает в седле, машет поднятым платком над головой и, бросив его в траву, завер­нув коня, едет назад спокойным шагом.

По кивку урядника выезжает Семен вперед и останавли­вает Маруську в трех шагах от него.

- Жж-гг-ги!

Карьером понеслась Маруська, туда, прямо на белую точку, едва видную из-за куста татарника. Ближе, ближе, ближе. Спокойно, ни о чем ином не думая, будто всё это проделывал он уже тысячу раз, клонится наездник назад, спускается с седла вправо, уже висит вниз головой, широко растопыривает пальцы, и - о-ох! Крепко держит в руке пла­ток, чтоб ему пусто было! Не оглядываясь, машет им три раза над головой, а Маруська, успокоившись, слушая повода, по­ворачивает назад уже шагом - дело, мол, сделано, теперь нам торопиться некуда. Бросает он платок в траву и подъезжает к своим приятелям таким счастливым, каким еще никогда в жизни не бывал. Видно, что и урядник доволен.

- Ну, и молодец. Так, брат, никогда не забывай казачью науку. Хучь бы отец твой не тольки есаул, а гинярал аль архирей был. А ну - кто следушший?

Поскакавший на урядниковом коне Гришатка промазал, и возвращается назад смущенным и грустным, готовым зап­лакать. Молча спрыгивает с коня и отходит в сторону, прячась за лошадьми. Но и на него смотрит урядник одобрительно:

- А ты, Гришатка, не горюй. Вот и дружек твой с перьвого разу обмишулилси. Всё в жизни, брат, наука. В другой раз и у тибе выйдить. Не боись!

Скачки продолжаются с таким же напряжением, как и в начале, урядник следит за каждой мелочью, особенно за сед­ловкой, дает советы и указания. Из восьми казачат пятеро подняли платок, тех, кому это не удалось, берет урядник под руки, подводит к остальным и спрашивает совсем серьезно:

- А скажитя вы мине, што идеть посля перьвого номеру?

- Второй!

- А посля второго?

- Третий.

- Ну то-то. Сроду они в жизни так - ктой-тось перьвый, ктой-тось второй, аль третий. А и так ишо - ктой-то в одном деле перьвый, а в другом - второй. Вот и норовитя вы каж­ный в той деле, которая табе боле всяво в душе ляжить, перьвым быть. А какая эта дела, стряльба, джигитовка, словес­ные какие там занятия, или там астрялябии разные, аль ишо какие науки, всё это одно. Главное - должон каждый с вас к тому стрямить, за то душу класть, што яму в жизни яво само­важнейшим кажется. Тогда и жизня табе лекше, когда ты к чаму-нито всяей твоей сирцавиной преданный...

И на этот раз разговоры начинаются лишь после того, как котелок опорожнен, а ложки облизаны. Петька лезет к род­нику на животе, выбрасывает нападавшие в воду сухие лис­тья, разгоняет каких-то пауков и долго пьет студеную воду.

- Эх, хороша водица, недаром ее Стяпан Разин пил.

- А ты это откуда знаешь?

- А дед наш мине рассказывал. Проходил он, Разин, тут с войском своим, в Березовской станице иконы в церкву подаровал, они там и доси стоять, темные! Страсть какая темные, говорил дед, што они ишо при каком-то царе Иване писан­ные. Он, Степан Тимофеевич, к церкви дюже привержен был, ну, московских попов никак не любил, на осинах их вешал. Говорил, што шпиёны они московские, а не попы. А своих, казачьих, попов в обиду не давал, казачьим церквам золото, земчуг и камни самоцветные дарил. Настоящий он, правиль­ный казак был, да свои же и его продали.

- Как-так, свои?

- А так - когда подолели полки московские яво, проходил он тут вот, в Куричей Балке ночевал, из этого родника воду пил, а был он весь, как есть, изранетый, вот с тех пор и зовется этот родник Степанов колодец. А потом на Низ он подалси, там свой особый городок постановил, жил в нем, а Москва всё подбивалась, штоб казаки яво ей на суд отдали.

- Как ей на суд? У нас с Дону сроду выдачи не было!

- Вот те и не было! А на этот раз, Москвы забоявшись, от Москвы купленные отдали. По пьяному делу яво взяли, в чепи заковали, в железной клетке везли, там яму палач и голову срубил топором. А когда проходил он тут с войском своим, зарыл он где-то здесь клад, золото с Персии, с камня­ми драгоценными.

- А иде ж клад энтот?

- Искал яво кто?

- Искать-то искали, только в руки он никому не дается, нужно слово такое знать, яво, а то уходить он в земь ишо глубже.

- А какое ж это слово?

- А хто ж яво знаить, должно, заколдованный он, клад. Вот и получилось, што и Стяпана Москва убила, и клад нам казачий в руки не дается, и Русь вонючая нас под сибе под­мяла.

- Вонючая?

- А то какая? Вон становили у нас баню с пяток мужиков ихних. Дал им отец старый курень для жилья, месяца с три они в нем прожили, а как ушли... такое там порасплодили, и тебе тараканы, и клопы, и вши. Весь курень раскидать при­шлось, на дрова порезать. Дюже тогда папаня сярьчали. Им, говорили, в свинушниках кватеры давать надо. Сам я видал, как они шши ихние ели - хлебнёть ложку, а в ее таракан заполз, а он яво тольки выплюнить и дале хлябаить, а как глянешь на них, когда они ядять, не поймешь, то ли в рот бяруть, то ли на пол плюють. И ништо им, а мине чуть не сорвало. Ну вот бяда - ихняя сила...

- Слышь, Пятро, а штой-то папаня мой говорил, будто когда в последний раз паи дялили, будто атаман няправильно ваш надел опридялил?

- Чаво там - няправильно! Сроду это у нас так - поделють, а потом посля драки кулаками машуть. Всё было, как и сро­ду бываить: собрались на сход всем хутором, сапча всё обсу­дили, об кажной семье разговор был, и скольки у кого сынов, и скольки ртов, и кому на службу иттить, и кому коня справ­лять, кому вдовью, а кому иную какую долю прирезать. Ну, не показалси папане мому тот пай, што яму прирезали, дюже вроде солонцеватый. Заспорил папаня, и дедушка наш вцапилси, а тут Пантелей-батареец какую-то слову папане мому сказал, вроде дюже яво обидел. А папаня Пантелея за груд­ки. Это на сходе-то! Тут атаман и осерьчал. «Ты, - шумить он папане мому, - на сходи находисси, а не в царевом кабаке. Тут весь народ ряшаить, и весть себя надо, как в церкве, к людям уважению иметь. А коли хватаишь ты за грудки, то и бери без лишняго разговору то, што табе припаяли». Папаня мой вроде ишо трошки егозилси, да весь сход зашумел на нево. Тем дело и кончилась. А когда постановил Новичок сходу вядро водки, прося штоб продолжили яму праву торго­вать в хуторе, вот тогда выпили все по ланпадочке, один к одному вроде поближе сели, песни заиграли, присел Пантелей к папане мому поближе, помирились они, тем всё и обо­шлось.

- Без драки?

- Ну да - бяз драки. А задрались бы, так и в тюгулевке бы насиделись, наш атаман он не милуить.

* * *

Снова они в Камышине, снова занятия в реальном учили­ще, по субботам и воскресеньям церковные службы, приго­товления уроков, кино «Аполло», городская библиотека, ка­тания на лодке с бабайками и парусом.

Пригляделся Семен к хромому лодочнику и решил с ним поближе познакомиться. Жила Волга своей особой, трудовой, многоязычной, с песней и стоном, жизнью. Бежали по ней пароходы общества «Кавказ и Меркурий», «Русь» или «Са­молет», красиво гудели, ловко приставали к баржам на бере­гу, толпой выходил из них пестрый, галдящий <народ>, гро­мыхали извозчики по булыжной мостовой, бегали по качаю­щимся доскам с огромными тюками на спине грузчики, шли по стремени плоты-беляны со стоявшими на них готовыми для продажи домиками, тревожно свистели буксиры, тяну­лись за ними тяжело нагруженные баржи, сновали меж ними парусные и вёсельные лодки, и спокойно сидел хромой ло­дочник, глядя на висевшие вокруг его шалаша рыболовные сети. Подружился Семен с лодочником и научил тот его, как парус ставить, как против ветра идти надо, как должен он себя вести, если захватит его посередь речки внезапно нале­тевшая «моряна» - сильный, как буря, с Каспия налетаю­щий ветер.

- Гляди тогда в оба! А то перевернет она твою лодку и пойдешь ты на дно раков считать.

Узнал он от лодочника, что служил тот в японскую войну на крейсере «Изумруд» в чине баталера, что со знаменитой Второй эскадрой вышел в 1904 году из Кронштадта в Япо­нию, обошли они тогда полсвета, пока в лапы японцам не попали. И вот тут-то, поблизости от острова Цусимы, срази­лись они. Почти все русские корабли перетопили японцы, а пять штук сами в плен сдались. Сдался и адмирал Рожде­ственский, гроза матросов, мокрая курица перед японцами,

- Такой срамоты, - говорил баталер, - с тех пор, как Рос­сия стоит, во флоте нашем не было. Подняли потом японцы затопленные наши корабли, привели их в порядок, присое­динили к ним те, что сами сдались, и плавали они под япон­ским флагом. А как это нам понимать надо? Вон «Ретвизан», «Пересвет», «Победа», «Полтава» - броненосцы, да «Паллада», «Варяг», «Баян» - крейсера, да второй эскадры «Нико­лай», «Орел», «Апраксин», «Сенявин», да истребитель «Бе­довый», да из Первой эскадры крейсера «Сильный» и «Ре­шительный», - понастроили, ухлопали милиёны, да и сдали японцам с рук на руки, стрелять не умеючи. А што народу перевели, што матросов потонуло...

- А как же вы спаслись?

- А я на «Изумруде» плавал. Наш командир второго ранга капитан Ферзен вначале вроде здорово себя показал, сумел пробиться на Владивосток, но все боялись, что япошки нас настигнут. Капитан наш голову и потерял, вошли мы в бухту Святого Владимира, да оттуда враз на бухту Святой Ольги задымили. Только подошли - назад повернули, стали в бухту Святого Владимира входить, и на мель сели. Взорвали мы «Изумруд» наш и пешки домой потопали. Спасибо, что хоть в плен не попали, сидели там наши в Кумамото, ели кáки, а пили сáки, да ты не думай, это по-японски: кáки - еда их­няя, а сáки - вроде водки.

- И что же?

- Вот те - и что же! Побили народ, народное добро на дно моря отправили, сколько горя по всей Расее пустили, а того Рождественского, ну, что ты скажешь, не только не осудили, а ничего ему не сталось. Вот она какая у нас правда - с заковыкой. Иная у меня после этого думка, не та, что в Крон­штадте была, когда мы, в поход уходя, «ура» кричали.

- Какая-ж думка у вас?

- Рано тебе, господин реалист, такие думки знать. Вот поживем, да повернем всё вовсе по-иному. И припомним тог­да всем, кому надо, Цусиму. И выпьем тогда с радости, зна­ешь, как студенты поют: «Выпьем мы за того, кто «Что де­лать» писал, пощекочем тех, кто во дворцах, народа не жилеючи, на пуховиках спит...». Знаю я: офицерский ты сын, и папаша твой, как и я, с той войны на ногу припадает, только должно разные у нас с ним думки. А ты - ты приходи, мы с тобой дружки, нам делить нечего, а с энтими, кое-с-кем, по­считаемся мы, когда время придет. А придет то время, я тебе говорю.

О хромом баталере рассказал Семен отцу, и отправился тот вместе с сыном к лодочнику на Волгу. Подсел к матросу, разговорился о рыбной ловле, о японской кампании, засидел­ся с ним до тех пор, пока не вернулся сын с катанья на лодке. Удивился бесконечно Семен, увидя, что сидит отец его рядом с баталером и ведут они совсем дружескую беседу, курит, как и тот, какую-то, страшно пахнущую, «цыгарку».

- Вот этому я и дивуюсь! У нас, во флоте, наши господа офицеры, одно у них - в морду да скулы своротить, да сапо­гом по зубам, одно слово - дантисты. А как наслухался я теперь от многих наших ребят, совсем у вас, у казаков, дру­гая статья. А ить и наши офицеры, как и ваши, одна с наро­дом кровь. А у вас битья этого и в помине нет. Как же это так получается? А с другого боку, были у нас такие, вон вроде декабристов, против самого царя шли и поперевешали их, и в Сибирь загнали. А у вас, казаков, таких офицеров не было, все царю слуги верные... Опять же, взять народные восста­ния, кто водил: Степан Разин - казак, Емельян Пугачев - казак, Кондрат Булавин - казак... - Отец улыбается, но при сыне говорить ему не хочется. - В Петропавловской крепости кто сидел? - граф Платов, победитель Наполеона, казак, братьев Грузиновых, полковников, в Черкасске кнутами засек­ли, кто они были?

- Казаки...

Отец поднимается:

- Я еще зайду к тебе, баталер, потолкуем...

На дворе - глубокая осень, дождь изо дня в день льет, не переставая, холод на дворе собачий, чем же заняться прикаже­те? Сегодня у отца, потому и «пульку» составить. В зале поста­вили ломберный столик, пришли Карлушка, аптекарь Моисей Абрамыч и Тарас Терентьевич Мукомолов, купец-ссыпщик, пароходчик. Рядушком приспособили столик с напитками и легкой закуской, на карточном столе в ярко начищенных мед­ных подсвечниках горят высокие белые свечи, лежит мел, на зеленом сукне пестреют еще нераспечатанные карты.

При одном взгляде на эти приготовления Семену тошно, и уходит он в свою комнату. Горит там любимая его настоль­ная лампа - под зеленым абажуром. Взять Жако на кровать, открыть любимую книжку, чего же лучше надо?

А там, в зале, тихо шелестят карты по зеленому сукну, Тарас Терентьевич, только что приехавший из Америки, что-то бурчит себе под нос, аптекарь вполголоса, едва слышно, напевает какой-то еврейский мотив, разочарованно посвис­тывает Карлушка, отец хранит олимпийское спокойствие.

- Вот-вот, так-так. Посиживаем да в картишки перекиды­ваемся. И дождичек нас не мочит, и ветерок нам в нос не дует, и в хоромах тепленько, и водочкой балуемся, - не вы­держивает Тарас Терентьевич.

Но Карлушка занят пивом и весь сияет от удовольствия:

- Ах, нишево нет в мир хороший немецкий пиво.

- А ты не дюже хвались. Я в Лондоне такой английский эль пивал, что сто очков твоему немецкому биру даст. Вот, мотаюсь по белу свету, а папаша мой, царство ему небесное, как родился в Камышине, так всю жизнь и просидел в лабазе своем, на щётах барыши выщелкивая. И овцами занимался, и скотинкой приторговывал, и ссыпка у него была, за всё брался. И меня вот к науке той приобщил, да так на стуле своем и помер.

Аптекарь снова вытирает глаза и вздыхает:

- Н-да-а. Все там будем!

- Особливо, милый ты мой, ежели кто в аптеку твою зача­стит. Тому на свете долго не жить!

- Вы не особенно, не особенно, наука пошла далеко впе­ред, есть много нового средства!

- Не знаю, не знаю, вон в старое время, хоть для примеру папашу моего возьмем, на девятом десятке Богу душу отдал, без аптек жил, ни зубы ни прочее что, никогда у него не болело. А вот нагляделся я теперь, особливо в Америке, там, как и у нас, так народ дохнет, беда одна. Правда, жизнь у них там иная - все, как угорелые, мотаются, и растет она Америка эта так быстро, что и обсказать невозможно. Как глянул я - дух у меня захватило. Побывал и в Чикаго, и в Нью-Йорке, и по Миссисипи и Миссури плавал, и бойни ихние поглядел, на страсть эту кровавую. И никто там о тех, кто под заборами помирают, о тех, кто бесчеловечно скотину бьют, или об тех, кто в прериях револьверами суды наводят, никто ни о чем не печалуется. Нынче одним меньше, а завтра семеро новых. Со всего свету народ туда прет, такое там столпотворение вави­лонское идет, какого ни у вас в Москве, ни в Питере, ни в Гамбурге, ни на Нижегородской ярмарке нет. И, главное, что я из всего понял, что нашему брату, купцу, фабриканту, ни­как теперь на одном месте сидеть нельзя. И вот, кроме всех моих дел, буду еще лесопилку ставить, потом новые пароходи­ки по Волге пущу, на Каспий мотнуться думаю, вниз по Дону смотаться хочу, вот только к тебе, в аптеку твою, не угодить бы, враз ты до смерти залечишь. Ох, одна беда, народ наш здорово балует. Оно, правду сказать, волгари спокон веков бун­товщики были, а либо разбойники и грабители. Вон Кузьму Шелопута аль Ерему Косолапа, или Ваську Чалого возьми, не к ночи о них будь сказано, а о вашем казачьем атамане Степа­не Разине и говорить здесь не будем. Или о Ермаке, ведь вот парень был - с восемьюстами добрых молодцев целое Сибирс­кое царство покорил... И тут он, на Волге, работал, прежде чем в Сибирь пошел. Да, наш народец совсем иную школу проходил, чем энти, на Руси кондовой. Сидели они там, свеч­ки у образов жгли, да ждали, когда царь пороть или вешать их будет. А вот у вас, у казаков, в счет торговли, в счет предпри­нимательства слабо дело стоит, хоть и есть у вас особые, торго­вые, казаки, как вы их называете, даже в военную службу они не несут, а делами своими ворочают, да мало их у вас, калибрик жидковат. Правда, есть, хотя бы этот ваш Ханжёнков, ведь тоже господин офицер был, то есть, сказать, уж вы, Сергей Алексеевич, не обижайтесь, никчемушний человек, а глянь на него - в миллионах теперь ходит, какие-то там кинематографы крутит, самого царя снимает, как тот купается, не дурак па­рень, погоники скинул и начал тысячами ворочать, сам богат и толпу народа возле себя кормит... Да рази его накормишь? Бо­юсь я, как бы пугачевские времена не вернулись. Опасаюсь. Строю парходы, баржи на воду спущаю, красным товаром в шести городах торгую, ренсковы погреба у меня в семи городах, две лесопилки, шерсть, скот, арбузы, черти што скупаю-про­даю, а всё у меня думка: положи-ка ты, Тарас Терентьевич, для спокойствия душевного, какую тысячонку в швейцарский банк, не придется ли тебе со святой Руси лыжи навастривать?..

Аптекарь сердито смотрит на разоткровенничавшегося купца:

- Ну, и почему вы такой пессимист?

- Почему я, как говоришь ты - такой пессимист? Ника­кой я не пессимист, только давно глаза разул и всё вокруг себя даже очень прекрасно вижу. И скажу тебе, авраамова ты душа, что вот, пока они, казаки, Русь нашу вшивую плетюганами порют, до тех пор ей и стоять. Я тебе, Тарас Теренть­евич Мукомолов, купец первой гильдии, фабрикант и делец, миллионщик, говорю, это на носу себе заруби, племя ты ха­наанское. А голов, настоящих голов, промеж теми, что там, на верху сидят и Русью этой управляют, нет у нас. Окромя немца Витте да русачка Столыпина. Хоть шаром покати. Нам торговлю побойчей повести, фабрики-заводы с законами для рабочих становить, а што самое главное, банк тот мужичий так расширить, как только могёть есть. Потому что, - он тыкает пальцем в отца, - нет числа их вот, господ помещи­ков, да дворян, что в трубу летят. Вот от них земелюшки ихние и скупать, и оделять мужичков, хозяевами их такими делать, как это казаки у себя устроили. Нехай черти пашут поболе, нехай холку наедают. Вот вам один вопрос, а второй, как говорил уже, - рабочий. Аль неизвестно вам в каких они условиях живут, как они горб свой гнут? А у вас что - на верхах парады в Царском селе. А ниже? Интеллигенция с книжками в народ пошла, идеи разные развела, а народ книж­ки те на цыгарки рвет, а сам топор на них же, на интелли­гентов этих, припасает. Направления разные повыдумали, немца Карла Маркса, да, кажись, еврей он, с идеями его на нашу почву пересадить хотят... нигилисты, народники, со­циалисты, ста одного колеру дураки, ох, чует мое сердце, такое у нас начаться может, что волжские разбойники анге­лами нам покажутся. Я вам говорю. Вот поэтому, грешным делом, не одну я тысячонку в банке, в Базеле, в золотце поло­жил. Не протухнут, Бог даст.

Живет Иван Прокофьевич далеко, на окраине города, в маленьком деревянном домике. Трое у него детей, самый млад­ший не имеет и года, а старшему пять лет. В комнатах всегда страшный беспорядок, жена его ходит стриженой, она из ка­ких-то курсисток, курсы свои не окончила, в Камышине про­живает после возвращения из «мест не столь отдаленных», в городе называют ее революционеркой и социалисткой, гото­вить она почти не умеет, курит папиросы, одевается неряш­ливо и обыкновенно сидит на диване с газетой или книжкой в руках, ребятишки возятся тут же, на полу, везде валяются подушки, полотенца, книги, журналы, лежит вперемежку белье с немытой посудой.

У Ивана Прокофьевича отдельная комната. И тут лежат книги на стульях, табуретах, на полу, стол завален ученичес­кими тетрадями, но чисто прибрано и светло. Хозяин всегда аккуратно выбрит, ходит дома в длинной русской рубахе, под­поясанной ременным пояскам, тоже много курит, постоянно ерошит курчавые волосы, худ, бледен, подвижен, с внима­тельными синими глазами.

- А-а-а! Друг сердечный! Заходи, заходи, моя Марья Моревна стиркой сегодня занялась, надеюсь, в корыто не насту­пил, ведро не опрокинул? Ну, повезло тебе, вот сюда, сюда, садись поближе к столу. А потом и чайку получим. Книжки можешь вот тут, на пол, положить, это не беда, да ты не любо­пытствуй, я как раз ваше классное сочинение читаю, твою тетрадку первой просмотрел, потом о всём в классе потолкуем. На этот раз, извини, друг, больше четверки ты не вытянул, не туда у тебя мысли пошли. Шильонский узник - это тебе шту­ка не простая, тут шире брать надо, ну, с чем явился?

Как на духу, рассказывает Семен своему другу-препода­вателю всё, что слыхал от матроса и от камышинского мил­лионщика. Да что же это такое готовится, что же и отцу его в швейцарский банк деньги переводить? А как потом в Швей­царию эту добираться?

Иван Прокофьевич крутит свои папиросы сам. Есть у него такая машинка - насыпает он в желобок табак, подсовывает сбоку листик бумажки, быстро щелкает, и вот она, папирос­ка, только лизнуть ее по краям, а она уже и склеилась. Мож­но и закуривать.

- Так-так. Наслушался, надумался, насомневался, и ко мне пришел. И правильно сделал. Итак - первое: читал ли ты Тургенева «Отцы и дети»? Нет еще? Ну стыдись. А когда стыдиться кончишь, возьми и прочти, потом поговорим мы с тобой о том, что это за штука «нигилизм». От латинского это слова: нихиль - ничего. А это значит, что нет ничего, что не отрицается, не критикуется, безусловно признается. Нет ни законов, ни правил, ни традиций, а то, что нам надо, сами мы себе понапридумываем. Потом дам я тебе Писарева, кое-что Чернышевского, Лескова, Писемского, Мордовцева, По­мяловского, Горького, Толстого, а кончим «Бесами» Достоев­ского. Всё это должен ты перечитать, чтобы немного в курс дела войти. Прежде всего, как вот эти самые нигилисты го­ворят, ничего на свете нет, кроме материи. В центре же всего стоит человек, который может о всём критически мыслить, всё переоценить и поставить на свое место. Помни: ничего нет. Начинать нам надо сначала, от сотворения нового мира, как сказал Писарев, нужно всё разбить: «бей влево, бей впра­во, от этого вреда не будет». Авторитетов нет, нет и долга, нет принципов, жизнь это только химический процесс. Ос­новное, что всеми нами руководит и движет, это эгоизм. Эго­изм мыслящий, разумный, мы должны заниматься лишь по­лезным, производительным трудом, быть лишь там, где мы нужны для общества, ум и сердце наши должны действовать и бить в унисон. Никаких там ни романтизмов, ни лирик, ни вздохов, нужны лишь точные науки, эстетика нам ни к чему. Лишь то нужно, что полезно. Музыка, скульптура, живопись - насмарку. «Жизнь есть драка», - сказал Горький. Все мы осуждены на смерть, стало быть, имеем право жить так, как нам нравится. Долой все предрассудки, их надо жечь, ло­мать, рвать. Все эти мысли, понимаешь ты, нам, русским, очень близки, мы, изгнав Бога, устроим сами собственный рай на земле, по собственному нашему плану. Без мистерий и обеден, без аминей и аллилуйя. Рафаэль гроша медного не стоит, природа - это огромная мастерская, а человек - рабо­чий в ней. Всё теперешнее нужно отрицать, нужно, как гово­рит один из тургеневских героев, «место расчистить». А по­том, совсем по-новому организовать труд, это единственное, настоящее счастье для всех людей. Вот как. А последним читай «Бесы» Достоевского. Обрати внимание на Шигалева, Липутина, Виргинского, Шатова, Кириллова. Он, Достоев­ский, нарочно так нам революционеров рисует, всё преувели­чивая, хочет в публике аппетит к революции испортить. Я сам, признаюсь тебе, окончательно к совсем ясным выводам еще не пришел, особенно в той части, которая касается буду­щей постройки нашего человеческого общества. Что же каса­ется всего остального, я, пожалуй, согласен. Нужно крушить влево и вправо, всё уничтожить, что только вокруг нас есть, и лишь тогда, «расчистив место», начать строить жизнь новую. И хоть нигилисты поэзию и отрицают, но для меня, напри­мер, горьковская «Песня о Соколе», «Буревестник» его - вещи великие. Поэзия борьбы, поэзия разрушения, нападения, уничтожения. Уничтожения всего, что только ни есть...

- Значит, всё, что мы сейчас имеем, всё насмарку? Это не слишком? Не слишком ли много это на первый раз? - с эти­ми словами в комнату входит хозяйка, держа в руках два стакана чая, ставит их на книги, лежащие на столе, огляды­вается, где бы и она могла сесть, и устраивается на табурете с тетрадями. Юбка ее от стирки забрызгана, голова повязана платком, из-под узких длинных бровей смотрят смелые, кра­сивые, карие глаза. Тонкие, резко очерченные губы улыба­ются мило и дружески.

- Ничего не слишком! Нужно понять, что разрушать - необходимо. А когда же думать начинать, как в его годы. Ты не забудь, что это казачонок, у них одни их традиции чего стоят. Чуть ли не тысячу лет строили они свое особое обще­ство, совсем по-иному, чем мы наше русское. Это особый, нам, в сущности, совершенно чужой мир. И он, народец этот, среди нас живущий, полностью в руках тех, кто сейчас у власти. Это же огромный плацдарм для работы. Мы больше отвлеченными идеями увлекаемся, а настоящей работы в наро­де не ведем. А попробуй-ка с казаком поговорить, он тебя к себе и на пушечный выстрел не подпустит.

Хозяйка внимательно смотрит на гостя, обворожительно улыбается и говорит совершенно откровенно:

- Что ж попробуй начать с этого.

Я тебя понимаю - он своей головой думает, не так, как все эти мещане и купчишки: «папа-сказал-мама-велела». Дура­ки. А что, Семен, вам налить еще чая?




Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2015-06-04; Просмотров: 356; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы!


Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет



studopedia.su - Студопедия (2013 - 2024) год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! Последнее добавление




Генерация страницы за: 0.046 сек.