Часть I 9 страница

- Гей, - шумить, - а ну бросьтя вы кувыркаться, голосить бросьтя, а расскажитя вы нам, што вы за люди и чего вам от нас, казаков, надо?

Вышел тут из толпы новоприходной один из них, тот, што трошки побойчей был, пал обратно на колени и говорит:

- Не прикажи, атаман, казнить, прикажи слово молвить.

- Да говори, шут с тобой, того тольки я и добиваюсь.

И обсказал итот пришелец, Микишкой звать его было, што рабы они, холопы бояр и царей царства Темного, што попухли они с голодухи, на господ своих работая, что мучат их и безвинно казнят судьи неправедные, што пытают их и бьют в башнях пытошных, в железа кидают, продают, как скотину, жену от мужа, детей от родителей, а то и на собак меняют. И вот порешили они из царства того убечь, куда глаза глядят, может быть, найдут они пристанище тихое. Сказал он те слова и снова толпа пришельцев тех заголосила, бабы взвыли, детишки заплакали, старухи запричитали. А мужики, те шапки поскидали, стали все, а как есть, в траву на колени, поклонились ишо раз казакам земно и еще раз сказали:

- Примите нас, казаки, Бога для!

Переглянулись меж собой казаки, подивились тому рас­сказу, получше к пришедшим попригляделись: тю, а ить тоже вроде люди! Похожи на людей! И Господа Бога нашего поми­нают. Почесали затылки и порешили:

- Оставайтесь промеж нас, люди добрые. Расселяйтесь в городках и хуторах наших. Мастяруйтя и трудитесь, земли и степи, и рыбы, и живности для всех нас хватит. И ничего не бойтесь, никаких царей лютых, с Дону нашего нету выдачи. Так вот и остались пришельцы те промеж казаками жить. И много тому времени прошло, и жили они, как у Христа за пазухой, да так, одново разу, прибегает тот Микишка к ата­ману и слезно просит его вдарить в колокол церковный, скли­кать казаков на сход, потому - хочет он, Микишка, весть какую-то сапчить. Свелел атаман в колокол вдарить, созвал казаков на сход, вышел тот Микишка на середку, шапку скинул, поясно во все четыре стороны поклонился и враз же зачал, плача, рассказывать:

- Браты вы наши, казачьи. И с тех самых пор, как пришедчи мы к вам в земли ваши, никак не потеряли мы вестей притоку с царства Темного. И дале всё, как есть, знали про жизнь про тамошнюю, обратно иттить никак не собирались, рабство-то кому сносить охота! Да довелось нам таперь дознатца, што ударили на царство Темное турки и татары, поби­ли тыщи народу православного, мужиков и баб молодых в полон угнали, а детей и стариков со старухами лютой смерти предали. Храмы же Божий жгли они, поганцы, из икон кос­тры складали. И потекла рекой кровь народа нашего. Братья казаки, християне православные! Пособитя! Прогонитя вы тех ханов, и салтанов, и князей, и пребудет слава ваша во век и век, пока солнце над землей светит.

Долго промеж себя казаки советовались. Долго туды и суды прикидывали и порешили:

- За веру и Бога Единого, за свободу и правду, против рабства и неволи, на коней, братцы!

Эх, как взыграли коники на дыбошки! Эх, как воструби­ли трубы ратные, Эх, как взмыли к самому небу казачьи песни походные!

И пошли казаки против врагов и супостатов. Бьются они в чужих землях, кладут свои головы, множат сирот и вдов по Дону, пашней не пашут, в житницы сбирать некому, одно знают - за Веру и Правду бьются.

И до того у них дошло на Дону, што тем, кто еще остался там, есть нечего стало, страшным мором, повальной смертью захозяйничал в Степи - голод. Повертались воевавшие в стра­нах далеких, собрались все до одного, оглянулись - мало их, вовсе мало осталось, а и тем, кто остался из них, тоже есть нечего.

И забывши свое слово крепкое, Богу данное, побили они в степи друзей своих - оленей, посвежевали, сели на траву и только что трапезовать хотели, той жареной оленины отве­дать, как вдарил гром в небе чистом. Полохнула молонья в небе безоблачном и раздался над Степью голос Самого Госпо­да и Бога нашего:

- Мир сей сотворивши, отвел Я детям моим, казакам дон­ским, Дон-реку и Степи для жизни вольной. И послал Я к вам, казакам Донским, Оленя, зверя доброго, залогом любви моей и вашего в степи благоденствия. Вы же, славою земною прельстившись, пошли на брань за дело вам чужое и ненуж­ное и тем преступили мои законы. Рабскому царству покори­ли вы полсвета, славу себе суетную стяжали, словом же Бо­жьим пренебрегли. И запустел Дон казачьими головами, за­росли сорняками пашни ваши, и пошел гулять по степи вашей черный голод. И, его убоясь, перебили вы Оленей моих, Мною вам посланных. Теперь же знайте - упокою всех в боях пав­ших, но нет живущим моего прощения.

И когда стих голос Господен - померкло солнце, и не дал месяц света своего, пал, затих степной ветер, заволокло ту­чей небо и потухли в нем звезды ясные, непроглядной ночью окуталась земля и покрылась немым молчанием.

В ужасе и в тоске, в слезах безнадежных пали казаки ниц, не смея и головы поднять и глянуть в тьму непрогляд­ную.

И вовосплакал какой-то младенец писком птичьим. Один. За ним - другой, за другим - третий. И понесся тот плач детский всё выше и выше, проник сквозь облака и тучи и пал у престола Божия.

В гневе был Господь, болело сердце Его от непослушания казачьяго и не думал Он прощать ослушников. Но всё гром­че, всё сильней, всё явственней звенел плач младенцев не­винных, и не смог Бог стерпеть горя несмышленышей. От­легло сердце Его и уронил и Он сам слезу горькую на зем­лю. И где пала она, там и брызнули от нее искры и зажгли и звезду, и луну, и солнце. Стали казаки на колени, устре­мили взоря свои туда, где далеко-далеко, за толпой планет, солнц и созвездий, в неизмерном пространстве стоял трон Господен.

И смиловался Бог. И снова на Дону услыхали голос Его: «Много, много крови прольете вы, казаки, в сраженьях, вам ненужных, по-пустому. И пойдет на вас сила сатанин­ская и смутит, и соблазнит, и переведет, и побьет пошти што во-взят племя ваше. Но - упомните: придет он, день и час, и исполнится мера грехов ваших, с лихвой выплатится цена крови Оленей невинных, цена напрасного искания славы су­етной. И придет тогда с Востока лавой новый табун добрых Оленей в степи ваши. И заживете вы тогда снова в мире вольным народом. А в память всего этого даю вам отныне в герб ваш Оленя, стрелой пронзенного, помните, в знаке этом - ваши грехи и ваше спасение.

На месте же том, где побили вы зверей моих любимых, выступят там воды черные и нальется там озеро, без рыбы, без ничего в нем живущаго. Следите за ним - слушайте, как кричат над ним бакланы, птицы вещие. Когда же не станет того озера, когда вдруг поднимутся в лёт и исчезнут оттуда бакланы, знайте - близок будет час избавления вашего...

Тихо говорит бабушка. Склонилась седая маленькая го­ловка на правое плечо. В полутемной комнате, освещенной лишь лампадкой, чистым серебром звенит ее голос. Свернув­шись клубком, спит на коврике верный друг - Жако. Широ­ко открытыми глазами смотрит мама в темное ночное небо и кажется, будто горят на ресницах ее давно набежавшие слё­зы. Страшно.

- Бабушка... а, бабушка... значит, простил Бог казаков?

- Простил, внучек, простил, только далеко еще день на­шего искупления, далеко еще до счастливой на Дону жизни. А теперь спи, спи, да прости, што невеселую я тебе сказку рассказала, а для того, чтобы знал ты, что в жизни твоей должен ты все испытания твердо принять, веруя в дни счас­тья и каждый час их ожидая. Спи, внучек.

Шепча молитву, крестит его бабушка, крестит и мама. Оглянувшись на лампадку, уходят обе, осторожно закрывая дверь.

Дедушка, забив гвоздик в подоконник, примостился у окна вязать сетку. Нанизывая очки на гладко отполированную до­щечку, неустанно мелькает полный ниток челнок. Мотька подкинула в печь антрацита, и холода бояться не приходит­ся. Освободив стол от скатерти, навалил на него Семен разно­цветной бумаги, картона, фольги и лент, и клеит для елки цепи и бомбоньерки. Дедушка сегодня особенно в ударе, хо­чется ему как можно больше сказать внуку:

- Ведь обломный урожай в этом году был. Сидим мы вот у горячей печки, да жалимся, что хлеб наш нипочем продавать приходится, а клиновские мужики, поди, уже его и поприели, а то и пропили, и вот, помяни мое слово, на Маслену половина их к нам притопает, ржицы или пшеницы до ново­го урожая просить. Ох, Господи, неустойка у Тебя с сотворе­нием мира получилась. И в общем порядке, и в людей созда­нии. Одним сроду никогда ничего не хватает, а другие с жиру бесятся, одни получились вроде и всправди по подобию и образу Твоему, но таких раз-два, да и обчелся, а другие - оторви кобелю хвост, мразь, сволота. А к чему я это говорю? Помнишь, побывали мы с тобой у дружка моего Гаврил Софроныча в Разуваеве... принадлежит он к категории людей твердокаменных, крепко убежденных. С такими спорить ни­как нельзя, потому, что за веру свою на рожон они лезут. Таким не возражают, а либо за ними следуют, либо отвергают их, потому что неспособны они человека понять и выслушать. Вот и проклинает он Русь. А никому еще проклятия никогда не помогли. Доказательство они бессилия. Так раненный смер­тельно боец один в поле лежит и врага своего клянет, а ни подняться, ни сразиться, ни поспорить за жизнь свою боль­ше не может. Жалкий, бессильный, беспомощный. Тут нам, казакам, иное нужно. Не вылупились мы еще на торную до­рожку. Необразованность и малочисленность наша, вот она беда. Вон еще в конце позапрошлого столетия был такой ка­зак Сухоруков, историю он казачью писать начал, с русски­ми декабристами дружил. Хотели декабристы эти новую, хо­рошую Россию построить, переловили их, в Сибирь посыла­ли, а кого и прикончили. Так вот, Сухоруков наш собрал материал, правду-матушку написать о нас хотел. И наскочи­ли на него жандармы, всё, как есть, позабирали, на Кавказ служить его послали и плохо он кончил. А от рукописей его и след простыл. А потом вышла в России иная наша казачья историйка, по ней теперь наших господ офицеров обучают. И выходит по ней, что повелись казаки от беглых холопов. По­нимаешь ты это или нет? Полячишка какой-то, по фамилии Броневский, эту царскому трону историйку особо нужную сам выдумал. Ее даже русский поэт Пушкин, уж нашто пат­риот дальше некуда, и тот высмеял. Да толку што? Вот и выходит: холоп русский, который, окромя болот да лесов, да конных бояр - сам лошадей иначе в глаза не видал, да так вот сбежал он вдруг в степь. И сразу же народоправство с выбора­ми атаманов выдумал, сразу же к степной жизни применил­ся, стал в челнах по морям ходить и лучшим в мире наездни­ком сделался. А того не говорят, что жизнь народа, все уме­ния его, сотнями лет развиваются, обыклостями от отцов и дедов на внуков переходят, а с неба никак не сваливаются". Вон Америку возьми - понабежал туда самый разный народ, и доси твердого порядка в новой державе установить не мог, а всё пистолетами дела свои решает. А потому, что жизнь на­рода с ноне на завтра не строится, а веками каждым народом на свой лад создается. Вот и говорю я тебе: наша, казаков, задача, коли выжить мы хотим, числом прибывать да учить­ся, до правды настоящей докапываться. Вон в пятом году взбунтовались многие, полки наши не хотели идти усмирять, а что получилось - поосудили и в Сибирь. И сидят там наши вместе с теми, кого пороли. А мы молчим да царю-батюшке «ура» кричим. А народ русский - вон он, на мельнице на­шей, приглядывайся ты там к клиновцам получше, да срав­нивай с казаками. Помнишь, как эти христиане православ­ные всех вас живьем пожечь хотели? За сотни лет рабства образовался он, тупой, злобный, кровожадный душегуб. Ис­покон веков это. А на суде клиновцы: «Не виноваты мы, чёрт нас попутал». Вот и напирает теперь отец твой на образова­ние и реформы, всё надеется, что сверху для всех нас спасе­ние придет, ну, а как я наблюдаю, у тех, что в России на верхах сидят, у них с народом разрыв получился. Либо чув­ствуют себя самим Богом на стулья ихние посаженными, либо боятся его, а всё на него сверху вниз глядят. Это не мы, что на мельнице каждому Микишке все его пульсы прощупали. А те и боятся народ свой собственный и ненавидят его, а он им злобой платит. Вместо того, чтобы всё взвесить и устроить по-божески. Тогда и наверху сидящие усидят. Есть и такие, вроде твоего Савелия Степановича, что социалистами увлека­ется. Ох, и тут ухо востро держи. Там многие только хотят, что до власти дорваться, да в свою веру верят, для которой им чужой крови никак не жалко. У них теория ихняя - это главное, а как начнут ее на косточках людских применять, то и придется им косточки эти под теорию так гнуть, как один из героев Достоевского требовал: сто миллионов голов для нового ихняго порядка. И это из старых времен ведется, вспомни, как Москва княжество, а потом царство свое, строи­ла, третий свой Рим. Православный царь Иван Грозный в православном Нижнем Новгороде столько народа переказнил, что юродивый один ему кусок сырого мяса на мосту препод­нес: жри, царь великий. Вот так, вместе с княжествами и трупами, проглотили они и нас. И служим мы им теперь верой и правдой, хоть Бакланова нашего, покорителя Кавка­за, возьми, хоть Платова-Атамана, что Наполеону укорот дал. Эх, сиди мы не в степи, а, скажем, на Кавказе, иной бы у нас коленкор получился. Никогда бы нас Россия не одолела. Не горцы мы, воевал я, знаю, галдеть они мастера, умирать уме­ют, да ведь не вся штука в том, што по-дурному на нож ле­зешь! Довелось мне раз в Питере на собрании одного тайного общества побывать - кудлатые, грязные, вонючие, страсть и сказать, а авторитеты такие, что и профессора для них ништо. И у них, кроме злобы и ненависти и книжных идей, ни черта в головах нету. А того не знают, что за две тысячи лет перебрали люди все рецепты и ничего теперь нового ни при­думать, и тебе говорю, если бы все на свете сумели нашу казачью науку в общей жизни применить, иная бы музыка пошла...

Но - пойдем, пойдем, вон, в столовой уж тарелками зве­нят, а то влетит нам от бабушки за опоздание по первое число.

Мотька разодета сегодня в пух и прах:

- А ну, йдить, панычку, в столову!

Отец исчез в гостиной, это он свечи зажигать пошел. А какой дедушка сегодня нарядный - в синем старинном чек­мене, подпоясан кавказским поясом, сапоги хромовые, мяг­кие, шаровары синие гвардейские, напускные. На груди тускло поблескивают ордена из трех кампаний, борода и бакен­барды расчесаны аккуратно, вьется лихой чуб из серебряно-седых волос. Хоть картину с него пиши. В женских платьях, в них разобраться куда тяжелей, но шуршат они у всех. Все дамы сегодня в талиях тонки, как осы, даже тетя Агнюша. Бабушка одета строго, в темном, с наброшенной на плечи персидской шалью. Мама совсем красавица, у нее, как у тети Веры, какая-то особенно высокая прическа, платье с кружева­ми, рукава длинные и тоже оторочены кружевами, как и у тети Веры. Только и цвет, и фасон иной. Смотрит сын на мать восторженными глазами и не замечает появившагося в гости­ной отца, в шароварах с лампасами, в мундире и эполетах.

- Милости прошу, да тише, вы, дети, в дверях не переду­шитесь.

Влетают они в гостиную и останавливаются, как вкопан­ные. В середине комнаты высокая, до самого потолка, со звез­дой на верхушке, стоит она, пушистая, такая зеленая и на­рядная, елка. Цепи, что всеми ими целую неделю клеились, обвивают ее сверху донизу. Бонбоньерки, яблоки, апельси­ны, орехи, хлопушки, разноцветные стеклянные шары, ярко горящие свечи. А под елкой гора пакетов, свертков, узелков. Подарки это для всех домашних.

Первой получает подарки бабушка, потом все тёти и вся женская прислуга, все, кто вообще у них работает, а для Се­мена вытянули из картонки маленькую паровую машину. Мина Егоровна подарила ему «Лесного царя», протягивает его племяннику и декламирует:

Вер райтет зо шпет дурх нахт унд винд,
Дас ист дер фатер мит зайнем кинд...

И читает всю поэму до конца.

Кто скачет, кто мчится под хладною мглой,
Ездок запоздалый, с ним сын молодой,
К отцу, весь иззябнув, малютка приник,
Обняв его, держит и греет старик.

Её дослушав, бабушка обратила лицо к образам, на вос­ток, и запела:

Рождество Твое, Христе Боже наш,
Воссия мирови свет разума...
Воссия мирови свет разума.
В нем бо звездам служащий
И звездою учахуся.
Тебе кланяемся, солнце правды,
И Тебе видети с высоты востока,
Господи, слава Тебе.

Поют и «Дева днесь...», поют все тихо и истово, голос бабушки перекрывается басом деда, то Мотькиным сопрано.

Мама садится к роялю, кивает Мине Егоровне, и та начи­нает петь:

Штилле нахт, хайлиге нахт,
Аллее шлэфт, айнзам вахт...

И всем кажется, что доносится это пение оттуда, из дале­ка, из ее туманной родины.

Не успели закончить певцы, как появилась Мотька с под­носом, заставленным бокалами для шампанского. Отец вы­таскивает ведерко с замороженной в нем бутылкой, и вот уж пробка летит в воздух:

- С праздником, с Рождеством Христовым!

В пять часов утра зимой вставать никто бы и ни подумал, если бы не знатьё, что придут сегодня из Разуваева христос­лавы. Поэтому никто и не удивился, услыхав ни свет, ни заря собачий лай во дворе. Поднявшись до петухов, отмахали первые христославы расстояние от Разуваева до хутора Поно­маревых в рекордное время. Совершенно перемерзшими стоят они перед темным еще домом, с плотно закрытыми ставнями:

- Во имя Отца и Сына!

- И Святого Духа!

С десяток мальчишек сразу, всей толпой, врываются в кух­ню и, напустив в нее целое облако холодного воздуха, зами­рают у порога. Огонь в печи уже горит, тепло, можно немно­го и отогреться. Схватив веник, обметает Федосья валенки ребятишек, те раскручивают шали и башлыки, суют по уг­лам шапки, демонстрируя свой парадный вид.

- А ну - заскакивайте!

Мотька уже зажгла свечи на елке. Гости выстраиваются у стены против еще с вечера стоящего боком открытого рояля. Во все глаза глядят они на собравшихся в зале хозяев, на своего предводителя, и лишь по его знаку, сразу, одним ду­хом, не спуская глаз с лампады под иконами, начинают:

- Рождество Твое, Христе Боже наш...

Истово крестится бабушка и, неслышно шевеля губами, повторяет слова молитвы. Пропев первое песнопение, шумно передохнув, ребятишки продолжают:

Дева днесь Присущественного рождает,
И земля вертеп неприступному приносит,
Ангелы с пастыри славословят,
Волхвы же со звездою путешествуют.
Нас бо ради родися
Отроча младо, предвечный Бог!

Едва выговорив последнее слово тропаря, весь хор дружно приветствует хозяев:

- С праздником, с Рождеством Христовым!

Ответ хозяев звенит непосредственно за детскими голоса­ми. Мотька быстро вытирает снежную лужу из-под ног ребя­тишек, осторожно отступающих к стене. Первой подходит к их старшему бабушка:

- Спаси те Христос, что потрудился для Бога и для нашей радости. А чей же ты есть?

- Ляксандра я, урядника Самсонова, сын, энтого, што но­вый курень становил, вы нам ишо трошки камышу на кры­шу дали.

Казачонок отвечает бойко, сразу видно, что прошел он дома у отца хорошую выучку прежде чем разрешили ему отправиться христославить.

- А-а, знаю, знаю, как не знать, молодец, молодец, а вот тебе и на всю честную компанию!

Бабушка дает казачонку серебряный рубль, по гривенни­ку на нос. Это единственный день в году, когда она не эконо­мит. Ведь только раз в году узнаём мы о радости великой - родился Он, Спаситель наш. И узнаём это от детишек малых.

Мама оделяет их пряниками, конфетами и кусками саха­ра. Кухарка кладет в припасенный на то мешок пирогов, колбасы и сала. Совсем оттаяли ребятишки, смотрят весело и непринужденно, на вопросы отвечают, не стесняясь. Все об­ходят вокруг елки, получают от Семена яблоки, орехи и заса­харенные фрукты. Дедушка подводит к подносу, полному сладостей:

- А ну - дувань, ребята!..

Не успели уйти малыши, как являются подростки. Всё происходит так же, как и у первых христославов. Тут и Гришатка, Петька и Саша. С ними договаривается Семен о Но­вом годе, когда пойдет и он колядовать, петь «Овсень». Сна­чала не очень-то ему верят, но, сказав - вот те крест - и перекрестившись при этом на образа, отстраняет он все их сомнения. Уходят и подростки, едва таща мешок с получен­ными подарками. А так часу в девятом извещает собачий лай о прибытии третьей группы, казаков - служивых.

Одетые в полную парадную форму своих полков, зачесав чубы и чисто выбрившись, еще дома хватив по рюмочке по случаю праздника, ведут они себя сдержанно и с достоин­ством, говорят тихо и почтительно. И эти выстраиваются возле елки и поют всё положенное, так, как и детишки, только вместо слова «волхвы» серьезно выговаривают: «Вол­ки же со звездою патишествують!». Никто их не поправля­ет: «волхвы». Всем кажется, будто сами они видят: как, высоко задрав к небу морды, смотрели дикие волки на звез­ду Вифлеема и потрусили потом за всеми шедшими к яс­лям, чтобы поклониться лежащему в них Христу, Спасите­лю мира.

Но угощение взрослых христославов имеет вовсе иной характер. Большой стол раздвигается на всю длину, все са­дятся вокруг него, теперь заставленного бутылками и за­кусками. Разговоры ведутся об урожае, о делах по хозяй­ству, о неустанно растущих ценах, о всём, что происходит в станице и округе... Беседа продолжается добрый час, гости раскраснелись, говорят всё веселей и непринужденней, но вот старший благодарит хозяев за угощение и беседу, и на не совсем твердых ногах покидают они столовую, унося данную им в конверте десятку. Дверь тихо закрывается, крес­тится бабушка:

- Слава Тебе, Господи, встрели праздники, как полага­ется!

Но долго еще все вспоминали, как христославы заменили волхвов «волками».

Дедушка кладет руку на голову внука:

- Так-то у нас, казаков, глянь - и волки Христа славят. Сказано же - всякое дыхание да славит Господа!

- Значит, и я?

- Конечно же, и ты!

- Значит, можно мне будет на Новый год с казачатами в Разуваеве колядовать. Ведь и я - дыхание! «Овсень» петь бу­дем.

Все переглядываются, ясное дело, поймал внук на слове. Мать целует его, дедушка качает головой:

- И хитрющий же из тебя жук получается! Так и быть - отвезу тебя сам под Новый год к тетке Анне, ее поздравим и твое дело сделаем. Только допоздна не задерживаться, Новый год все у дяди Андрюши встречать будем, везде нам поспеть надо.

Вечером под Новый год садятся бабушка с дедом в широ­кие сани, покрытые ковром. В них запряжена тройка с бу­бенцами и колокольчиком под дугой коренника. Сбрую наде­ли новую, щегольскую. Укутанный так, что и дышать ему трудно, усаживается Семен спиною к Матвею и, перебежав рысью мостики, берут кони в карьер. Восторженно лающие собаки стараются проводить их как можно дальше. Лежит теперь перед ними белый пушистый ковер, широко выбрасы­вая стройные ноги, слегка покачивается коренник, да, со­гнув в разные стороны головы, рвут постромки пристяжные. На высокой дуге захлебывается колокольчик, рассыпали то­ненько бубенцы голоса свои по всей долине замерзшей реч­ки, и, оглянуться они не успели, как остановились кони пе­ред воротами тетки Анны. Едва с ней поздоровавшись, выс­какивает Семен на улицу, бежит по сугробам к куреню Гаврилы Софроныча и находит там всех своих сотоварищей в полном сборе. Быстро выбрав атамана и обозного, идут они по темным улицам к первому куреню, у которого будут они петь «Овсень». Атаман выходит на середину и дает сигнал:

Ов-се-ень, Ов-се-ень!
Мы ходили, мы ходили,
Во святые вечера,
Ов-се-ень, Ов-се-ень,
Мы искали, мы искали,
Атаманов курень,
Атаманов курень
На краю стоял.

Окно куреня распахиваются, в нем появляются головы хозяев.

Ох, пошли же мы гулять,
За татарами гонять,
За татарами гонять,
Да «языки» доставать,
К атаману слать,
Штоб спокойно спать.
Ов-се-ень, Ов-се-ень!
Мы прогнали всех татар,
Атаман, давай нам дар!

Дверь куреня скрыпит, на пороге появляются хозяева. Старик дает атаману деньги, жена его кладет в мешок обо­зного пироги, сучуг, куски сала. Ребятишки благодарят и бегут к следующему куреню. Холода никто не чувствует. Доб­рых два часа продолжается обход хутора, последний курень - к тетке. Спев всё положенное и получив и здесь деньги и всё иное, быстро делят ребяты свое добро, и, как Семен не отка­зывается, должен и он забрать свою часть - двенадцать копе­ек, полтора пирога, один сучуг и несколько кусков сала с двумя полными горстями конфет. Вот здорово - сучуг, приго­товленный казачками, любит бабушка, а на двенадцать копе­ек купит он в Ольховке любимое монпансье Ландрина. Быст­рое прощание с теткой, тройка несется снова по хорошо наез­женной дороге... Звёзды сегодня горят так, будто их Мотька кирпичем натерла. Эх, скакать бы так без конца, да ворчит что-то бабушка о том, что коней пожалеть надо, ну куда он, Матвей, гонит? Животные никак не виноваты, что мы, с дуром, в скачке, празднуем. Всё ближе и ближе дом дяди Андрюши. Радостный встречный лай собак, угадавших в приез­жих своих, яркий на снегу свет широко распахнувшейся две­ри и сердитый голос дяди Андрея:

- А ну, поскорей, поскорей вылезайте, весь курень выхо­лодили.

В доме натоплено жарко. Стол давно накрыт. Мама с от­цом приехали раньше их. Приехали и майорша, и батюшка из Ольховской церкви. Бабушка этому особенно рада, есть теперь ей с кем о божественном поговорить, не все же о мир­ском пещись и о душе подумать надо.

Отец Ириней толст, с одышкой, волосы редки и падают на плечи жирными рыжими косичками. Лицо красное, глаз­ки маленькие, бегают мимо лиц, шарят по всему тому, что на столе понаставлено, лишь на мгновение останавливаются на собеседнике и снова заглядывают в углы, на потолок, на ковер.

- Истинно говорю вам, Наталия Ивановна, как на духу, не те времена настали, шаткость в вере великая, к святой церкви невнимание, а дары ей приносимые - скудны. Сами подумайте, как же теперь лицу, саном священническим об­лаченному, себя на высоте подобающей содержать прикаже­те, коли матушка моя, к примеру сказать, только тем и зани­мается, что на рясах да на стихарях, извините, латки ставит. Не будь таких, как вы или родственники ваши, в запусте­ние, в нищету бы пришла церковь наша. Уж не раз я Марфе Марковне моей говорил: не убивайся, и тем паче не ропщи, но моли со мною купно Господа за всех, иже в благих деяни­ях и щедротах своих не оскудевают, но паче и паче ко алтарю дары свои приносят.

Слышит Семен слова батюшки, видит умиленное и сму­щенное лицо бабушки, переводит глаза на деда, и слышит, что тот отцу его шепчет:

- Слыхал, Сергей, о дарах к алтарю? Да гуси и утки наши дальше поповской кухни сроду не залетали. Ох, уж мне эти побирушки в рясах. Терпеть не могу!

Полицейский пристав из Ольховки, тоже сегодня пригла­шенный, в мундире и эполетах, подтянутый, с лихо закру­ченными усами, уже раскрасневшийся от принятого вовнутрь, наклоняется через стол:

- Помилуйте, господин полковник, отпустите душу на покаяние, но честному слову верьте, нет никаких моих сил больше. Ну, отслужился я в гусарах, ну, разорился мой отец на своих ста десятинах, ну, вынужден был я пойти в поли­цию, ну, и сижу теперь вот в этой ольховской дыре, и сам не знаю, куда бы мне исчезнуть, раствориться, хоть к чёрту на кулички уйти, но только в полиции не служить. Возьмите хохлов моих - с теми я кое-как управляюсь. Понабежали сюда откуда-то, как большинство из них говорит - с Полтавы, осе­ли, землю арендовать начали, налегли на плуги и бороны, дни-ночи не спят, хаты ставят, скотину покупают, при слу­чае приворовывают, чужое сено косят, но потихоньку письни свои спивают, а когда такой с горя и напьется, то мне и делать с ним нечего - тáк его дома Гапка скалкой обработает, что за мое почтение. Смирный народ, что и говорить, если и жульничают, то по мелочам хитрят, а насквозь их видать. И всё чего-то ждут, приглядываются ко всему и помалкивают. Иные Шевченко ихняго читают, москалей он проклинает и нравится им это, несмотря на то, что как раз к этим моска­лям они с Украины своей и убежали. Но, откровенно говоря, неплохие, нет, неплохие хохлы мои. Но - совсем иной колен­кор, вот, например, Клиновка. Пятый год, напоминать вам не буду, без меня знаете, какие они номера выкидывали. Круглый год они с хлеба на квас перебиваются, землишки своей нет, арендовать да работать, как хохлы, - не мастера, а коли и заарендует, норовит надуть, недоплатить, выкрутить­ся. Помещики им и земли в аренду давать не хотят. Жулик - народ. А что ни праздник, то и скачи к ним на пьяную драку с поножовщиной. Приведут ко мне такого героя, оборван­ный, грязный, сопливый, волосы на нем торчат, как на утоп­леннике, мычит что-то, как скотиняка, а спросишь его, как же это мог он соседа своего ножом пырнуть, всегда, ну все­гда, одно и то же, знать ничего не знаю, ведать не ведаю, не иначе как чёрт попутал! И норовит на колени упасть, а гля­дит на вас такими глазами, что думаешь, вот и тебя сейчас ножом пырнет. А тут им в помощь разная молодая интелли­генция развелась, учителя, студенты, курсистки. Приезжа­ют, пешком приходят, книжечки разные раздают, всякую запрещенную литературу по целому уезду распихивают. Ты его за шиворот, а он в крик: жандармы, насильники. Мы, говорят, передовая интеллигенция, образованные, Лев, гово­рят, Толстой, Маркс, Энгельс. И кого ни возьми из них - за душой ни гроша. Деньги им партия их экспроприациями добывает. То есть грабежом и разбоем. И только с жуликами да арестантами водятся, материнское молоко на губах у них не обсохло, а они норовят каждого поучить, наставить, как государство перестроить надо. А как - да поджогами, кро­вью, убийствами министров, губернаторов, самих царей. Вот интеллигенция. Нет, увольте, еще раз заверяю: забежал бы куда-нибудь, куда глаза глядят, от этого народа-богоносца, да деваться некуда. А кто-кто - я-то уж знаю их распрекрас­но...

Дядя Андрюша сегодня в прекрасном настроении:

- Милые вы мои гостёчки, милостливые государи и госу­дарыни, коли уж попались вы мне с Минушкой моей в лапы, то уж извольте без лишних разговорчиков и прений прина­лечь на всё, на столе поставленное, все рассуждения отставя. Действуют они на пищеварение и миропонимание разруши­тельно, и дух человеческий приводят в уныние. А уныние, вот хоть отца Иринея спросите, ничто иное как диавольское наваждение. Посему - опрокинем же, благословясь, по еди­ной, с единственным намерением перейти потом к следую­щей. Благословите, отец Ириней!

Дата добавления: 2015-06-04