Часть II 4 страница. Урядник краснеется, и теряется до того, что проливает с блюдечка чай

Урядник краснеется, и теряется до того, что проливает с блюдечка чай. Отец хохочет. Мы прекрасно знаем, что нас казаки «мукомолами» прозвали.

Ободренный общим смехом, урядник оправляется от сму­щения и тоже начинает смеяться:

- Уж вы не сярьчайтя, ваше благородие. Тут никуды не денешься. Вон родственничка вашего Обер-Носа взять, энтого ни чина, ни имя никто ня знаить, одно яму - Обер-Нос, и вся недолга.

Отдышавшись от смеха, смотрит отец на урядника и, улы­баясь, подмигивает:

- А ну-ка, говори, как на духу - а как тебя по-улишному?

- «Налыгач жевал».

Снова все хохочут, отец вытирает выступившие слезы и допытывается дальше:

- А как же это случилось?

- И оченно даже просто. Завспорил я с хуторцами, а ишо молодой был, до присяги, што всех их на коне моем обскачу. И порешили, што будет тот налыгач обкусывать, кто проиграить... Вот мине обкусывать и пришлось. С тех пор и по­шел: «Налыгач жевал».

Отец обращается к маме:

- Наташа, что же нам там отец Тимофей изобразил?

Вынув письмо из карманчика платья, читает мама мед­ленно и четко выговаривая каждое слово:

«Дорогие Сережа, Наталия и Семен!

Когда потянет меня на молитву Тому, кто дал нам жизнь и радость зреть творения Его, тогда включаю я и всех вас в просьбы мои к Всевышнему. Ибо смущается душа моя паки и паки, и всё больше вкрадываются в нее сомнения. А с колен поднимаюсь я облегченным и радостным, но сугубо оробевшим. Нет мне ответа на непонимание мое того, что творится, как это допустить можно, и что же мне делать и предпринять, чтобы уразуметь смысл всего, чему стал я свидетелем.

Знаешь ты, еще в юности моей послал мне Господь иску­шение в лице архиерея моего, вступив в препирательства с которым должен был я с Дона уехать... А ведь началось-то всё по-хорошему. Благоволил архиерей мой ко мне и, может быть, я это согрешил, когда в разговоре с ним, мудрствуя, помянул то, что святый Кирилл и Мефодий, веру Христову проповедуя, пришли к нам на Дон, и там, на Гремячем Клю­че, получили тогда казаки первыми веру православную. А был он, архиерей мой, хоть и постник, и молитвенник, а в вере строг и крепок, прежде всего русским человеком, слугой царским, исполнителем всего того, что с высоты трона ут­верждается. Вскипел он после слов моих, особенно же о том, что о Москве тогда еще и помину не было, когда казаки веру свою христианскую непосредственно от учителей сла­вянских приняли. И начал он сердито и сдавлением торо­чить мне старые розказни и сказки о бежавших на Дон кре­постных, превратившихся вдруг в лихих наездников, о холо­пах и рабах, ставших радетелями организованной народной мысли и управления. Тут напомнил я ему, что казаки на степи жили гораздо раньше введения крепостного права, сиречь мужику и бежать-то незачем было, а второе, процити­ровал я ему места из «Домостроя», в которых прямо гово­рится, что смертным грехом считались на Руси не только танец и музыка, и охота с собаками, зверями нечистыми, но особенно лошадиные бега и скачки. И вопросил я его тог­да: да как же мог тот, кто адских мук вечных боится, кто к лошади, как греху первейшему, и подойти не смел, вдруг, убежав из Московии, стать лучшим в мире наездником?.. Ах, кончилось всё удалением моим от службы. И ушел я на древний Яик, и вот отправился на войну, дабы с казаками моими разделить все тяготы их, несмотря на слезы матуш­ки моей, думая, верою укрепиться. Проболтавшись же по Восточной Пруссии, исколесив Царство Польское, за все эти месяцы совершенно непонятного мне уничтожения людей, бессмысленных несчетных убийств, преступных распоряжений, ведущих лишь к новому уничтожению тварей Гос­подних, предался я размышлениям, ища в прошлом объясне­ния всему тому, что здесь творится. А кроме того, узрил я и ложь страшную, Именем Того спекулирующую, Кто для нас превыше всего быть должен. Знаешь ты, что, потерпев страш­ное поражение в Пруссии, отступили мы из опустошенной нами земли, придумав после этого ничто более, как свято­татство. Вожди наши и командующие, полагая, что вера креп­ко еще сидит в солдате, решили обратить взоры солдат туда, в небеса, ища помощи Божьей. И состряпали они для солдат иконку, а сделали ее по примеру нашей Донской Покрова, и изобразили на ней Матерь Господа и Бога нашего, в облаках восседающую и десницей своею воинству российскому путь на Запад указующую. А воинство наше, конечно же, изображено тут же в полном вооружении, которого тоже в действитель­ности у солдат нет. Как и явления Божьей Матери солдатам, теперь на иконе той изображенного, конечно же, в действи­тельности не было. Но легенду эту придумал кто-то в ка­ком-то штабе, будто являлась она в лесах Восточной Прус­сии солдатам Первого кирасирского полка, лейб-гвардейского, конечно же, табель о рангах и тут соблюдена. И только нам в полк иконку эту для казаков раздавать привезли, стали они меня спрашивать: «Батюшка, а почему немцы, те своим солдатам пулеметы и пушки, и тяжелую артиллерию дают, а нам иконки печатают? Это, говорят, не хуже, как в японс­кую войну было, японцы нас шимозами крыли, а мы молебна­ми отбивались». Смеются теперь казаки, говорят, что полки теперь называться будут так, например: лейб-гвардии Господа нашего Иисуса Христа, или - артиллерийская бригада во свя­тых отца нашего Варсонофия.

И, всё это наблюдая, стал я в прошлом государства на­шего копаться. Вспомнил наших духоборцев, молились они по-своему, жили по своим обрядам и не нравилось это началь­ству. И вот что писал о них екатеринославский губернатор Обер-прокурору Святейшего Синода: «Эти еретики ненави­дят пьянство, и безделие, и ересь их, благодаря их примерно­му поведению, весьма опасна».

Вспомнил я нашего Донского казака Зимина, с его сектой немоляков. Учили они, что весна мира - от сотворения его до Моисея; лето - от Моисея до Христа; осень от Христа до 1666-го года, начала схизмы. А зима - от схизмы до конца мира. Их Сибирью переучивали. Как и других сектантов - молчальников, или бессловесных. Тех губернатор Пестель на раскаленные угли ставил босыми, горящую смолу на тело ка­пал, говорить заставить хотел. Даже не промычал ни один. А иные, те, что не знали, когда, сколько раз, «аллилуя» петь надо, или как писать, Иисус или Исус, и те, что не тремя, а двумя пальцами крестились, ведь и их всех в Сибирь ссылали. Или молокане, от Екатерины их сейчас сотни тысяч рас­плодилось. Или секта псковского беглого монаха Серафима, или 26 московских лжепророков? А Серафим проповедывал: «в грехе святость», всё это я перечисляю для того, чтобы яснее тебе стало, почему появился у нас в Питере еще один, «в грехе святость» проповедующий. Силу забрал большую, разго­воры о нем и у нас на фронте пошли, Распутиным его звать. Что-то вроде изувера Прокопа Лушкина, образовавшего сек­ту евнухов и калечившего и мужчин, и женщин. А этот сек­ту духовных евнухов состряпал. Вот они российские богоис­катели, творящие своих божков по собственному подобию и хамскому пониманию. А ведь идет-то всё еще от Руси Киевс­кой! А какова же наша официальная церковь была: уж на что царь Петр Первый крутенек был, а митрополита Московс­кого в патриархи так провести и не смог, попы не допусти­ли. По трем причинам: первая - говорит на варварских язы­ках, он по-французски и по латыни говорил; кучеру разреша­ет сидеть на облучке, а не как положено - на передней лошади. И третье - борода недостаточно длинна. Борода! Та самая, которую Ломоносов высмеял, назвав ее «некрещённой» - от­росла-то она только после крещения! Борода, которую прята­ли при Петре для того, чтобы положили ее после смерти в гроб и явился бы умерший на тот свет с бородой. А каковы же попы, были? В начале 18-го века в одной Москве было их четыре тысячи, приходов не имевших, а монахов без монас­тырей и того больше. Одним духом умели они пятьдесят раз «Господи, помилуй» сказать, и это всё. Бродили по улицам, хватали прохожих за полы, предлагая тут же, за мзду ма­лую, молебен отпеть. Ловили их, пороли тут же, на площа­дях. Жадные были, завистливые, жалкие, нищие. При Петре и Николае Первом посылали их в армию, и гибли они сотнями в огне. Или отправляли к Остякам или Бурятам в Сибирь, где они, сами дикари, дикарям имя Божие проповедывали, и кор­мились. Скажи: могли такие попы воспитателями народа стать? А если и воспитывали, то по-своему: митрополит Иосиф перепорол 18 монахинь, Платон государственного чи­новника Харитонова плетями угощал, двести шестьдесят монахинь им по монастырям кнутами бито, Нектарий, епис­коп Тобольский, за два года порол 1430 раз и палкой поучал, и не только деревянной, но и железной. И так спасал души. Епископ Варлаам Вятский избивал людей до бессознания, епис­коп Архангельский Варсонофий заставлял подчиненных босы­ми на снегу стоять, кнутом их избивал, в цепи заковывал, смягчался лишь тогда, когда ему «подносили». При царице Елисавете в монастырях оргии устраивали, а один архиманд­рит на улице женщину изнасиловал. Избила его толпа до бессознания, и избивавших в Сибирь сослали. Восемнадцать смоленских жителей перешли в католичество - били их кну­том так долго, пока не заявили, что возвращаются в лоно святой православной церкви. Император Павел резал носы и уши полякам-католикам, выселенным в Сибирь. При Николае Первом переводили в Белоруссии всех в православие, не желав­ших - в Сибирь, даже расстреливали.

Патриарх Филарет говорил, что многие берут себе в жёны сестёр и тёток, матерей и дочерей. Тут не забудь - кроме церковного брака, иного у нас не было. И женили их - попы. Владимир Святой убил брата своего, а жену его себе взял, родила она ему Святополка. Вторая жена, чешка, родила ему Вышеслава, третья - Святослава и Мстислава, а четвертая, болгарка, Бориса и Глеба. А кроме этих жён, имел он в Выжгороде гарем с тремястами жён, триста же содержал в Белгоро­де и двести в селе Веретове. Вот так святой, на Руси проси­явший! Царь великий Петр открыто над религией издевался, Зотова произвел сначала из архиепископа Прессбургского в патриархи, затем в князь-папы и короновал митрой, изобра­жавшей голого Бахуса. А когда папу этого женили, то кончи­лась свадьба такой оргией, что писать нельзя. И благословлял тот князь-папа народ крестом, сделанным в форме, ох, пи­сать того нельзя. Царица Елисавета устраивала свидания с любовниками в монастырях, и сжигала живьем отрекшихся от православия. Иван Грозный взорвал в воздух, привязав к бочке с порохом, боярина Голохвастова, и еще пошутил: «Мо­нахи - они всё равно ангелы, пусть же в небо летит!». От­стояв от четырех часов до семи раннюю обедню, приглашал одетых в рясы и скуфьи опричников на завтрак, прислуживал там им сам, а день кончал в застенках, народ мучая и на дыбы поднимая. А спать ложился, велел сказочников к себе посылать. А святой наш Александр Невский вместе с монго­лами взял Новгород и перебил всех его жителей. Иван Гроз­ный четвертовал епископа Псковского, одел епископа Новго­родского в медвежью шкуру и собак на него натравил, а епи­скопа Теодорита в реке утопил. До того доходил, что избивал всех молившихся в церкви, ворвавшись в нее с опричниками. «Стоглав» писал, что купаются монахи вместе с монахиня­ми, а еще с 1500 года указал великий князь Василий Иванович осуждать священников на кнут и виселицу. Вот и пороли нашу матушку Русь до девятнадцатого века... Ах, а опять же Петр Великий, взяв Полоцк, собственноручно убивает в униатской церкви патера Кусиковского, а свита перебила всех монахов. Монастырь ограбили, церковь осквернили, а видев­шим это и заплакавшим женщинам отрезали груди. В униатской церкви убил пять молившихся, и был при этом совершенно пьян. Вот и говорили раскольники, что сатана он и анти­христ, рожденный Никоном от ведьмы...

Ох, довольно - это я тебе фундаментик наш показываю, на котором мы стоим, и подумать тебя прошу, что про­изойти может, если... Впрочем, вот он, новый такой образ­чик - Гришка Распутин... Признаюсь, смутился я душой, и письмо моё - крик отчаяния. Знаешь - когда лежишь ты в окопе или канаве и гвоздит тебя немец «чемоданами», крес­тишься ты мелко-мелко и одно лишь шепчешь: «Пронеси, Господи.». Вот гляжу я вокруг, вспоминаю в народ заложен­ное, подытоживаю, содрогаюсь от страха непонятного и шепчу неустанно: «Пронеси, Господи!».

Но - будем надеяться, что минет нас чаша страдания, ибо приемлют ее главным образом ни в чём неповинные, как малые деревца, бурей с корнем исторгаемые и гибнущие в тьме непроглядной.

Будьте же здоровы, и да хранит вас всех Покров Пресвя­той нашей Донской Богородицы. И да минет нас гроза, не нами вызванная...

Ваш во Христе -

Тимофей.»

Чай давно остыл, никто не перебивал чтения, никто не прикоснулся к закускам, все долго молчали под впечатлени­ем услышанного. Первым проговорил урядник:

- Засумливалси ваш сродственник. Оно и понятно, кто трошки в голове мысли поимеить, да круг сибе с понятием глядить, тому в сто разов хуже, чем нашему брату, думаю, што чёрт сроду не такой страшный, как яво малюють. Мы там, казаки, покаместь никаких отчаяниев не имеем. Бьёмси с врагом, справляем службу, слухаимси командиров наших, как оно от отцов-дядов повялось, и одно знаем: война - она сроду штука серьезная была. Хто духом послабше, тому и чижельше. А я из таких, што не всё слухают. А што было - то быльем поросло. А што в счет Расеи, ведь верно это, ее ежели не пороть, такое она учудить, што весь свет ужахаться будить.

Отец хлопает в ладоши:

- Мотя! Принеси-ка ты нам ту бутылочку, что у меня в шкафу налево, возле стопки книг, стоит. Гостя нашего за хорошее слово и хорошей английской горькой угостить. С благодарностью.

* * *

Рождественские праздники подошли как-то так быстро, что и оглянуться не успели. В реальном училище давно шли приготовления к большому вечеру в пользу раненых. Составле­на большая программа, а Семен в первом отделении будет рассказывать старинную русскую сказку, а во втором про­чтет стихотворение «Три письма». Такое грустное, что рас­плакалась мама, когда он его прочитал дома. Мама специаль­но для этого вечера сшила себе новое синее платье, отец от­правится в шароварах с лампасами и в мундире. Пойдет и Мотька. Только будет сидеть она вовсе не с ними.

Мама объяснила, что это ему не на хуторе, где в праздни­ки все они вместе за стол садились, здесь город, впереди начальство сидит, чиновники, офицеры, доктора, купцы, пре­подаватели, и вообще все, кто чины имеет и звания. А до­машняя прислуга берет билеты на галерею. Семен долго воз­мущался, но пришлось покориться.

***

Огромный парадный зал реального училища горит бес­численными огнями. Оставшись в школе сразу же после обед­ни, вместе с десятком своих одноклассников устанавливает Семен стулья, бегает за сцену, выполняет тысячу поручений и просьб, участвует в генеральной репетиции. Наконец, от­зывает его Иван Прокофьевич в сторону и спрашивает:

- А не лучше бы было вместо этих твоих «Трех писем» прочитать «Сакья Муни»? Всё равно во втором действии выс­тупает один с его «Подпрапорщиком». Слишком уж перебор в патриотической стрельбе получится?

Конечно же, он согласен, и эти стихи знает он наизусть.

Но пора и в залу. Темно-синий занавес плотно задернут. Всё сделано прекрасно. Особенно от занавеса до потолка. На большом панно, через всю залу, нарисованы лишь верхушки елей и сосен с цепью далеких, утопающих в полуночной си­неве, гор. На усеянном звездами небе повис серебряный серп месяца и летит мимо него в ступе с метлой в руке страшная, растрепанная, с горящими, как угли глазами, ведьма.

Публика уже начинает сходиться. Первые ряды почти уже все заняты, реалисты-распорядители с повязками-бантами на руках рассаживают гостей, с хоров доносятся звуки то тром­бона, то валторны, видно, оркестр уже на местах, а вон, в переднем ряду, вместе с супругой и сыном-кадетом, сидит полковник Кушелев, мама рядом с ним, возле нее отец, а дальше кто же? Ах, да это же Мюллер, немец, собственник ряда магазинов, большой ссыпки и лучшей мясной и колбас­ной, в Камышине, на Пушкинской улице. С ним и жена его, знают ее все, она сидит в их магазине за кассой. А кто же барышня эта рядом с ней? Две косы, одна перекинута за спину, другая свисает через грудь и падает на колени. Глаза у нее синие, совсем синие, брови, как стрелки, цвет волос такой же, как у ржи, когда на нее солнце светит. Ну, Катя, дура московская, далеко тебе до нее!

Со сцены слышен голос директора, звонко разносящийся по притихшей зале:

- Ваше преосвященство, милостивые государыни и мило­стивые государи!

Здорово он это умеет - торжественной официальности на­пустить. Мастер, что и говорить!

А за сценой растеряли актеры листочки пьесы для суфле­ра. Мотаются, как угорелые, что-то собирают, суют кому-то, какая-то барышня плачет в углу. Ох, уж бабы эти! Нервы у них! И Иван Прокофьевич проверяет костюмы и гримм, одергивает рубашки, выстраивает в порядке выхода волную­щихся актеров. Ух! - гром рукоплесканий. Так, кажется, го­ворится? Это директор окончил речь.

Но вот - и звонок.

Коротенькая пьеска проходит быстро, плакавшая барышня сияет, получив букет цветов. Снова аплодисменты и крики «браво».

Одним взмахом руки высаживают Семена на сцену. Ос­вещена она ярко, в зале - темно, только поблескивают в первом ряду полковничьи погоны Кушелева, отцовские есаульские и белеет шаль той барышни, с косами. Одетый в боярский охабень, с огромной высокой шапкой и в красных сапогах, выходит он на сцену, воспалившимися глазами смот­рит в зияющую перед ним темному, и - забывает начало сказ­ки. Холодный пот обливает его с головы до ног. Чувствует, что с бровей потекла черная краска, ему жарко, ужас охва­тывает его, панический ужас. Господи, вот скандал-то! Да как же начинать, начинать-то как? И вдруг, уже в третий раз переступив с ноги на ногу, слышит собственный голос:

- Начинается сказка от Сивки, от Бурки, от вещей каур­ки. На море, на океане, на острове на Буяне, стоит бык пече­ный, возле него лук толченый. И шли два молодца, шли, да позавтракали...

Сама собой сказка полилась. Кланяясь, такие слышит аплодисменты, что хочется ему прыгнуть козлом тут же, на сцене. Сбежав со сцены, падает в объятия Ивана Прокофьевича:

- Признавайся, что с тобой случилось?

- Забыл, как начинать!

- Так очень же просто: «Начинается сказка...».

- Вот это «начинается» и выручило!

В антракте бежит Семен к родителям. Подходят Мюллеры и та барышня. Смотрит на барышню Семен, и зала куда-то пропадает. Только светят ему, как васильки, синие глаза. И слышит он слова мадам Мюллер:

- Это Семен Пономарёф, ученик второй класс, а это наш точка Урсула, или, как мы все ее насыфал айнфах - Уши!

Уши почему-то смущается, делает книксен. Семен рас­шаркивается, и слышит голос полковника Кушелева:

- Жаль, жаль, молодого казака, в кадетский корпус бы надо.

В буфете велели ему ухаживать за молодой дамой. Когда Уши смеется, на левой щеке у нее появляется ямочка. Косы закинула она за спину и передразнивает своего кавалера:

- «И шли два молодца, шли, да позавтракали...». Наде­юсь пирожными и ситро?

Уши смеется, будто сотни серебряных колокольчиков зво­нят.

Черт побери, да ведь это же и звонок на сцене! Бежать надо! Теперь, слава Богу, переодеваться не надо. Жаль, что не разглядеть лица Уши, но это и не важно: Семен все равно только для нее читает.

- «Сакья Муни». Стихотворение Мережковского.

Не видел он, но сразу же почувствовал движение в задних рядах, там, где сидит молодежь. Не видел, но знал, что на­хмурил брови полковник Кушелев, что удивленно вскинул глазами директор, не подозревавший о замене в программе.

Будто бросившись с головой в омут, читает он первые стро­фы, и видит одним глазом скользящую по-над стеной тень директора.

Ну и пусть, теперь уж поздно.

Изваянье Будды преклонилось
Головой венчанной до земли,
На коленях, кроткий и смиренный
Пред толпою нищих царь вселенной,
Бог, великий бог, лежал в пыли!

Словно бомба разорвалась на галерее. Крики: «Браво!», «Бис!», «Павтаар-рить!». Стук и грохот ногами и стульями оглушили и его, и перепугавшуюся публику. Семёна стяги­вает кто-то за рубаху со сцены и тащит вниз. Иван Прокофьевич успевает ему лишь подмигнуть, и исчезает. Директор поманил к себе пальцем виновника бури:

- Почему вы вместо «Трех писем» читали Мережковско­го?

- Мы с Иван Прок...

- В-вы с Иван Прокофьевичем! Конечно! Впрочем, сейчас об этом говорить не стану, а решение педагогического совета сообщится вам своевременно. Передайте это вашим родите­лям. Можете идти.

На сцену выходит бледный и тощий семиклассник, сын священника церкви Святого Николая, и сразу же трагичес­ким тоном начинает:

Подпрапорщик юный, со взводом пехоты,
Старается знамя полка отстоять,
Один он остался от всей полуроты,
О нет, он не будет назад отступать...

Прислонившись к стене, скрестив на груди руки, стоит у входа в раздевалку Иван Прокофьевич и презрительно улыба­ется:

- Слыхал? Всем толстым купчихам, фельдшерам и лабаз­никам на полное патриотическое удовольствие. Верноподдан­нический фейерверк со слезинкой. Рассказ о герое в штанах и без оных. Сто раз молодец ты, что «Сакья Муни» прочитал! Аг-га - слушай, слушай!

Декламировавший окончил чтение и, видимо, расклани­вается. Аплодируют только первые ряды, остальная публика молча переглядывается, только с галерки, протяжно:

- Пш-ш-ш-ш!

Глаза Ивана Прокофьевича сияют:

- Ишь-ты, разводят нам казенный патриотизм. Лучше бы они подпрапорщикам этим винтовки дали! В пыль всех вели­ких Сакья Муни, к чёрту с ними!

Но надо же и о своих подумать - вон они, еще не ушли из залы. Полковник Кушелев, вертя программу вечера, хочет узнать от него, кем именно и на каком основании были в ней сделаны изменения, отец тянет его в сторону и, улыбаясь, спрашивает:

- Ты что же, тоже в народ пошел?

- Но ведь Иван Прокофьевич...

- Твой Иван Прокофьевич может тебе сказать вот сейчас в Волгу прыгнуть. Своей головой думать должен. Ох, будет дело твое кривоносое, впрочем, беги, беги, вижу, не до меня тебе.

А Уши, увидя его, вспыхивает, глаза ее загораются, и слышит он не слова, а райскую музыку:

- Ах, как хорошо! Прекрасно вы читали!

Улыбаясь так, как только одна она делать это может, подходит к нему и мама, гладит по голове и шепчет на ухо:

- Поведи Уши в буфет. Вот, держи, пригодится.

И незаметно кладет ему в ладонь серебряный рубль.

В буфете съедают они с Уши по три пирожных, выпивают по нескольку стаканов ситро, выходят в коридор, никого и ничего не видя, и почему-то попадают в одну из раздевалок. У окна, глядящего на замерзшую Волгу, останавливаются, не говоря ни слова. На дворе глухая ночь. Луна забралась совсем высоко и залила всю речку ярким, потусторонним све­том. Небо засыпано мутно горящими звездами, будто тем­ным шелком покрылась заснеженная гладь Волги. Далеко, на противоположном берегу, будто конница с пиками, стоит недвижимый лес. И все это кажется волшебными кулисами сказочной сцены, на которую вот сейчас выбегут гномы с Золушкой, принцы и принцессы с Бабой Ягой, Василиса Прекрасная, Царь Берендей и Кощей Бессмертный и начнут так танцевать, как это лишь в сказках и возможно.

Семен и не замечает, что давно уже держит он руку Уши в своей. Стоят они, смотрят на мигающие звезды, глядят в бездонное небо и ничего оба не чувствуют, кроме этого при­косновения встретившихся в легком пожатии рук.

И - вдруг:

- Панычку! Идить, пани-маты вас шукае!

Мотька стоим перед ним в хохлачьем своем наряде, вся в монистах, вся пестрая, с заплетенными в длинные косы лен­тами, стройная и румяная, такая, что и глаз от нее не отвес­ти. Быстро выпалив сказанное, поворачивается она круто, лишь бросив короткий взгляд на Уши. Как пойманные на месте преступления, отдергивают они руки. Дверь хлопнула. Уши быстро поворачивается, и бежит к выходу. Едва он за ней поспевает. А зала уже освобождена от стульев для танцев.

- Где же это вы пропали? Сейчас вальс играть будут.

Мама улыбается, поправляет рубаху и пояс, и отворачива­ется к соседке. На середину залы выскакивает преподаватель гимнастики, сегодня он распорядитель танцев, хлопает в ла­доши и объявляет:

- Мадам-месье! Вальс для молодежи, - и обернувшись к оркестру: - Пра-ашшу!

Дирижер только коротко кивает головой, взмахивает па­лочкой, и льются в залу мелодичные звуки «Дунайских волн». Раскланявшись перед Уши, ведет ее Семен на середину, де­лают они первые шаги, и вот - нет ни залы, ни публики, ничего нет. Есть лишь глаза Уши, музыка, свет, есть то, что люди называют - счастье...

Совсем в конце вечера, когда объединенными усилиями полковника Кушелева, четы Мюллеров и самого Тараса Те­рентьевича удалось смягчить сердце директора и обещал он не предавать Семена казни лютой, вышли они к трем доб­рым, запряженным в розвальни, тройкам. Первая подхвати­ла Семена, Уши и кадета Кушелева, на остальных размести­лись взрослые, и понеслись они сначала к пристаням, потом на лед Волги, по мутно темнеющей, прекрасно накатанной дороге, далеко, на ту сторону, к слободе Николаевке, в заго­родный домишко, как называет Тарас Терентьевич свою девятикомнатную дачу, жарко натопленную, с накрытым для дорогих гостей столом с таким количеством яств и питья, что прибывшая компания управляется со всем этим лишь к че­тырем часам утра.

И снова скачут они в ночи, в мороз, через матушку-Волгу навстречу редко мерцающим огонькам города. Уши, закутав­шись в шубу, сидит молча рядом. Тройка несется, как оголтелая. Кучер пронзительно свистит, сани неслышно летят. Ощущение бесконечного счастья обволакивает Семена.

А неделю спустя из телеграммы узнали они, что как раз в эту полночь, когда ужинали они у Тараса Терентьевича, был убит очередью из пулемета сотник Войска Донского Арис­тарх Андреевич Пономарев...

* * *

Снег лежит еще такой высокий, что добираться до приго­рода не так-то и просто. И потому обрадовался Семен, что нашел квартиру учителя к назначенному сроку. В комнате Ивана Прокофьевича за большим столом с кипящим на нем самоваром компания совершенно незнакомых людей - два ре­алиста из старших классов, какой-то студент. У самовара Марья Моревна, детишек отнесла она к соседям, нарезала хлеб ломтями, поставила четыре тарелки с ломтями чайной колбасы, мед в банке и сахарницу с колотым сахаром, со­брала самые разнокалиберные чашки и стаканы, придвинула к самовару полоскательницу, и стол был накрыт. По бокам ее сидят две молоденькие барышни-курсистки, а налево, рядом с каким-то простецки одетым человеком, небритым, лет со­рока, он сам, Савелий Степанович, в гимнастерке, с погона­ми хорунжего, возмужавший, аккуратный, с короткой бород­кой и подстриженными усиками.

Чудесные глаза хозяйки улыбаются гостю:

- Товарищи! Представляю вам молодого Пономарева, тепе­решнего ученика моего мужа и бывшего ученика нашего храб­рого казака Савелия Степановича. Знаменит тем, что собира­ется собственной головой думать.

Лишь теперь, заметив забившегося в угол лодочника, здо­ровается с ним Семен, и шепчет ему Иван Прокофьевич:

- Как раз вовремя поспел. Наш московский друг, сту­дент-медик Федя, напомнил нам одно стихотворение, а ну-ка, повтори.

Кудрявый студент просить себя долго не заставляет:

Пусть он ударит!
Мы вместе пойдем
Правду святую добыть топором!
Час восстанья пусть ударит!

Соседка Марьи Моревны, светлокосая курсистка, быстро пробормотав: «А вот это слыхали?», - тоже декламирует:

Приходите ко мне, голоштанники,
Побирушки, бродяги, карманники,
Потаскушки базарные, грязные,
В синяках, в лишаях, безобразные,
Рвань базарная, вошью богатая,
Всё отродье, в утробе проклятое,
Встань, проснися, отребье народное,
Ополчимся мы в войско свободное!

Пробует перевести дух, и этим воспользовалась вторая кур­систка. Уставившись в потолок, говорит тихо, мечтательно:

Пускай тогда меж вами, братья,
Не будет нищих, богачей,
Ни вечно загнанных страдальцев,
Ни палачей.

Не выдерживает и один из реалистов. Вскочив с места, быстро проведя пятерней по волосам, говорит так, будто боит­ся, что его остановят:

У министров буржуазных
Много планов, мыслей разных,
Много есть затей.
У простых людей
- Только баррикады!
Рады иль не рады,
Да пришла пора:
Са ира!

И шлепается на место так, будто ясно ему, что этим выс­трелом своим уничтожил он всех врагов.

- Н-но, товарищи, не слишком ли напористо. Этак моло­дого человека и перепугать можно.

Савелий Степанович кладет ему руку на плечо, притяги­вает к себе, а сидящий с ним рядом незнакомец, которого Семен мысленно окрестил Голодающим Индейцем, больно уж худ он, костляв и несуразен, обращается к Ивану Прокофьевичу:

- Почему, собственно, у вас тут с топора началось?

- А были мы, вот с Зиновий Сидорычем и Семеном, на рыбальстве. И там в жизнь нашу один дядя вошел. Впрочем, дружок, расскажи-ка лучше сам.

Баталер, это оказывается его Зиновий Сидорычем зовут, просить себя не заставляет. Передав все подробности их при­ключения за Волгой, заканчивает раздумчиво:

- И вот у меня, рабочего человека, инвалида, такого же матроса, как и сам он, спер тот не только рогожу, полсть, а и топор уволок. И спрашиваю теперь я сам себя и вас всех, как же это понимать надо? Ить он - социалист-революционер. А я еще от Цусимы понял, что скоро конец тому режиму идет, который неправдой живет, и что новые люди без сучка, задо­ринки быть должны.

Темнокосая курсистка кричит на всю комнату:

- Как вам не стыдно клеветать на партию! По одному, может быть, бродяге, судить о всех!

- А вам, барышня, самой бы его послухать... нет-нет, энтих, партейных, мы тоже за версту нюхом различаем. Не хуже шпиков.

Вспыхивает и белокурая барышня:

- Простите мне, товарищ матрос, но я считаю, что прав был он.

- Вот это здорово, да ведь ограбил он меня!

Дата добавления: 2015-06-04