Часть II 5 страница

- Что ж из этого? Вы работаете и имеете возможность через некоторое время снова приобрести новый топор. А он вынужден скрываться. Деваться ему некуда. Да вы об экспроприациях слыхали?

- Как не слыхать, известное дело, слыхал.

- О какой, например? О так называемом «ограблении бан­ка», как это наша буржуазная пресса назвала, о том, как Иосиф Джугашвили деньги из банка для партии взял? Как вы на это смотрите?

- Вы, барышня, простите меня за простоту мою. Банк ли грабить, у простого ли матроса полсть спереть, одна это му­зыка.

У них, у экспроприаторов, и кровь человеческая не дюже в цене.

Белокурая не дает ему кончить:

- А у царей - в цене? А как партии без денег жить прикажете? Где денег взять, как не у буржуазии? А на что они пойдут, как не на святую цель, цель, которая всё оправ­дывает!

Голодающий Индеец придвигается к столу и говорит тихо и спокойно:

- Кто я - все вы знаете. Всего неделя, как из Сибири вернул­ся. Добровольно на фронт иду. Там нам теперь дело делать надо. Так вот, заявляю я вам: ограбления, кражи, убийства - позор для партии. Чистое дело надо и чистыми руками де­лать.

Один из реалистов не выдерживает:

- Это уж вы извините. Разве можно назвать и сравнить борьбу угнетенных с угнетателями угнетенных...

Иван Прокофьевич поднимает руку:

- Н-дас, стиль у нас несколько сучковатый. Повторяетесь.

А всё дело в том - есть ли какая-нибудь изначальная принципиальность, мораль или нет их? Можно ли святое дело грязными руками делать или нет? Вон как весталки, храмы строившие. А на какие деньги, а? Вопрос это коренной. Вон и Раскольников, взял да и убил...

Возмущается белокурая курсистка:

- Что вы нам этого ретрограда Достоевского подсовываете!

- Не в Достоевском, не в ретроградстве тут дело, а в принци­пе. Позволим мы насилие или нет, вот вопрос.

Баталер разводит руками:

- Это как-то мне вроде даже чудно слухать. Да как же я тогда к народу пойду? Што же я им скажу? Братишки, досель нас грабили, а теперь мы грабим и убиваем, так, што ли?

Савелий Степанович качает головой:

- Ос-сновная пос-становка вопроса совсем не верна! То, о чём мы здесь толкуем, это лишь неизбежные эксцессы. Ч-чело-век н-не-совершенен. Нельзя с-сразу обвин-нять...

Только покосившись на него, говорит куда-то в потолок Голодающий Индеец:

- Ага, эксцессы! Здорово! А кто же нам гарантирует, что они у нас во главу угла не станут? Что в правило их введут? А мы потом всему соучастниками окажемся.

Вскакивает второй реалист:

- Общая, коренная, страшная ломка произойти должна. Всех под нож! Помните, как Рылеев сказал:

Уж вы вейте веревки на барские головки.
Вы готовьте ножей на сиятельных князей.
И на место фонарей поразвешаем царей!

Голодающий Индеец сокрушенно качает головой:

- Кипятитесь вы все, и это и есть самое страшное. В деле революции, в деле освобождения народа от тирании нужны чистые руки. Ведь мы не в пугачевскую эпоху живем! А у нас, к сожалению, большинство к этому идет. Недаром же в 1903 году на съезде в Брюсселе, и потом в Лондоне, предста­вители социал-демократов раскололись на коренном вопросе - какой должна быть партийная организация. Мартов хотел дей­ствовать по типу немецкой социал-демократической партии, а не создавать какую-то бунтарскую, заговорщицкую мафию, где марксизм и социал-демократия лишь фиговые листочки, скрывающие потуги отдельных лиц к диктатуре. И как бы мы ни бились, удалось Ленину создать большинство, потре­бовавшее нелегальной организации, профессионально-революционной, с железной дисциплиной внутри, где каждый сле­по выполняет все директивы и приказания Центрального Комитета. О участии демократически настроенных масс те­перь в партии и слушать не хотят. Знаете ли вы, куда это завести может? Ведь если этот самый ЦК, по примеру госпо­дина реалиста, начнет с ножей и топоров, то мы, действи­тельно, как Достоевский говорил, меньше как во сто милли­онов голов и не обойдемся.

Белокурая барышня презрительно улыбается:

- Ленин был прав! Только с железной дисциплиной, толь­ко с лозунгом: «Старое на свалку!». И не мямлить, как это вы, меньшевики, делаете.

Голодающий Индеец смотрит совсем печально, и обраща­ется к хозяйке дома:

- Марья Моревна, Евангелие у вас есть?

- Что-о? Нет, таких книжек я не читаю.

Баталер почему-то начинает возиться и вытаскивает из кармана старое, замусоленное Евангелие:

- Я, понимаете, иной раз, так, для антиресу, старое с нонешним сравниваю...

Голодающий Индеец схватывает Евангелие и начинает его листать:

- Вот и я, в Сибири сидя, нашел кое-что... вот:

«У множества же уверовавших было одно сердце и одна душа и никто ничего из имения своего не называл своим, но всё у них было общее... не было между ними никого нуждаю­щегося, ибо все, которые владели землями или домами, про­давая их, приносили цену проданного... и полагали к ногам апостолов и каждому давалось в чем кто имел нужду...».

- Ну-с, скажите, не социализм ли это, не коммунизм?

Баталер тянется за Евангелием:

- А теперь я из Деяний Апостолов кое-что прочту. Тут и вопросик мой с топором есть. Вот:

«Некоторый же муж, именем Анания, с женою своею Сафирою, продав имение, утаил из цены с ведома жены своей, а некоторую часть принес и положил к ногам апостолов.

Но Петр сказал: «Анания, для чего ты допустил сатане вложить в сердце твое мысль солгать Духу Святому и ута­ить из цены земли?

Чем ты владел, не твое ли было и приобретенное от продажи, не в твоей ли власти находилось? Для чего поло­жил ты это в сердце своем? Ты солгал не человекам, а Богу.

Услышав эти слова, Анания пал бездыханен, и великий страх объял слышавших это... часа через три пришла жена его, не зная о случившимся. Петр спросил ее: «Скажи мне, за столько ли продали вы землю?». Она сказала: «Да, да, за столько». Но Петр сказал ей: «Что это согласились вы ис­кусить Духа Господня? Вот входят в дверь погребавшие мужа твоего. И тебя вынесут».

Вдруг она упала у ног его и испустила дух... и великий страх объял всю церковь и всех слышавших это».

- Видал? - матрос говорит громко и уверенно. - Тут вам и ЦК и беспрекословное послушание, и цель, оправдывающая средства. У них цель была: христианство. На тогдашних своих партийцев действовали они просто: цены были им извест­ны, а коли сбрехал им кто, брали они его на арапа: зачем, мол, брешешь? А тот - и Богу душу. Тут и до топора недале­ко: надо его партии, возьмет она, не стесняясь. А кто надуть вздумает, она, организованная на безусловном послушании, сумеет его придавить. Вот и выходит, что партия, как тот паук: высосет из каждого всю его середку. А кто главным пауком будет, дело само покажет, дорожку ему вот такие, как господа реалисты да курсистки, проложат. Будут потом в затылках чесать, конечно, в том случае, если у них за­тылки целыми останутся. На это у них и специальные погребатели были, и теперь будут, дайте срок. А вы мне тут: мы таких книжек не читаем! Хвалитесь незнанием, и того не понимаете, что нового вы не выдумали. И еще скажу: вот две тысячи лет христианство строилось, а как - слыхали вы? А теперь спрошу я: вот вы, барышни, верите в Бога?

Обе курсистки кисло улыбаются:

- Конечно же, нет!

- А вы, господа?

Студент так презрительно поводит плечами, что ответ ясен и без слов. Смеется один из реалистов, а второй иронизирует:

- Вы еще спросите меня, верю ли я в аиста!

- Ага! Вот и выходит, что бедный Анания и Сафира его так зазря померли! Партия деньжатками попользовалась, а их - погребателям отдала. Вот и вы теперь партию вашу стро­ите и верите в нее, а что получится, никто не знает, а я боюсь, что то же самое, только не через две тысячи лет ока­жется молодежь в это дело не верующая, а много-много ско­рей! И получится и у вас, что людей вы убивать будете, толь­ко бестолку. Понапрасну. Ради пустой выдумки оголтелых фанатиков.

Голодающий Индеец кладет руку на плечо баталера:

- Скептицизм дело неплохое! Вот и нужно решить: всякая ли цель каждое средство оправдывает. Но принципы общей морали...

Крутит головой Савелий Степанович, будто шмели на него напали:

- А уверены вы, что принципы вашей морали будут со­блюдаться?

- Должны быть приняты, обязательно, иначе... - черня­вая курсистка оттопыривает губы:

- Что же вы вашу мораль силой введете, что ли?

Студент, справившись, наконец, с куском колбасы, басит:

- Вот и выходит, что из дела Нечаева, по которому Досто­евский «Бесов» своих писал, Деяний апостолов всё, как есть, должно нам послужить для выработки нашей тактики, наше­го поведения вообще и нашего отношения к массам. Люди есть люди, какую идею им не преподнеси, под каким флагом не заставь их маршировать. Тут вам и поэты, и идеалисты, и мясники, и прохвосты, и трусы, и просто, извините - сво­лочь. А не забудьте, что как раз сволочь охотно липнет к идеям, которые идеалисты выдумывают. Вот и нужно во всех идеях, во всех программах, в планах и манифестах на нее, на сволочь эту, поправку делать. С одной стороны, чтобы пара­лизовать ее, а с другой, ох, циником вы меня назовете, чтобы сохранить ее на необходимую нам грязную работу.

Обе барышни кричат хором:

- На какую необходимую работу?

- А вот на такую: скажите вы мне обе, можете вы любого из нас расстрелять, глазом не моргнув?

Поднимается всеобщий гам, слышно слова: «террор», «идеалисты», «шедшие на смерть», «твердые решения», «убийство из-за угла», «решения партии - закон...», «этак вы и Веру Фигнер в сволочь запишете!».

Всех перекрикивает тот же Голодающий Индеец:

- Но поймите же - для выкорчевывания старого понадо­бятся огромные кадры таких, которые, не моргнув глазом, смогут укокошить любого, кого угодно, до собственного папа­ши!

Савелий Степанович зябко жмется:

- Но ведь это же уже разговорчики о терроре. Вы же зна­ете, думаю, что под горячую руку народ сделать может?

Путаясь, вспыхнув, как кумач, рассказывает Семен о том, как перерезали мужики жеребятам жили в имении Галаховой.

Большинство презрительно усмехается. Марья Моревна щурит глаза:

- Ну, тут дело совсем иное! Ведь нужно же дать себе отчет в том, что из себя царская власть представляет. Знаете ли вы стихи Ольхина:

Стонут Польша, казáки, забитый еврей,
Стонет пахарь наш многострадальный.
Истомился в далекой якутской тайге
Яркий светоч науки опальной!

Ведь власть эта сотни лет держала мужика рабом, холо­пом, бесправным, обиженным, обойденным... вот отсюда и жеребята ваши...

Поднимает голову Голодающий Индеец:

- Значит, любое преступление простим и разрешим, толь­ко потому, что у нас царская власть была?

Матрос чешет затылок:

- Да, тяжелое дельце начинается, тут сам чёрт ногу сломит. Студент обшаривает взглядом тарелки:

- Никаких чертей с поломанными ногами! Нужен проду­манный, как в генеральном штабе, план. С учетом абсолютно всего. И главное не забывать: на войне не без урона, лес ру­бят - щепки летят.

Один из реалистов поддакивает:

- Вот-вот. Возьмите хотя бы французскую революцию. Там никак не миндальничали!

Иван Прокофьевич улыбается:

- А скажите мне, кто и как теперь Францией этой управ­ляет и что от революции этой осталось?

Обе курсистки снова хором:

- Эгалите, фратерните, либерте!

И снова, сбиваясь и краснея, быстро говорит Семен, что во внутренних отношениях имели казаки эти эгалите, либерте и фратерните на сотни лет раньше французской революции, и друг другу голов по этому случаю не оттяпывали, а все дела всенародной душой на кругах решали.

Матрос смотрит на курсисток:

- И все эти либырты и эгалиты у французов теперь кобе­лю под хвост пошли!

Марья Моревна грозит ему пальцем:

- Ну-ну-ну, вы не на флоте...

- Извините! Одно ясно: толку с нашего разговора не дюже много!

- Как не много, самое главное мы установил: без жертв не обойдется!

- Да, стричь придется!

- Ага! Стричь! И кто от такой стрижки останется? А?

Матрос берется за шапку. Встает и Голодающий Индеец:

- И я вам, на прощание, одно стихотвореньице прочту. Без злобы его примите, а для размышления. «Торжествую­щую свинью» Баркова:

- Да, я - свинья! И песнь моя
В хлеву победная слышна.
Я гордо, смело говорю
В глаза хоть самому царю:
- Хрю-хрю!

Бросив короткий взгляд на растерявшихся собеседников, быстро поклонившись, Голодающий Индеец исчезает в при­хожей. Попрощавшись, уходят и баталер с Семеном.

С севера дует противный, пронизывающий до костей ве­тер. Схватив быстро бегущие струйки снега, несет их с со­бой, раскидывает по улицам, задувает в ворота и на заборы, перегораживает дорожки и тропки, громоздит сугробы и, гремя в домах вьюшками, поет притихшим жильцам свои далекие, принесенные из Сибири, песни.

Запрятав нос в тощий воротник, молча вышагивает мат­рос. Когда же поровнялись они с домом Семена, протягивая ему руку, тихо повторил:

- В глаза хоть самому царю: «- Хрю-хрю». А ить и цари, они не все одинаковые. Вон, Петра Великого возьми. А? Вот тут и пойми! Пойди разбери, что к чему...

Ветер толкает его в спину, хлещет полами шинели по деревянной его культяпке, рвет с головы шапку. И исчезает он в метели, будто его и не было.

* * *

Вернулся с хутора отец, ездивший туда после извещения о смерти Аристарха. Привез от бабушки гостинцы, всё боль­ше по гастрономической части, а внуку и две пары шерстя­ных чулок. Сама она их связала. И новенькие валенки, кото­рые знакомый полстовал специально свалял, по мерке. Тон­кие, легкие, но такие теплые, что в них при любом морозе можно целый день на Волге на коньках кататься. А коньки деревянные, самодельные, смастерил ему по дружбе баталер.

Рассказал отец, что всё по-старому на хуторе, только вот бабушка уж слишком убивается. В Разуваеве, в семье Гуро­вых, тоже молодого казака убили. Митрия, того, что в про­шлом году у него на нашей мельнице чирики украли, так вот этого самого Митрия где-то под Карпатами пуля вражеская нашла. Там его и закопали. Командир полка письмо отцу на­писал, с этим письмом и пришла бабка его, Аксиньей звать, к нашей бабушке, прочитать попросила. В семье у них грамоте не дюже того. Прочли они это письмо вместе, лампадку зажг­ли, вместе за покой души рабов Божиих, Аристарха и Мит­рия, помолились, посидели, помолчали, вот с тех пор и прихо­дит по воскресеньям, чуть свет, бабка Аксинья к нашей ба­бушке, запрягает тогда Матвей Карего, и едут они в Ольховку к обедне, а возвращаются вместе, и лишь к вечеру уходит Ак­синья в Разуваев. И от этого вроде легче нашей бабушке стало.

А Маруська вовсе гладкая стала, тетя Вера на ней ездит, чтобы не застоялась. Буян так шерстью оброс, что и морду сразу не сыскать. Мельник Микита во всем бабушке подмо­га. А тетка Агнюша говорила, что на весну трех австрийцев пленных брать придется, а то полная неуправка в хозяйстве получается. Да и нам об этом же подумать надо, человек пя­ток пленных взять, а то ни посеять, ни скосить некому, рабо­чий народ весь, как есть, на войну ушел.

Из разуваевских еще один убит. Помните того казачка на проводах, что один, как есть, с конем к Правлению шел, Песковатсков Михаил. Так того в первый же день убило. Пуля попала прямо в лоб. И не копнулся, бедняга.

Филиппа Ситкина, свиней резака и фельдшера, того ос­колком гранаты скобленуло, два месяца в лазарете пролежал и теперь домой на отдых пришел. Герой героем, собирается опять на фронт, теперь, говорит, я стрялкам энтим должон должок мой с антиресом вярнуть. Как тольки в полк приду, враз в разведческую команду пойду, я им покажу, как в Дон­ских казаков гранатами шибать!

На хуторе все ждут, когда мы на лето приедем. Тетка наша, Мина Егоровна, будто дуб крепкий, стоит. И она с бабушкой в церковь ездит. Как увидит ее тарантас на Ольхов­ском шляху, так и она со своего хутора выезжает на паре рыжих, тех, что дядя Андрей в прошлом году на ярмарке купил. И прямо в нашу православную церковь, несмотря что сама лютеранка. Ставит и она свечки и поминания подает: страх неуемный в ней за двух других сыновей сидит. Писали они оба, что надеются после Пасхи на побывку прийти. А дядя Андрей тот вообще почти не говорит, одно знает, что ни день, выходит с гусем своим на щук. Целыми днями дома его нет, а как вернулся, так нет во всем свете человека, кото­рый бы так ласков к жене своей был, как он. Все малейшие желания ее выполняет, в глаза ей заглядывает. Только поста­рел здорово, сгорбился и согнулся. И пьют они с Минушкой водку вечерами по-старому, под соленый арбуз. Кобели их­ние живы еще, только так потолстели, что глядеть на них противно. А гусь, тот подбиваться стал, ходить ему тяжело, летать разучился, в сугробах вязнет, вытаскивать его надо, на льду скользит и падает, а начнет Андрей его выручать, ругается, норовит клювом долбануть.

У тетки Веры всё будто в порядке, только смеяться разу­чилась. Что ни день, в Ольховку на почту на Маруське ска­чет. Дождь, ветер, снег, мороз - ничто ее не держит. А как получит от Воли своего письмо, так по родне - читать вместе. Она к нам на Пасху приедет, немного развлечься.

А ты, Семен, говоришь, что Савелий Степанович завтра нагрянет? Дело хорошее, пропустим по единой и к второй присмотримся, а?

* * *

Годами, весной и летом ловил баталер доски, брёвна, жер­ди, обаполки, целые деревья, всё, что река ни несла, и в половодье, и так, после сильных дождей или бурь, и насоби­рал столько добра, что хватило ему добрую хату поставить, печь в ней смазал из кирпичей, подобранных на пристани, дворик огородил, окна, двери приладил, занавески повесил, стол сделал хороший, крепкий, не качается, лавки струга­ные по стенкам прибил, кровать в углу поставил, сам и рус­скую печь сложил - хочешь флотский борщ в ней вари, хо­чешь - пироги пеки. Насобирал угля на пристани, того, что с баржей в город возят, теряют, всякого запасу на зиму сделал. И мясцо у него есть, и рыбка, и бутылочка в заветном уголку бессменную вахту несет. В переднем углу висит у него икона Николая-Угодника - по морскому делу этот Угодник тоже неплохо понимал, его уважать можно. Генералиссимуса Су­ворова портрет на стенке и Медный Всадник - Петро Вели­кий, русского флота первый строитель.

Гостю радуется матрос искренне, и, получив подарки - колбасу и варежки, очень растерялся:

- Скажи ты мне заради Бога, как всё это ты мне понимать прикажешь? Вот скобленули папашу твоего, нашего усмири­теля, по коленке, инвалида из него сделали. И должен он всех нас смертельной ненавистью ненавидеть. Так или нет? А он, глядь, всегда норовит мне уважение сделать. А я - враг ваш с пятого года. Что это - задняя мысль какая или хороши­ми вас людьми почитать я должен? Или казачий это ваш обычай - лежачего не бьют? Вон из наших, из русаков, на что все в моих понятиях, а никто ко мне, наши - как жестянки: блуп-блуп - ко дну шли? Эх, будь тогда моя сила, я бы этого царя нашего вместе с его министрами и адмиралами на пер­вой же рее повесил. И вот сейчас прислушиваюсь, при­глядываюсь ко всем, и одного не понимаю: а где же их, настоя­щих людей-то, брать? А? Где? Рази есть такая идея, изм та­кой особый, самоновейший, найсоциалистический, чтобы можно было прохвостов и дураков от порядочных людей отсе­ивать? Вон и Анания энтот с жинкой своей Сафирой, ведь тоже верующий был, к апостолам-то он по вере своей пошел, а все-таки затаил пятак какой-то, запрятал. А что апостолы за штуку с ним удрали, да за тот пятак, за грош ломаный, на тот свет его отправили. Это почему, не ради ли полной по­слушности, а не ради, по-нонешнему, скажем, партийной дисциплины? И вот скажи ты мне, новые апостолы наши, не зачнут и они тоже так же на тот свет отправлять таких ма­лых, как Анания? Видал ты студента энтого: пока мы говорили, он должно быть два пирога хлеба да фунта два колба­сы умял. И кто нам гарантирует, что таких, на чужой счет нажирающихся, в новом мире социалистическом, ну никак-никак не будет? Вон - посылали цари на смерть, а наши-то, террористы, из тех, что о рае на земле проповеди нам гово­рят, кого они только не били: царя одного ухлопали, одного великого князя, министров, губернаторов без числа побили. Что же это, по Библии, што ли: зуб за зуб! Сколько же этих зубов нам дергать придется, чтобы остатками, как вон хохлы говорят - «Цэ дило трэба разжуваты», - да чтобы разжевали мы окончательно, в чем же секрет-то кроется? И еще ты мне скажи, ежели из царей, ученых, попов, министров, генера­лов, адмиралов нет ни одного у нас в России с головой, поче­му тогда я, простой матрос, баталер, поверить должен, что вот эти голоштанники и рвань базарная, все - как есть, ума палата и ангелы небесные? И еще скажи ты мне: из кого вышел наш Гришка Распутин? Что он - генеральский сын, а? Министер был? Да нет! Мужик сиволапый, прохвост, под­лец из тех, што в старой Руси голью кабацкой звали. Так или нет? Вот те и народа крестьянского представитель, а!

Матрос почти отпрыгивает в сторону, быстро, дрожащей рукой, наливает еще одну рюмку водки, плещет всюду по сто­лу и снова пьет ее одним духом. Хлопнув рюмкой об стол так, что откалывается ножка и летит на пол, не поёт, а кричит:

Не думали мы еще с вами вчера,
Что нынче умрем под волнами...

Дверь тихо открывается и, напустив в хату облако пара, входит какая-то бабья фигура, вся закутанная в платки и шали. Баталер удивленно поднимает голову и, по мере того, как та фигура раскутывается, веселеет он, радостная улыбка озаряет его лицо и вскакивает он так, как когда-то на кораб­ле по команде свистать всех наверх:

- Х-хо-о! Анне Матвеевне наше нижающее. Мы вот тут с господином реалистом песенки поем. Скидайтя одежу, кладитя на сундучек, подходитя поближе, у нас и закуски, и водки полный камбуз припасен.

Смотрит Семен на гостью, и нравится она ему очень: эта­кая круглая, румяная, глаза карие, брови, как два крылышка, волосы темные, в пробор зачесаны, косы на спину заки­нуты, статная, красивая баба... гм... а не лучше ли уйти?

Баталер сразу же согласен, что уже поздно, что одному ему ночью по берегу никак ходить не способно, того и гляди, на пьяного, а то, чего хуже - на надзирателя, нарвешься. И поэтому гостя своего не задерживает.

* * *

В сотый раз оглядела мама накрытый стол, справилась, не подгорели ли утки, а вот он и - Савелий Степанович!

Сразу же, за первой рюмкой, вспоминают воина Аристар­ха, пьют в его память, и, придя в себя от вечного смущения, единственное, что еще сохранилось от прежнего учителя, на­чинает он рассказывать о войне, но не то, что в газетах пи­шут, а то, что делают там казаки, пригнанные на страшную работу, на которой зевать никак не положено, а лишь одно помнить: не убьешь ты человека, так он тебя с коня ссадит.

- Вот это - убивать людей, понимаете, людей убивать, так, как дома мы кур и поросят резали, должны мы теперь посто­янно, зная, что и для неприятеля такая же мы цель, как и он для нас... один раз, вырвавшись после атаки из этого ада, услыхав отбой, слез я с коня и, ведя его в поводу, завернул за угол стодолы и наткнулся на двух казаков, сопровождавших трех военнопленных. В грязном, изорванном обмундирова­нии, два из них с окровавленными лицами, шли пленные, растерянно оглядываясь на своих конвойных, все три без фу­ражек, не зная, куда им девать руки, то и дело спотыкаясь и скользя по мокрому снегу. Остановил я их и спросил, какой они части. Сразу ж они ответили, а передний улыбнулся со­всем по-детски и стал, путаясь, объяснять, что вовсе они не виноваты: да будь с ними весь полк, никогда бы такого кон­фуза не получилось. Один из конвойных закинул винтовку за спину и полез в карман за кисетом:

- Чавой-то он гуторить?

Перевел я, оба казака улыбнулись:

- Во-во! Сроду оно так! И у нас одного разу случилось, намяли нам немцы холку, а мы одно: «Эх, кабы весь полк, тогда бы мы им шшатинку вкрутили во как!».

Засмеялись казаки, видя что враги их веселы, немного отошли и пленные. Вынул я портсигар, протянул его авст­рийцам, недоверчиво взяли, оглядываясь на конвоиров, сму­щенно крутили в руках, не смея закурить.

- Данке шен, их бин зо фрай... Ох, филен, филен данк...

Глянул я снова на австрийцев, на казаков, и в первый раз показалось мне всё таким идиотски диким, преступным на­важдением. Вот стоят они - люди эти, смотрят растерянно и неуверенно, благодарят за папиросы и огонек, кланяясь уж слишком низко, курят жадно, улыбаются робко и жалко, а все мы - христиане, люди думающие, хомо сапинс, чёрт его побери. И вот я, такой человек, думающий, размышляющий, против воли моей должен учиться делу организованного убий­ства. И постигаю дело это всё лучше и лучше, стал нисколь­ко не хуже моих казаков и в бою, и в разведке, и психика моя настроилась теперь так, что одного сам бояться стал: как бы посеред Камышина, на улице, не выхватить мне шашку и не рубить направо и налево...

Большими, ставшими от страха темными, глазами смот­рит мама на своего гостя:

- Бог с вами, да разве же это выход?

Катая хлебный шарик, отвечает он не сразу, глядя на нее в упор немигающим взглядом:

- Иногда хочется всё сломать, всё уничтожить, чтобы преступной бойне этой конец положить. То мы за Марну сот­ни тысяч голов кладем, то за Верден, то у итальянцев дела кривоносые, гоним на проволоку тысячи пахарей наших и гибнут они там, как куропатки, в снегу. И отдуваются гаврилычи наши, никогда в жизни про Марну эту и не слыхав­шие. А что верхи наши делают? О Распутине, наверно, вы достаточно наслышаны. Что это, бабий сумасшедший мисти­цизм, идиотство муженька, сидящего под пантофелем, что это такое? А ведь Гришка до того дошел, что теперь минист­ров сменяет. И весь Петербург полон самых грязных слухов. И доходят они к нам на фронт. И как вы думаете, чем все это кончится? Ведь так, если мы еще без патронов и снарядов выдержим, Гришка у нас в министры попадет.

Отец смотрит в одну точку на скатерти:

- А что же мы, мáлые, делать можем?

- Вы, мáлые, ничего, а мы - кое-что делаем.

- Много?

- Откровенно говоря - не особенно. Казачишки народец упорный. Воевать, так воевать. Ничем ты его не проймешь. В толки, слухи и разговорчики не верят. Ну да придет время, зальют им сала за шкуру побольше, вот тогда...

- И что тогда?

- Са ира!

- Ох, опять пятый год!

- Ну, теперь похлеще получится...

Перед уходом приносит Савелий Степанович из коридора что-то, завернутое в бумагу и передает Семену, снова заика­ясь:

- Это вам, п-подарок с ф-фронта...

Быстро развернув, видит он совершенно новую, блестя­щую, с красивым эфесом, австрийскую шашку. Вот роскошь-то! Какой все-таки он, Савелий Степанович, хороший!

Войдя в свою комнату, смотрит на ковер на стене, примерива­ясь куда бы повесить подарок. Сквозь щель приоткрытой двери заглядывает Мотька:

- А вы, панночку, забэрить ии на хутир. Будэтэ там з нэю цыплят ризаты!

И, исчезает, чертовка.

* * *

Подошел и Великий Пост. На столе только рыбные блю­да, даже кислого молока нельзя есть, грех. Бублики можно, чай с вареньем, постную фасоль, взвар можно, рыбу, на пост­ном масле жаренную. Церковные службы стали длиннее, вся их семья ходит говеть в училищную церковь.

На Великий Четверг удается ему донести свечу до дома горящей и сделать ею крест на притолоке. Подходит время к исповеди. Отец Николай сразу же накрыл голову его епит­рахилью, наклонился к нему низко и тихо сказал:

- Поди, раздумывал ты над тем, что слышал в церкви, что говорилось, читалось и пелось. Должен ты и сам хорошо знать цель поста и значение исповеди. Ни о чем допрашивать тебя я не буду. Стоишь ты теперь перед Создателем твоим с сердцем отверзтым, и видит Он тебя всего, со всеми делами твои­ми и помышлениями. Вот и скажи ты Ему всё о себе сам, нелицемерно. А аз, недостойный иерей, властью мне данной, прощаю и разрешаю тебя от грехов твоих.

Отходя от священника, чувствуя в душе приближение глу­бокой, великой, радостной тайны, мысленно, про себя, чита­ет он слова молитвы: «Днесь, Сыне Божий, причастника, мя, приими, да не врагам Твоим тайну повем, не лобзание Ти дам, яко Иуда...».

И чувствует непонятную, теплую, светлую, всю душу про­низывающую радость...

* * *

По глубокому снегу пришел он сегодня в церковь. Дела много - нужно всё приготовить к Заутрени. Раздуть угли для кадила, помочь отцу Николаю при облачении, привести в порядок всё, что ему для службы нужно. Отец дьякон, молодой, здоровый, краснолицый, с таким басом, что звенят окна церкви, когда взревет он многолетие директору, уже давно на месте. Не любит его Семен за легкий, животный его хохоток, когда он, отойдя после причастия в уголок ал­таря, подмигнув одним глазом обоим прислужникам, крут­нув в правой руке дароносицей с оставшимся в ней вином, выпивает всё из нее одним духом, гладя при этом себя по животу и урча: «Ох-хо-ххо! Во здравие и спасение!». Но про­делывает это всегда с оглядкой: «Не дай Бог, увидит отец Николай». Тогда не поздоровилось бы ему. И поэтому сторо­нится его Семен.

Церковь наполняется медленно, нелегко это - идти зимой за город по сугробам темной ночью, в холод и ветер, держа путь меж далеко друг от друга стоящими, едва мерцающими фонарями. Сегодня улегся ветер к полуночи, высыпали звез­ды, и будто даже потеплело. Службу, как всегда, начал ба­тюшка минута в минуту. Для крестного хода открыли и бо­ковые двери. Входят в алтарь все те, кто понесет иконы, хо­ругви и кресты. Выстраиваются в строго заведенном порядке.

Быстро пройдя из алтаря в коридор за углями для кадила, путаясь в длинном стихаре, увидал Семен, что вся семья Мюллеров, протестантов, тоже пришла в их церковь. Удивил­ся он этому, смутился, и несказанно обрадовался. Но по­клонился с полным достоинством, как это служителю церкви и полагается. Тысячами огоньков ответили ему глаза Уши. Ох, и хороша же она сегодня!

Дата добавления: 2015-06-04