Часть II 7 страница. Дядя Воля как-то странно взглядывает на собеседников и пожимает плечами:

- Этого еще не хватало!

Дядя Воля как-то странно взглядывает на собеседников и пожимает плечами:

- И опять легенда! Правда, в армии его боготворят, что только о нем не рассказывают. И как он в Варшаве чуть не тысячу пьянствовавших офицеров из кабаков разогнал, и как на каком-то мосту панику прекратил, и на письмо Распутина ответил, будто бы просил тот разрешения на фронт приехать, - «Приезжай, повешу». И чего только не говорят. А одно точно: из Ставки шагу он никуда не делает, ни на каких фронтах не бывал, сидит и супружнице своей в Киев письма строчит. Правда - против Гришки он, но слова об этом царю сказать - не смеет. За все время только один единственный раз покинул Ставку. Какая-то Сибирская дивизия на фронт пришла, при­ободрить он ее отправился, чтобы веселей сдавались. И там у него казус вышел: поцеловал он в восторге какого-то лихого барабанщика, а барабанщик тот евреем оказался. Вот теперь у царя и вовсе против него, особенно царица: гляди-ка, Ники своему скажет, великий князь, главнокомандующий, с жи­дами целуется! Скандал! И уверен я теперь, что уберут его обязательно. Впрочем, на деле всё равно это не отразится, суть ни в нем, а в начальнике штаба. И если лихой наш Николаша, государь наш и император, сам в главнокомандую­щие полезет, и снабжения, и тыла не наладит, да будут нас немцы так же колотить, как и раньше, пропал тогда и он, и мы все с ним. Разговорчики пошли, что диктатор нам ну­жен, сказали это царю, а он после долгого молчания пожела­ние выразил, чтобы все проявили напряжение всех своих сил. И те, кто дезертирует, и те, кто сдается немцам, и Гришка Распутин в банях с дамами, фу, чёрт, противно и рассказы­вать. Словом, коротко говоря, хаос у нас полный.

Дядя Андрюша смотрит перед собой, будто думает совсем о чем-то постороннем:

- Что же они, мерзавцы, думают?

- Думают? Не в привычку им это. Знаешь, как говорится, попробовал один индюк думать, да сдох от непривычки. Тут людей дела надо.

- А есть такие?

Дядя Андрюша вдруг выпаливает:

- Прохвосты! Дождемся мы, что они нам Гришку в мини­стры посадят!

* * *

На мельницу пришла тёти Агнюшина подвода, два плен­ных австрийца сносят мешки и тащат их наверх к ковшам. Гарцев с тетки не берут, такой уж у них родственный уговор. Один из австрийцев, длинный, с жидкими рыжими усами, в потертой, во многих местах залатанной форме пехотинца, но с лихо заброшенной на затылок кепи, худ и жилист, ни на кого не смотрит и хмурится. Видно, сердитый. Говорят, что он из какого-то Тироля, это где-то там, где Альпы начинают­ся, на краю света. Другой же, звать его Эммануил, или, как его все на хуторе называют Мануил, среднего роста, красно­щекий, тщательно выбритый, военной формы не носит, на нем новые брюки и русская рубаха-косоворотка, подпоясан­ная кажаным ремешком, волосы зачесаны аккуратно, с про­бором посередине, обувка на нем ладная, тоже вовсе не авст­рийская, откуда он всё это подоставал? Говорит, что чех он, из города Ихлавы, и что всем славянам надо держаться вмес­те. Вспоминая рассказы Ивана Прокофьевича о панславизме, присматриваемся Семен к Эммануилу получше, и, несмотря на братскую славянскую кровь, особых симпатий к нему не чувствует. Уж какой-то слишком юркий и прилизанный, впро­чем, нехорошо так думать, чем он виноват, что забрал его Франц-Иосиф и погнал против казаков воевать. Пусть раду­ется, что не убило его, а в плен попал и цел-невредим работает у тети Агнюши. Рассказывал он, что служил в Праге, в каком-то страховом обществе, чиновником. Бог его знает, все они рассказывают, что были там, в Австрии, то графами, то баронами, а глянешь на руки и сразу всё видно. У всех по­чти, как хорошие грабли. Вон Франц - тот другое дело, сразу сказал, что крестьянствовал, и показал, что мастер он со ско­тиной обходиться, тетя Агнюша ему и соответствующую ра­боту дала. Только больно уж он сердитый, всё ему фердаммт, одно знает - ругается, зато к скотине совсем по-хорошему, в этом деле зажмуркой ему доверять можно. Так и на мельни­це о нем говорят. А как окончит свою работу, так и вытаски­вает свою трубку, длинную, разрисованную, с вишневым мун­дштуком, набивает ее махоркой, выругается, что в этой фер-флюхте Русслянд приличного табаку достать нельзя, засядет после ужина где-нибудь от людей подальше, пускает, как паровоз, дым клубами, и одно знает - молчит. Пригляделись к нему на хуторе, и порешили: чего его трогать, ну и пускай. Работу свою делает чисто, по-хозяйски, а что мы ему не нра­вимся, ну и шут с ним, то-то он нам нравится!

Вот Мануил, тот совсем другое дело. Только и знает, что песенки свои поет. По-русски уже совсем хорошо насобачил­ся, и вообще парень смышленый, на все руки мастер, куда его не пошли, всё спроворит, тетка Агнюша не нарадуется, что такого работника получила. И что самое главное: в лоша­дях он хорошо разбирается, Валя рассказывал, что он с ним каждое воскресенье верхом кататься ездит.

После обеда отправляется Семен в Разуваев, под вербами у выгона снова собирается вся его компания и ведут, не хуже дедов, разговор о войне, о конях, об урожае.

- Слышь, Семен, а скольки времени у тетки твоей авст­риец энтот, Мануил, работает? - неожиданно спрашивает Петька.

- Толком я не знаю, с весны, а что?

- Да то, что за пять-шесть месяцев большая яму повыше­ния вышла.

- Какое повышение?

Ребятишки переглядываются, никто ничего не говорит, только тот же Петька заканчивает разговор решительно и безапеляционно:

- А такая повышения, што выйдет он табе в дядья.

- Что за ерунда, в какие дядья?

- А ты приглядись получшей, вот и сам поймешь. У нас в хуторе народ по-разному говорить зачал.

- Как это - по-разному говорить? Ничего я не понимаю!

- А ты и не понимай, Мануил, энтот понял, што тетке твоей надо.

Петька поднимаемся, домой ему пора, в хозяйстве у них неуправка. Семен решает сходить к Мусе, может быть, она ему что объяснит.

На другой день, когда в полдень все отдыхают, отправля­ется он на хутор тети Агнюши и находит Мусю в беседке. Сидит она с книжкой в руках и смотрит, не сводя глаз, на амбары. Смотрит туда же и Семен, ничего особенного не видит, но вот открываются вдруг двери одного из них и, поправляя на ходу прическу, выходит на порог тетя Агнюша, она чему-то улыбается, и вдруг, подпрыгнув, бежит че­рез двор к дому и исчезает на кухне. Муся по-прежнему не сводит глаз с амбара, смотрит и он туда же, и видит Эмма­нуила, как, одергивая рубашку и стряхивая пыль с брюк, появляется тот в дверях. Что они, когда весь хутор отдыха­ет, вздумали в амбаре делать? Быстро и неслышно подкрав­шись к Мусе, трогает он ее за плечо поднятой с земли хво­ростинкой:

- Фу, как напугал! Что ты тут шляешься? - сердится она.

- Вовсе я не шляюсь, я так, к тебе зашел, посмотреть...

- Что посмотреть?

- Да всех вас, где Валя и Шура?

- А я почем знаю.

- Ты что такая сердитая? - Семен нерешительно садится рядом с Мусей.

- И вовсе я не сердитая, это так...

- Только так? Ну хорошо. Слышь, Муся, я в Разуваев хо­дил...

- Ты туда чуть не каждый день мотаешься.

- Однако у тебя и разговор, то шляешься, то мотаешься. Где это ты научилась?

- Тут всему научишься.

Опустив голову, вертит она в руках книгу.

- Что у тебя за книга?

- Хорошая.

Семен встает. Что с этой злюкой зря время терять.

- Я пошел, а ты сиди и злись дальше.

ицо Муси меняемся. Ясно видно, что вот-вот она запла­чет. Знает что-то, да сказать не хочет, не решается. Положив ей руку на плечо, спрашивает он ее совсем тихо:

- В чем дело, Муся, что с тобой?

Опустив совсем низко голову, отвечает она еще тише:

- Я из дома убегу.

- Почему? Куда убежишь?

- Куда глаза глядят.

- Да скажи же мне, что тут творится?

Муся долго молчит, тяжело дышит:

- Видел маму и этого...

- Ну видел, так что же?

- Господи, какой ты глупый! Да ведь вся наша прислуга, все рабочие об этом говорят.

- О чем говорят?

Слова Муси можно, скорее, угадать, чем разобрать:

- Что поженятся они, и еще всякие гадости рассказы­вают!

- Не надо, не надо, не плачь...

- Как ей не стыдно! Уйду я отсюда, такой мне мамы не надо. И Шура, и Валя уйдут, мы уже договорились, - опус­тив голову на руки, Муся судорожно плачет.

- Да куда же вы уйдете?

- А вон, в Середний Колок. Построим там землянку и будем в ней жить, вот! Поможешь нам землянку строить?

- Конечно же, помогу!

- Подожди-ка меня одну минутку.

Муся исчезает. Боже мой, не сошла ли тетя с ума? Зачем ей этот австриец? Они там в наших стреляют, они брата Ари­старха убили, а она с ним в амбар ходит...

В беседку вбегают Муся, Шура и Валя. Быстро о всём переговорив, решают они строить землянку завтра. Семен приведет в помощь Мишку. Лопатки у них есть. И топор захватят. Когда собирается Семен уходить, Муся шепчет ему:

- Я ее ненавижу, видеть ее не могу!

Только Валя все время молчал, кивал лишь головой, когда его о чем-либо спрашивали, но, судя по выражению его лица, покинет он родительский дом свой без тени сожаления.

Место для землянки выбрали на другой день очень быст­ро. В самом дальнем уголку леса, почти у речки, под высоки­ми осинами.

Дома сказали, что идут ловить рыбу. Гувернантка летом детей не мучит, лежит целыми днями где-нибудь под деревь­ями, ест конфеты и читает свои романы французские. Вот и чудесно.

Вечером, страшно усталые, возвращаются все по домам, а наутро собираются снова. Основная тяжесть работы падает на Мишку, он так умело орудует лопатой, что никто с ним срав­няться не может. А Муся и Шура натерли такие мозоли, что сидят в траве и плачут. К вечеру второго дня землянка выры­та. Завтра - крышу делать.

На третий день рубят и таскают талы, режут камыш. Мишка притащил две деревяки для сох и начал их прилажи­вать. И так, лишь к обеду, заметили исчезновение Вали. По­искали его, покликали, и собрались в землянке на военный совет.

- Эй, вы, робинзоны, а ну-ка, вылезай!

Это определенно голос отца. Как он узнал?

Отец не один - с ним Никита-мельник. Тут же пасется запряженный в дрожки Карий. Отец оглядывает землянку хозяйским глазом, обходит ее вокруг, смотрит на Микиту и кивает головой:

- Что ж, работа неплохая. А ну-ка, собирай хабур-чабур, айда домой.

Собрав лопатки и топоры, крайне смущенные, рассажива­ются заговорщики на дрожках. Муся, быстро склонившись к Семену, шепчет едва слышно:

- Это Валька всех нас выдал!

На балконе стоит тетя Агнюша с красными от слёз глаза­ми. Рядом с ней смотрящий в землю Валька-предатель. Взяв Мусю и Шуру за руки, молча уводит она их в дом. Валя на мгновение останавливается возле Семена и говорит в сторону:

- И вовсе Мануил не плохой. Я с ним всегда верхом езжу. Мне его жалко... вот...

И бежит за матерью.

Вернувшись домой, уходит Семен с Жако на речку, са­дится в лодку и быстро гребет. Жако, скользя лапами по мокрым доскам, стоит по привычке на носу, норовя поймать выскакивающие под килем водяные пузыри. Быстро скольз­нув по сиденью, Семен так накреняет лодку, что летит фок­стерьер в воду, вынырнув, плывет к берегу, но догоняет его хозяин и вытаскивает за шиворот в лодку.

- Пожалуйста, назад, господин утопленник.

Нисколько Жако не обижен, отряхнувшись так, что обда­ет он брызгами своего хозяина, и снова становится на свою вахту. Да, всё это прекрасно, но что же с Мусей и Шурой будет?

За ужином говорят все о чём угодно, только не о землян­ке. С утра бежит Семен снова к тете Агнюше, и появляется меж катухами как раз в тот момент, когда прискакавший верхом дядя Андрюша вызывает из сарая Эммануила. Дядя сидит в седле крепко, в правой руке плеть, в левой зажал поводья.

- Ты Эммануил Шлемер? Собирайся, сейчас со мной в Ольховку отправишься, а там - в Царицын, понял?

Тут же стоит запряженная телега, правит ею старый клиновец, работающий у тетки несколько лет. Эммануил хочет что-то сказать, да дядя начинает поигрывать плеткой:

- Без разговорчиков, а то мне ноне некогда.

Сборы пленного недолги, забежав в хату для рабочих, выхо­дит он с узлом и привязанным к нему котелком, усаживает­ся в телегу, тупо глядя перед собой.

- Трогай, ты!

Дядя хлопает плетью по голенищу, мужик дергает вож­жи, подвода выкатывается за ворота, дядя рысит вслед. Двор как вымер, ни души не видно. Семен спускается под гору и бежит на мельницу. В столярке полно народу, слышны гром­кий смех и обрывки фраз:

- А чаво тут толковать по-пустому. Терпела баба, терпела, сколько годов зря у ней прошло.

- Што ж он ей замок теперь навесит, што ля?

* * *

Пока суть да дело, неплохо бы было еще разок порыба­чить на сазанов. Встав до восхода солнца, забрав удочки и Жако, идет Семен к еще вчера выбранному местечку. Запривадил он еще с вечера, расчистил шамару, авось, сегодня что хорошее попадется. Тут, в этой колдобине, сроду он еще не рыбалил. Вчера в Разуваеве договорился он с казачатами, обе­щали и они прийти, зорю посидеть, должна тут рыба быть обязательно.

Усевшись поудобней, насадив червей, закидывает он удоч­ки и выстраиваются слева и справа четыре его поплавка, как парные его часовые. Еще совсем тихо, солнце не выглянуло еще из-за бугра над Рассыпной Балкой, утро свежое, роса такая, что сапоги совсем промокли. Забравшись на камыш, совершенно промочив лапы, дрожит несчастный Жако и ежит­ся от холода. Петька с Мишаткой, оба босиком, идут неслыш­но, только молча кивают ему и усаживаются от него в саже­нях десяти, на том же, еще вчера с вечера облюбованном, месте. Слышно как шлепнули их поплавки по воде, легкая рябь пробежала по зеркальной поверхности и всё снова затих­ло. Теперь лишь сиди да жди, когда клев начнется. Поплав­ки стоят, как по команде «смирно». У Петьки с Мишаткой другое дело: уже показывают они ему хороших красноперок. Вдруг, круто опустившись в воду, пошел один из поплавков в сторону и исчез в глубине, как перископ подводной лодки. Што за наваждение? Что это за рыбина? Сазаны так не берут, плотва клюет по-иному, это что за чудак нарвался? Осторож­но, не дыша, берет Семен удилище и одним рывком засека­ет. Ого - что-то страшно сильное тянет так, что едва удержи­вается он на берегу, стараясь повернуть рыбину вдоль колдо­бины. Удается это ему с огромным трудом. Круто повернув где-то там, на глубине, потянула она налево, в камыш. Стара­ясь никак не пустить ее в заросли, тянет Семен вправо и чувствует, что сила там, на другом конце шнура, огромная. Петька и Мишатка, увидав, что взяло у него что-то доброе, уже стоят позади Семена, не дыша, следя разгоревшимися глазами за каждым его движением и за бороздящим поверх­ность воды, натянутым, как струна, шнуром. Только бы не сорвалась! Только бы шнур выдержал! А рыбина, чувствуется уже это, приморилась, хоть и давит по-прежнему крепко. Мотнувшись еще несколько раз вправо и влево, идет теперь она, подтягиваемая к берегу, и все рыбаки столбенеют: ог­ромной усатой мордой упирается сом, да-да, сом, прямо в песок берега. Страшный широкий рот судорожно хватает воду, медленно, устало движутся передние перья-плавники, а тем­ное длинное туловище исчезает в глубине речки. Мишатка хватает сачок, заводит его поглубже, туда, где должен кон­чаться сомячий хвост, но спокойно стоящий, отдышавшийся и набравшийся силы сом рвет вдруг круто в глубину. Семен оступается и летит в воду, выронив из рук удочку. Как был, в рубахе и штанах, ни минуту не раздумывая, бросается Петька в воду, хватает удилище и, огребаясь лишь одной рукой, плы­вет назад к берегу. Вытащив Семена из воды, протягивает Мишатка руку Петьке, помогает и ему выбраться на песок и передает удилище Семену. Быстро сбегав к своему месту, возвращается он с топором, опускается на колени у самого берега и глядит на шнурок:

- Подводи, подводи, я яво угошшу!

С головы его и рубашки текут струйки воды, посинел он и вздрагивает от холода, но ничего, кроме шнура, не видит и не чувствует. И вот он снова, теперь уже окончательно выбившийся из сил, огромный сомина. С разгона чуть не выска­кивает на берег, и губит этим свою жизнь. Петька реагирует моментально. Как молния, взлетает топор и, разбросав сноп брызг, падает обухом на темный лоб широко открывшей рот рыбины. Будто электрический ток проходит по всему ее телу, вздрогнув, обвисает она на удочке, и, задрожав всем телом, медленно переворачивается в воде серо-белым пузом вверх.

- Ох ты, какой здоровый! Да он фунтов с пятнадцать потя­нет! - рыбаки вне себя от восторга.

Семен не может верить своему счастью. Никогда ничего подобного не брал на удочку не только он, но и отец, и де­душка. На крючок, на жареного воробья, то другое дело, ло­вили они и куда побольше, а вот, чтобы на удочку - Семен гордо оглядывается на своих друзей, а Петька уже вырезал крепкий кукан, лезет к рыбине, для верности хлопает ее еще раз обухом по черепу и сажает ее на кукан.

- Вот это - да! У нас в Разуваеве таких сомов на удочку ишшо никто не брал!

Петро и Семен раздеваются, лезут в речку застирывать рубахи и брюки от песка и ила, и ложатся на солнце греться. Брюки и рубахи развешены на кустах, удочки смотаны, ры­балить дальше нет никакого смысла, рыбу они вознёй с со­мом все равно распугали. А пока сохнет их одеженка, и позу­боскалить можно.

Петька жует травинку, глядит в небо, щурится на солнце и потягивается:

- Слышь, Мишатка, расскажи-кась ишо раз присказку твою, а то ее Семен ня знаить!

- А коль ня знаить, няхай слухаить, тольки присказку ету, окромя казаков, никому я не рассказываю, потому каза­ком быть честь это большая, так мине и отец, и дед говорили, так и атаман наш гуторить. Ну, слухай мою прибаутку...

Было ето всё тогда, когда мой отец ишо не родилси, а мы с дедом на охоту ходили. Були у нас ружья лубяные, а замки полстяные. Идем это мы, подходим к озеру, уток на нем сидить - глазом не окинешь. Вот табе дед мой - громых-громых, да семерых, а я - бух, да двух. Четыре улетели, пять мы не нашли, собрали остальных да и пошли. А жили мы с дедом богато: из рогатого - вилы да грабли, а из поездки - тачка с одним колесом. Был у нас и кот без ушей, ловил он здорово мышей. А и хлеба у нас много было, на брусу два стога пшаницы сложено. Вот однова мышь в пшенице заво­рошилась, как кинулси кот наш на тот брус, так оба стога в лохань с водой и повалял. Ну што ж, надо хлеб сушись, а посушив - молотить...

Мишка поднимается на одном локте и смотрит на шлях, ведущий из Ольховки в Разуваев.

- Штой-то, вроде хтой-то, намётом бягить.

И действительно из-за деревьев несется на хутор какой-то всадник. Ребята следят, как, миновав школу, подскакивает он к Правлению. Мишатка ложится на спину:

- Обратно приказы какие-нибудь привез. Мало им тех, што по перьвой набилизации ушли, ишо они тридцать тысяч наших казаков забрали. Сам атаман сказывал. И когда они ету волынку коньчут, нашим казакам вроде и надоедать она стала.

Мишатка замолкает. Рубахи и брюхи высохли, можно и одеваться, и присказку до конца дослушать.

- Ну, а как же дальше дело-то было? Посушили, гово­ришь...

- Да, посушили, молотить! Молотили мы ту пшаницу промежь ногтей, страсть как много намолотили, ссыпали зерно на печь, ишо чудок подсушили, надо молоть, а мельницы-то близко и нету. Дед мне и говорить: «Бяры лопату, лезь на печь». Залез я на печь, а он положил бороду на задоргу, от­крыл рот: «Сыпь, говорить, ту пшаницу мне в рот лопатой...». Сыплю я яму пшаницу в рот, дед жует, мельница идет, мука лятить: в одну парчину - первый сорт, в другую - второй сорт, а в прорешку - отруби так и выскакивають...

Петька поднялся, сел, смотрит на Разуваева и показывает пальцем в поле:

- А ить никак Сашка это к нам сыпить! Э-эй, суды завора­чивай!

Полный и красный от бега, задышавшийся, не в силах выговорить ни слова, валится Саша на траву и хватает себя за горло:

- О-ох, Гос-споди, ти-л-ляграм пришел. Гришатку на фрон­те убило. Гришатку, Астаховой сына, энтой, што у нее ба­бушка ваша корову купила...

* * *

Будто своего оплакивала бабушка Гришатку. Целыми дня­ми никуда не показывалась и сидела одна в своей комнате, жгла лампадки и свечи, читала Евангелие и молилась. И толь­ко уже перед самым отъездом в Камышин зазвала внука к себе, посадила на ту же низенькую табуреточку, на которой мотал он с ней раньше шерсть, достала откуда-то особенно вкусных сухих слив, протянула ему и спросила:

- А што, Семушка, слыхал ты казачью легенду про Ма­терь Божью?

- Нет, не приходилось.

- Так вот слухай: давно это случилось, когда, как и сейчас, бились казаки и в степях, и в море синем, а души ихние, тех, што в боях пали, реяли в туманах над речными мелями, над лиманами и поймами, а причитания плачущих казачек неслись с каждого хутора, как шум воды на перекатах.

И сошла однова дня на землю Мать Пречистая Богороди­ца, а вместе с ней и Николай-Угодник. А одела Она самую лучшую свою жемчужную корону. И так обходила Она Каза­чий Край, плачь казачек слухала. А когда наступил знойный день, пересохли уста Ее от жалости, и не было чем Ей их освежить. Никто в хуторах на стук не откликался, никто к дверям не подходил и не отворял их, а только еще громче раздавались за ними горькие рыдания. И подошла Она к глу­бокой реке. И только наклонилась к ее струям, чтобы водицы испить, как упала та Её корона с головы и скрылась глубоко под водой. «Ах, - сказала Она, - пропали мои жемчуга. Ни­когда больше не будет у меня таких красивых».

Но когда возвернулись Она в Дом свой небесный, то уви­дала Она на золотом троне своем такие же сияющие зёрна драгоценного жемчуга.

- Как это попали они сюда? Ить Я их потеряла. Это, дол­жно быть, нашли их казачки и передали для меня.

- Нет, Матушка, сказал Ей Сын Её, не жемчуга это, а слезы казачьих матерей. Собрали их ангелы и принесли к Твоему Престолу...

Замолкла бабушка, глядит на огонек лампадки и плачет, сама слёз своих не замечая. Семен сидит и шелохнуться не смеет. Будто от внутреннего толчка, ее разбудившего, вздра­гивает она и пробует улыбнуться:

- Ну иди, иди, глупая я, только тоску на тебя навожу. Казак ты, тебе сам Бог горевать не велел. А уж мы, казачки, другое это дело, бабье... ступай, ступай, с Жако твоим в луга пробеги, миру Божьему еще трошки порадуйся... а жемчуга, нет, не любят казачки, слёзы и горе они приносят.

* * *

Взрослые были заняты разговором с мичманом, а Семен предавался горестным размышлениям: «Господи, да разве же это возможно? Как же это и произойти-то могло? Почему? Неужели же это так всегда в жизни бывает, что вот та, кото­рую так страшно видеть хотелось, не только не пришла, но и надежды никакой нет вообще ее когда-нибудь увидеть. За что?».

В полутемном своем углу, в гостиной, глубоко усевшись в широкое кресло, смотрит он остановившимся взором в одну и ту же точку на ковре, в мозгу молотками бьются услышан­ные им слова: «Уши наш уехала в Аскания Нова. К Фальцфейну. Там и учиться она будет, там и останется в его име­нии возле Крыма, там ее счастье. И ми воопше толшен Пога плаходарил, што такой польшой шеловек наша Уши к сопе взял...». Весело рассказывает фрау Мюллер о том, что полу­чит Уши у Фальцфейна самое лучшее образование, и сможет там, на месте, заняться как раз тем, что она особенно любит - животными. У него ведь в колоссальном имении собствен­ный зверинец, в степи искусственное орошение, огромный парк, такие деревья растут и такие фрукты вызревают, ка­ких даже у Батума на Кавказе нет. И пальмы, и чай, и трос­тник-бамбук, и мандарины. Рай да и только...

А ведь все летние каникулы, изо дня в день, с утра до вечера, только и думал Семен о том, как, вернувшись в Ка­мышин, первым делом отправится он к Мюллерам.

А Мюллерша рассказывает, как выехали они на пароходе «Самолет», как доехали до Царицына, а оттуда поездом на Ростов, потом в Севастополь, а там, на балу у моряков, позна­комились с Фальцфейном, понравилась ему Уши огромным интересом ее к зверям и растениям, после вальсов и ужина пригласил он ее к себе. И отправились потом в Мариуполь, а оттуда, ох, можете себе представить - автомобилем, его соб­ственным, огромным, с шофером в имение поехали... Уши в восторге была...

Уши была в восторге... да-да, за автомобиль с шофером и за бамбук с мандаринами кого угодно променять можно... - глубоко съехав в своем кресле, превратился Семен в комочек горя. Сидит и не движется, смотрит, не моргая, всё на тот же противный квадратик на том же дурацком ковре... Уши была в восторге... А тут еще и сын Мюллеров, мичман Черноморского флота, служит на миноносце «Боевой», ростом высок, строен, красив, с такими же синими, как у матери и Уши, глазами. И все: и мама, и отец, и Тарас Терентьевич, и тетя Вера, смотрят на него так, будто он уж что-то совсем особен­ное. Свалился с неба профессор флотских кислых щей! Ска­жите, пожалуйста, такой же немец, как и те, кто Аристарха убили. А они и глаз с него не сводят!

А ничего не подозревающий мичман, даже ни разу не глянув в угол с креслом, продолжает беседу:

-...Простите, господин есаул, великолепно я ваши мысли понимаю, всё мне, как божий день, ясно, но тут мы главное учитывать должны, то, о чем казаки никогда не подумали. О самой простой вещи: что территорией вашей стоите вы на пути развития Российской Империи. И что терпеть вас будет она только до тех пор, пока вы ей нужны или ей не мешаете. А если помешаете, о, тогда всё будет очень просто. И первый вам урок дал царь Петр Великий. Понял он еще тогда всё значение для России не только Черного моря, но и Босфора и Дарданелл. Пусть говорят, что хотят, но знаменитое завеща­ние его - должно быть, лучшее подтверждение этому, нахо­дим мы в письмах Вольтера царице Екатерине. Там об этом завещании прямо говорится, как и о том, что будущее Рос­сии на Проливах, в Константинополе, а это значит, и - в Средиземном море! Вы же сами прекрасно понимаете, что Балтийское море для России не достаточно и злыми соседя­ми опасно. Захотят немцы, захотят шведы, захотят англича­не, и заперли они нас в этом море, как в мешке. Об Архан­гельске и говорить не приходится, шесть месяцев в году подо льдом порт заморожен. Особенно не расплаваешься. О Влади­востоке, о Великом Сибирском Пути лучше и не упоминайте. Триста шестьдесят пар паровозов нам надо, чтобы одну пару встречных поездов через весь этот путь протолкнуть... И вот эта война показала нам, что единственный для нас выход - Константинополь. Поэтому-то и перебил так зверски Петр Великий казаков в Булавинском восстании - могли они ему жизненно важнейшую для империи его дорогу перегородить. Поэтому при помощи тех же самых казаков, им покоренных, взял он у турок Азов, поэтому-то и царица Екатерина, говорите о ней как о женщине, что хотите, а царица она была, безусловно, великая, да еще дочь чья - самого Фридриха Ве­ликого, а это, что ни толкуйте, тоже что-нибудь да значит, кровь и раса! Вот поэтому-то и она, согласно завещанию Пет­ра, провидца путей имперских, ту же самую цель, как и он, преследовала. И ее взоры постоянно были на Константино­поль устремлены. У императора Павла родилось два сына, один Александр, позднее царствовавший в России Александр Благословенный, и Константин, чье имя было заранее с осо­бенным значением выбрано. Его Екатерина иначе как «Звез­да Востока» не величала. И вот этого-то Константина, внука Петра, и крестили по восточно-греческому обряду, няньчили его няньки-гречанки и в три года говорил он по-гречески лучше, чем по-русски.

Тарас Терентьевич громко смеется:

- Вот это - здорово! Тут тебе и щит на вратах Цареграда, тут тебе и крест на Айя-Софии... Батюшки, и во сне мне этого не снилось!

- И не только вам, но и очень, очень многим. Вот поэтому и собираем мы теперь десант против Константинополя, хо­тим его русским городом сделать. И давно уже приготовле­ния ведутся. И всё потому, что с первых же месяцев войны стало нам ясно, что без открытого прохода в Средиземное море лезем мы в драку со связанными руками. Еще и Петр вел переговоры через Шереметьева с Иоаннитами, а с Маль­тийским орденом о Мальте, хотел Мальту русским опорным пунктом в Средиземном море сделать. Да Венеция тогда все­му помешала. А царица Екатерина, еще в первую войну с Турцией, в переговорах с Гроссмейстером Мальтийского Ор­дена Эммануэлем Пинто тоже пробовала из Мальты русскую территорию сделать, жителям Мальты давала русское под­данство, предлагала им признать русское господство, а орден изгнать. Год спустя послала она маркиза Кавалькабо с зада­нием, кого нужно купить, кого добром добыть, а при случае и военной силой действовать. Пытался он Мальту захватить, но в последнюю минуту были мы отбиты. Пробовал и Павел действовать, объявил себя защитником Мальтийского орде­на, было это в 1797 году, начал тайные переговоры, но узнала о них Франция, и под самым нашим носом удалось Наполеону Первому Мальту попросту купить. И отошла она 12 июня 1798 года, согласно заключенному трактату, к Франции.

- Значит - сорвалось?

- Да, неудача!

- Но ведь флотоводцы наши били турок, как хотели, возьмите хотя Алексея Орлова!

- Орлова! Да Бог с вами! Когда он, будучи в Венеции, узнал, что назначили его командовать русским флотом, в ужас пришел, за голову хватался: «Там, - кричал, - в Петербурге, все с ума посходили!». А в битвах при Чесме и в Неаполитан­ском заливе разбит был турецкий флот вовсе не Орловым, а стоявшими на российской службе английскими адмиралами Эльфингстоном, Грейгом и Дугдалем. Орлов же в морском деле вообще ничего не смыслил.

Отец задумчиво качает головой:

- Да-да, Дугдаль, Грейг, Эльфингстон, а вон теперь - фон Ессен. Здорово это - сами же западные народы Российскую Империю против себя строят!

Мичман подбирает губы: - Западные народы тут не причем! Все мы, Россию полю­бившие, ей служащие, строим ее как верные ее подданные, без того, чтобы думать, откуда корни наши. Разве Екатерина не немка была? А что она из России сделала... да и вообще теперешний Дом Романовых, как вы думаете, сколько в нем русской крови? А все мы, государству Российскому служа­щие, должны с малых чинов понимать те задачи, которые стоят перед нашей новой великой родиной, помня хотя бы то, как приехав в 1787 году в Херсон, повелела она соорудить триумфальную арку, с надписью: «Отсюда ведет дорога в Кон­стантинополь!».

Дата добавления: 2015-06-04