Часть III 3 страница

-...Пришли мне мысли эти в голову, когда я в первый раз по-настоящему в лазарете в себя пришел. Лежал я в офицерской палате, у нас еще сравнительно сносно было, а вот что в солдатских творилось, думаю, сами вы знаете, лиш­ний раз ужасы эти рассказывать не приходится. Теснота, лежат на соломе, на полу, вповалку, персонала не хватает, докторов рвут в разные стороны, сестры мечутся, как поло­умные, ни отдыху им, ни сроку. А каждый день всё новые и новые раненые прибывают. Холод такой, что руки под одеялом мерзнут. И вот, ко всему присмотревшись и о всём раздумавши, понял я тогда, что делит нас и солдат какая-то невидимая стена, и ничем ее не пробить... Несмотря на то, что лежу я также с развороченным животом, и того и гляди, дубу дам. Молча мимо проходят, будто я какой-то зачумлен­ный, проворовавшийся. А не мы ли, не офицеры ли, первы­ми гибнем? Ведь процент убитых офицеров нисколько не ниже...

Хозяйка поближе пододвигает ему тарелку с бутерброда­ми и перебивает его, нисколько не смущаясь:

- Стену эту создавали веками те, кому вы, по мнению солдат, как цепные собаки, верой и правдой служите, а их, солдат, на убой гоните. Веками чуждались вы своего наро­да. Вон хоть баталера нашего спросите, как матросы на сво­их офицеров смотрят. Да как на врагов лютых. Всё у нас строилось на священном авторитете высших, на абсолютной их непогрешимости. И казалось народу, что правящие им делают всё по принципу: что моя левая нога пожелает. И вот теперь, когда авторитет этот дал такую страшную тре­щину, когда рушатся устои совершенно сгнившего режима, что же иное можете вы от солдат ожидать? Народу вы чуж­ды, он и вас лично считает виноватым и ответственным за всё.

- Да чем же мы виноваты? Выполняя приказы свыше, шли мы на смерть, как те же солдаты. Что я поднимал моих солдат идти в атаку, так, извините, и мой ротный меня тоже «поднимал»!

Матрос тоже вставляет свое слово:

- Так оно, да не так. Класс вы привилегированный. Вот в чем суть. Поэтому вам и веры нет.

Докончив бублик, поддерживает его старший реалист:

- Правильно! Все считают, что вы за царя, за прогнивший режим, за все безобразия, которые у нас творятся.

- Но это же ерунда! Где же справедливость?

Младший реалист говорит басом, тоном, не терпящим возражений:

- Эк, батенька, куда вы гнете! Когда наступают великие сдвиги, никто не сентиментальничает. Вспомните французс­кую революцию!

От слова «батенька» офицера передернуло. Хочет он отве­тить, но снова говорит хозяйка дома:

- Простите мне, но, состоя в том крыле нашей партии, которое теперь называется большевиками, должна я вам сра­зу же сказать нашу точку зрения, чтобы потом недоразуме­ний не было. Мы, большевики, за радикальное решение воп­роса. Либо вы, либо мы. Вы - это дворянство, купечество, капиталист вообще, мещане, богатое крестьянство, попы.

Иван Прокофьевич в панике поднимает вверх руки:

- Марья, да Бог с тобой, этак вы половину России перереже­те. Да кто же останется?

- Беднота, пролетариат, рабочие, неимущие.

Матрос раздумчиво качает головой:

- А не получится у вас перебору?

Снова вскрикивает первый реалист:

- Никаких переборов! Только радикально!

- А не придется ли тогда вам собственного папашу рас­потрошить?

- То есть, как это так - папашу? Он тут причем?

- А притом, что лавочкой тогует.

- Лавочка, да мы едва концы с концами сводим!

Второй реалист смеется:

- Х-ха! Концы с концами! Амеба вы капиталистическая! Из вас, из аршинников мелких, эксплуататоры вырастают!

- Но, Петя, ты же пойми, мой папа...

- Х-ха, папа! Радикальная ломка, товарищ!

Офицер, видимо, отказывается что-либо понимать:

- Но ненавидимые вами цари ничего подобного не делали!

Реалисты вскакивают, первый бросает обвинение свое пря­мо в лицо:

- А два миллиона убитых за интересы западных капита­листов, а миллионы раненых, а сотни тысяч беженцев?

- А скажите вы мне, не один ли из князей Гришку убил?

Марья Моревна прищуривается:

- Не подсовывайте мне ревнивых мужей!

Баталер хлопает хозяина по колену:

Ну и ну! Вот это - баба, такая и сама на баррикады пой­дет.

Семен встает:

- Простите, мне пора, да и боюсь я, что вы и меня со всеми родными перережете.

Хозяйка очаровательно улыбается:

- А вы не смущайтесь, кто нашу эпоху поймет, тот у нас место свое найдет.

* * *

Вместе с Коростиными катался сегодня Семен на салаз­ках у устья оврага «Беленький». Таща санки, уже во второй раз встречается он с каким-то закутанным в шерстяные платки карапузом, прибежавшим кататься позже. Останавливается он и гудит из-под заиндевевшей от мороза шали:

- Ты не Пономарев?

- Да, а что?

- Да так.

- А чего же спрашиваешь?

- Да девка какая-то на каток прибегала, спрашивала, не видал ли кто тебя? Никто ничего не знал, вот и убежала она.

- Когда же это было?

- Да в обед.

- Ты не спросил, почему она меня ищет?

- Не! Торопилась она дюже. И вся заплаканная была. Нос платком терла.

Рванув салазки, поворачивает Семен к городу и добирает­ся домой лишь перед вечером, входит в пустую квартиру, быстро пробегает пустые комнаты и лишь в кухне находит Мотьку с Родиком на коленях.

- А где наши?

- Ох, спужалы вы мэнэ. Вси на хутир поихалы, бо утром тэлэграм прийшов... титка ваша Мина Егоровна помэрлы. И стряпуху увэзлы. Тики ваш батько зистався, бо нога в його болыть. А нэдаром бабушка така сумна сьогодни була, прыснылося ий нибыто у нэи зуб из кровью выпав, та так заболив, так заболив... И тики що вона цэ разказала, а ось тоби тэлэг­рам той. А ваш батько до Тарас Тэрэнтьевыча пишлы...

К Тарас Терентьевичу бежать совсем недалеко. Бросив паль­то на руки открывшей ему двери горничной, проходит он бесконечную неосвещенную амфиладу комнат и слышит го­лос хозяина из кабинета:

-...и хорошо сделала, что померла. По крайней мере, хоть по-христиански похоронят ее. А что с нами будет, того никто не знает. Как поглядел я, что в Питере творится, волос у меня дыбом стал. А тут еще - полон город запасных солдат. Оторванные от хозяйства мужички, пролетарии, сбор Бого­родицы. Полторы сотни тысяч. Неграмотная, дикая, по-скот­ски темная масса. Это вместо уничтоженных кадровых пол­ков! А интеллигенция наша, чиновничество, мещанство, священство, всё оно на корню сгнило, всякими идейками напичкано. О высших кругах и говорить не хочу - ничтоже­ства, ретрограды до опупения, либо в социалистов играют, либо только на жандармов надеются. Только вот еще часть офицерства да ваши казачки еще и держатся. Остальное - рвань, рвань, сволота, слякоть, дрянь. А-а-а! Семен Сергеичу наше почтение! Иди-ка сюда, за стол, садись, сейчас услужа­ющие мои скатерти самобранные раскинут, выпьем за помин души...

Семен подходит к отцу и почему-то, совсем машинально, протягивает ему руку, так же, не отдавая себе отчета, молча жмет отец руку сына.

- Да, сынок, ничего не поделаешь, померла Минушка наша, да, померла. Сердце... да, дело дрянь, когда сердце. А ты сядь, вот, как Тарас Терентьевич говорит, помянем, да.

А хозяин уже налил три рюмки - две водки и одну налив­ки.

- Пусть вашей Мине Егоровне, чести не имел лично знать, казачья земля пухом будет...

Ставит хозяин рюмку свою на стол.

- Ну-с, гостечки мои дорогие, желаю вам крепости и сил духовных. Понадобятся они вам. А я - как на духу говорю, хвачу теперь на Кавказ, продам всё и там, как здесь порасп­родал, и через Персию в заокеанские земли подамся. Нет, я человек стройки, созидания, налаживания, а дуром, как по­пало, валить не мастер. Ведь до чего у нас дошло: первый русский патриот и монархист Пуришкевич в любимца своего царя две пули собственноручно выпустил. Убил того, кто на­следника престола, за которого он, Пуришкевич, в любую минуту сам под пули готов идти, лечил и вылечил. От смерти спас. А Юсупов-князь? Узнав о похождениях собственной сво­ей супруги с грязным мужиком, тоже в Гришку стреляет. А перед тем еще и яду ему в торт собственноручно намешал. Яд, который получил он от доктора Ладовера, не абы какого докторишки, а всему вельможному Питеру известного врача. Член царствующего дома, великий князь Дмитрий Павло­вич, не кто-нибудь, а великий князь, в убийстве этого гада самое близкое участие принимает. И с ними представитель лучшей нашей интеллигенции, думец, патриот русский на все сто процентов Маклаков, воедино с капитаном Сухоти­ным, блестящим офицером, у английского посла Бьюкенена убийство это подготовляют. Англии крайне нужное. Показа­ла она тут, что от страха смертельного перед немцами готова она Россию нашу пожертвовать не за понюх табаку, союзни­ца наша верная. И наши-то, наши, поняли ведь, что царь у нас никудышний, что выхода, по их мнению, иного нет.

А царица - как староверка, как начетчица, сама ни те­лом, ни духом не здоровая, русским обществом ненавидимая и сама это общество ненавидящая, слепо, до самозабвения, верующая в простой народ русский, мать, любящая истерич­но своего сына, держащая мужа своего под пантофлем... нет, уйду, отрясу прах. Царь наш самодержавный, говорящий на пяти языках, сердечный, добрый, голубоглазый, до седых волос влюбленный супруг, любящий отец, нежнейший род­ственник, обладающий невероятной памятью и тактом - и никудышний император, полковник для захолустного пехот­ного гарнизона. Верующий, что всё в руке Божией, и всё, что ни делается - всё в воле Отца нашего Небесного! Эх, Петра бы нам сейчас великого, собственного сына убившего для пользы России... нет-нет, отряхну прах с ног моих и вам советую...

И лишь теперь замечают все полковника Кушелева, сто­ящего в дверях.

- Разрешите мне, старому солдату, принесшему присягу Государю моему и императору, сказать вам, что душу мою положу я за Россию, а не дезертирую.

Отец поднимает полную рюмку:

- Пью и я за Государя моего. Соберутся вокруг него вер­ные... соберутся...

Все пьют, пьет и хозяин. Которую по счету? Что это - готовятся они в бой за царя своего или тризну по нем правят? Семен вздыхает тяжело и горько. Да, Петра им надо, да, а тетю Мину забыли!

Засыпает он тут же, на диване.

* * *

Давно уже вернулась мама с похорон тети Мины. Дядя Воля и Гаврюша уехали на фронт прямо с хутора через Арчаду. Тетя Вера осталась у дяди Андрюши, чтобы не чувствовал он себя уж слишком одиноким на занесенном снегом хуторе. Бабушка, приказав маме особенно приглядывать за Родиком, тоже осталась на мельнице. И за Андреем присмотреть надо, и Вера одна, и Агнюша несчастна, словом, не до поездок тут по городам.

С хутора вернулась мама полубольная, говорила мало, была задумчива и рассеянна, и за обедом теперь не разговарива­ли. Ни с кем не простившись, пропал из города Тарас Терентьевич, австриец-майор заглядывал лишь на минутку, прописать мазь и исчезнуть, аптекарь глаз не кажет, про­пал куда-то и Карлушка. И было у всех такое чувство, будто засели они в глубокой траншее и зажмурились в ожидании бомбардировки. А в России творилось что-то вовсе неладное, страшное, пришли вести о голодных беспорядках в Питере, о забастовках, о революции. Будто сначала только беспоряд­ки были, горожане и рабочие вышли на улицы, на их сторо­ну перешли солдаты и матросы, будто и царь от престола отказался. Дом до отказа набивался возбужденными, жестикулирующими, плачущими, озабоченными гостями. Апте­карь уверял всех, что засядет в дворцах тот, кто всех надуть сумеет. Он единственный в городе не вывесил красного фла­га и оказался - монархистом. Кипятился страшно, выходил из себя и кричал:

- А покажите вы красного тряпка быку. И что он сделает? Да сбесится! А вы этого тряпка хотите русскому народу пока­зать, народу, который за триста лет еще сам себя не нашел! И когда показать - когда мировой драка идет! Вот погодите, помяните мое слово - все пропадем!

Отец после прогулок возвращался домой еще мрачнее, чем уходил.

- Видали? Поясные ремни носить перестали, шинели в накидку, ширинки расстегнутые. Воинство православное с красными бантами. Действительно, мало мы их пороли!

Мама отмалчивалась, раза два слышал Семен, как, почти крича, доказывала она что-то отцу, слышал, как плакала она потом в спальне, как, хлопнув дверью, уходил отец в свой кабинет. Вот так номер: отец, оказывается, за царя, а мама - против. За царя, а где же он, царь-то? Вон он, висит портрет наследника-цесаревича в форме Атаманского пол­ка. Вот тебе и августейший атаман всех казачьих войск! А почему же войска эти не встали, как один, в защиту своего атамана? Царь от престола за себя и за сына отказался, всё пошло кувырком, всё.

На большой перемене заметил Семен, что большинство учеников его класса, собравшись в углу коридора, о чем-то договаривалось. Следующий урок был Закон Божий. Новый священник, маленький, нервный, с жидкой козлиной бород­кой, отец Нафанаил, никаким авторитетом у учеников не пользовался, особенно же теперь, когда всюду открыто гово­рить начали, что Бога-то и нету вовсе. Когда прозвенел зво­нок и вошел отец Нафанаил в класс, никто с парт не поднял­ся, кроме Семена. И сразу же крикнул кто-то с «Камчатки»:

- Семен - дьячок, попу подмога.

Споткнувшись, забрался священник на кафедру, раскрыл журнал и спросил неуверенным голосом:

- Что у нас на сегодня задано?

- О столпотворении петроградском!

Не подняв головы от журнала, неуверенно спросил снова отец Нафанаил:

- Кто там нарушает порядок?

- Чёрт в рукомойнике!

Страшно озлившись, вскочил Семен к задним партам:

- А ну-ка ты, чёрт в рукомойнике, поднимись, если не боишься. Я тебя окрещу!

Гробовое молчание. Намеренно медленно обводит Семен глазами ряды склонившихся к партам голов, еще медленнее садится и говорит громко и ясно:

- Бунт рабов!

И вдруг отец Нафанаил:

- Вы, Пономарев, прошу без выражений!

Гомерический хохот прокатывается по классу:

- Своя своих не познаша!

- Семен-дьякон, поменьше вякай!

- Ох-хо-хо-хо-хо! Подвел Нафанаилушка дружка своего!

Рывком открывается дверь класса, входят директор и ни­кому неизвестный штатский с красной повязкой на рукаве. Директор, в последнее время страшно нервничающий, блед­ный и похудевший, одним движением руки отстраняет отца Нафанаила с кафедры. Сгорбившись, исчезает тот из класса, осторожно прикрыв за собой дверь. Штатский, быстро оки­нув класс взглядом, берет быка за рога сразу же:

- Ребяты! Звать мине Иван Михалыч Кудельников. Ра­бочий я. У Тараса Терентьевича Кожевникова на буксирах работал. Потому как я по машинной части. Сбёг он куда-то, Кожевников. Ну да всё одно разыщем. А к тому я гово­рю, что таперь в Думе городской мы, местный Совет, засе­даем. Солдаты и рабочие. Не то, што при Николашкином старом прижиме, когда должны были мы всем шапки ло­мать. Нету боле Николая кровавого, и осталось нам теперь всех энтих к рукам прибрать, которых он, как власть свою, скрозь порассаживал. Каких капиталистов, фабрикантов, купцов, офицерьёв, попов и иных, которые контра. А к тому я вам говорю, што завтра у нас, во-первых, похороны жертвов старого режиму, а посля того демонстрация. И к тому говорю, штоб все вы завтрева явились, а за явку вашу мне в ответе. А на случай, ежели какой несознательный саботаж али ишо што, то за это мы по головке не погладим. Понятно? Значит, завтрева в восемь утра на площади Рево­люции, бывшей Соборной, штоб все вы, выстроившись, сто­яли. Ну, покаместь.

Рабочий идет к дверям, директор семенит за ним, двери захлопываются. Тишина. И снова одинокий голос с «Кам­чатки»:

- И наших николашкиных саженцев из класса прибрать.

Звонок объявляет перемену. Ученики вывалили в кори­дор. Взяв картуз, формы больше никто не носит, Семен ухо­дит домой. Урок отца Нафанаила был последним не только в этот день, но и вообще. Попов, видимо, прибирать к рукам стали как первых.

На другой день, ранним утром, выстроенные по четыре, стояли реалисты, пестрея красными флагами перед главным входом училища. Директор, по-прежнему растерянный, блед­ный и жалкий, бегал туда и сюда, пока не подошел к нему тот рабочий из Городской Думы, теперь Совета.

- А ты, гражданин Тютькин, боле тут зря не рыси. Мы теперь и без тебя всему ладу дадим.

Лицо директора кривится жалкой, беспомощной улыбкой, согнувшись, отходит он в сторону, неуверенно мнется у входа и исчезает.

Рядом с Семеном стоит Виталий Коростин. Валерий где-то впереди, Ювеналий на левом фланге. Наклонившись к со­седу, шепчет Виталий доверительно:

- Слыхал, как тот вчера сказал: «жертвов старого режи­му» хоронить будут, а кто они - да семеро солдат, из тех, которые позавчера винный склад разбили и там перепились. Бочки раскрошили, водку на пол вылили, посуду побили. А те семеро так надрались, что в чаны со спиртом свалились и в них потонули. Утопли! Вот они теперь и жертвы старого прижиму!

Но подана уже команда. Стройно, широким пехотным шагом пошли первые ряды, сбиваясь с ноги, двинулась сере­дина, побежали следом левофланговые. Бывшая Соборная, теперь площадь Революции, полна народу. Весь Камышин вышел поглядеть на невиданное зрелище. Вот они уже плы­вут над головами, вынырнув из-за угла, красные досщатые гробы. Сначала нестройно, разлилось по площади всё громче и громче:

Вы жертвою пали в борьбе роковой,
Любви беспредельной к народи.

Семен недоуменно оглядывается: причем тут жертва и любовь к народу? Появившийся сзади Юшка подмигивает ему и поет громче всех:

Вы пьяными пали в сортир головой...

Товарищи толкают его в бок:

- Гляди ты, влипнешь!

- Такие, как я, не влипают!

На еще с вечера сколоченную трибуну выходит кто-то в красной рубашке с расстегнутым воротом и солдатских брю­ках в обмотках. Нет границ удивления! Семен узнает матро­са, что у дружка его баталера два года тому назад топор унес! Жаль, что отсюда не так хорошо слышно, но смысл ясен:

-...и ишо раз - кто не с нами, тот против нас!.. империа­листическая бойня... в свои руки взяли... не выпустим... с горя, которые выпили, потому жизнь при царе собачья... без буржуев... Долой капиталистов и контрибуцию!..

Взмахнув над головой кумачевыми рукавами рубахи, ора­тор запевает:

Вставай, проклятьем заклёменный...

Юшка вторит:

Вставай, проклятый, заклеймённый, -

но, к счастью, слышат это лишь друзья.

А толпа поет. Всё громче и громче, увереннее и реши­тельнее. Захваченные общим порывом, поют все без исклю­чения, смотрят в высокое ясное небо, отчетливо произнося красивые слова. Такие лица бывают у Пасхальной заутрени! Совершенно то же самое, такая же вера и надежда в глазах, такая же готовность идти за тем, к чему зовут слова нового, совсем нового текста. И такое же напряженное ожидание либо внезапного счастья, либо великого чуда.

Кончилось пение. Будто скрытый вздох пронесся по замолчавшей толпе.

Но вот всё приходит в движение. Медленно плывут на вытянутых руках гробы, звучит похоронный марш. Сколько раз, похоронив старое, предав его проклятию, устремлялись люди за новыми кумирами? И сколько раз оплевывали они их снова сами же?

Реалистов поворачивают и ведут к казармам. Толпа остановилась возле газетного киоска. Что там случилось? Кто это на крыше киоска машет огромным красным флагом? Толпа замирает в ожидании. А махавший флагом вдруг бросает его на землю, кричит что-то сверху в народ, и быстро три раза кувыркается через голову. И, как появился, так же неожи­данно исчезает. В толпе засмеялись. Милицейские пробуют протолкаться к месту происшествия, но нарушитель скрыл­ся. Да кто же это такой? Сосед-реалист наклоняется к Семе­ну:

- Видал ты Юшку, вот удрал номер!

- А что он крикнул?

- Чем наши хуже ваших!

Но вот снова все двинулись, снова митинг, теперь уже во дворе пехотных казарм. Опять ораторы слишком далеко, что­бы хоть что-либо разобрать можно было. Сначала выскакивает какой-то прапорщик с огромным красным бантом на груди и тускло поблескивающим георгиевским крестом. После пра­порщика выходит солдат, большой, нескладный, из запас­ных, потом старый знакомец в красной рубахе.

И снова:

С Интернационалом воспрянет род людской.

Но устал Семен, одноклассники все исчезли, а он стоит да стоит. Вот выходит на трибуну целая толпа кудлатых, с крас­ным флагом, в красных рубахах, в жилетках, - рабочие, что-ли? Ничего подобного никогда раньше он не видел. Неужели же это действительно те, кто своими руками построил эти церкви, пароходы, город этот, баржи, железную дорогу... ху­дые, с изможденными, испитыми лицами, морщинистые, грязно-черные, с большими жилистыми руками. В каких условиях жили эти люди, чтобы так выглядеть? Почему он это­го раньше никогда не замечал?

Меж рядами пробегают какие-то дяди с красными повяз­ками на рукавах и сообщают, что в пять часов вечера ми­тинг в реальном училище. А теперь - по домам. Идти домой все же не хочется, так все интересно, что на улицах творит­ся. И никогда прежде невиданные лица, и разговоры, и пе­ние, и музыка, и целые компании с гармошками, полупья­ные, орущие и ругающиеся так, что услышь это бабушка, наверное, целую ночь простояла бы на коленях перед икона­ми. А вот и базар. И чего только не навалено на лотках! Остановившись на обочине тротуара, замечает Семен како­го-то парня, босого, худого и грязного, только в рубахе без пояса и разорванных пониже колен портках. Озираясь во­ровски, испуганно пробирается он к ближайшему лотку с лежащей на нем целой кучей свежеиспеченных хлебов. Тут народу уже не так и много, хорошо видно, как сначала не­решительно, а потом вдруг быстро подскакивает он к лотку, схватывает один хлеб, тут же жадно откусывает от него це­лую горбушку, жует, озирается вокруг себя и, пригнувшись, бежит прямо на Семена. Стоявшая за лотком торговка кри­чит нечеловеческим голосом:

- Кар-р-раул! Во-ор! Дя-аржи яво! Хлеб спё-о-ор!

Виляя, как змея, меж прохожими, бежит парень к беско­нечным проломанным и полусгнившим заборам. Теперь уже совсем ясно видно бледное, испитое лицо и лихорадочно го­рящие глаза.

И снова дикий вой торговки:

- Дя-р-ржи во-р-ра!

Первым бросается на парня какой-то мастеровой. Стоящий неподалеку от Семена, видно, извозчик, бросает бегущему под ноги палку, сшибает она его на землю, падает он лицом на булыжник мостовой и выпускает из рук надкусанный хлеб. Весь базар приходит в движение. На упавшего кидаются со­вершенно случайные прохожие, целой кучей валятся на него, почти у самых ног Семена, видны лишь его черные ступни. Слышно сопение, удары, стон, что-то хряснуло, кто-то корот­ко взвыл. Стоящая поблизости баба рвет платок с головы и кричит:

- Бож-жа м-мой! Человека убивают!

Слышен топот подкованных сапог. Два милиционера, по­лиции больше нет, подбегают к бесформенной куче и, хватая то одного, то другого за шиворот и за полы, разбрасывают преследователей, и вдруг сами отступают от того, что лежит на земле. Толпа стеной надвигается ближе. Голова парня со­вершенно разбита. Вместо нее лежит на булыжниках бесформенное месиво из крови, жутко белеющих костей и раз­давленных сапогами мозгов. Правая рука так выкручена, что ясно: сломали. Рубаха разорвана в клочья и вдавлена в грудь. Семену становится дурно, хочет он шагнуть, шатается, и упал бы, ежели бы не поддержал его кто-то сердобольный:

- Пойдем отсель, парень. Эк, брат, народец наш, а? Ить убили человека!

Споткнувшись о надкусанный хлеб, все еще лежащий на мостовой, поворачиваются они уходить, и видят, как плакав­шая навзрыд торговка вдруг схватывает с лотка хлеб, один, другой, третий, бросает их в толпу и кричит, заливаясь сле­зами:

- Убивцы проклятаи! Жритя, жритя, сволочи!

Какие-то бабы схватывают ее за руки, один из милицейс­ких, одернув гимнастерку, решительно шагает к лотку. Мед­ленно, не глядя друг на друга, молча начинает народ расходиться. Отведя Семена подальше, жмет ему спутник его руку повыше локтя и пытается улыбнуться:

- А таперь иди, иди домой, малец. Всё я видал, счастье твое, что и тебя не подмяли. Господи, Иисусе Христе, вот те и свобода. Дождались, можно сказать...

И вдруг будто его ошпарило:

- А пузатого энтого, пузатого, видал, ай нет? Энтот, што на трибуне, как ветряк, руками крутил? Знаешь ты, кто он есть? Не знаешь! Ну, так знай: в тринадцатом году в Николаевке целую семью в семь человек вырезал. Младшему три годочка было. Всем, как есть, глотки сапожным ножом пере­резал. В Сибирь его, на каторгу, осудили. А теперь возвернулся он, в Совете ихнем сидит. Говорить, што при царском режиме за народ пострадал. Мученик.

Мимо них проносится простоволосая, босая, что-то крича­щая баба. За ней, один за другим, бегут трое детишек и последней выворачивается из-за угла старуха. Семенов спутник узнает ее:

- Эй, бабушка, бабушка Анфиса, случилось што?

Старуха бросает на него лишь короткий взгляд выцвет­ших, заплаканных глаз и останавливается:

- Пр-роклятаи! В-в-ваню, Ваню нашего в землю затолокли.

- Какого Ваню?

И вдруг хватает Семена за обе руки:

- Ваньку! Бож-же мой! Да знаю я, знаю яво, чихотошный он, на краю города они в землянке живут. Бедность одна, Господи! - и вдруг, со всей силой бросив шапку о землю, Семену: - Да иди, иди ты, заради Бога, домой!

Наскоро пообедав, рассказав дома всё виденное и слышан­ное, отправляется он на митинг в реальное училище. Учени­ки уже давно в сборе. Репетиционный зал битком набит пуб­ликой из города. Никого из этих людей никогда в жизни он не видел, большинство таких, как те рабочие, певшие в ка­зармах, почему-то масса солдат, без поясов, с расстегнутыми рубашками, промелькнул у сцены и Иван Прокофьевич, ук­рашенный огромным красным бантом, прошла за ним и Ма­рья Моревна, в первом ряду сидит баталер, а вот он, тот, в красной рубахе, идет прямо на Семена и, узнав его, останав­ливается, как вкопанный:

- Тю-ю! Глянь на яво! Старый друг лучше новых двух! А учитель твой наш парень, только далеко ему до его бабы, вот то жох-бабец! Ну, я нажму, делов полный рот, пришел наш час, таперь натешимся.

Раздвигая толпу локтями, уходит и он за сцену, зала наполняется до отказа, а Семен, по старой привычке, забира­ется в раздевалку. Теперь там ничего не висит, опасно: так унесут, что за моё почтение. У большого окна стоит старый Федотыч, бывший швейцар.

- А-а-а! Молодому господину Пономареву наше почтение. Не охота в середку, а? И не ходи. И у меня враз всю охотку отбило... слыхал ты, директора нашего, господина Тютькина, с должности убрали. Ноне после митинга тот матрос, из городского Совета, пришел, всё, как есть, в столах перерыл, а он, директор, стоит рядом и, веришь ли, трусится. Перерыл матрос тот всё, печать школьную в руках покрутил, кинул на пол, да как заорет:

- Понаписывали, сволоча, абы чаво. Ну, мы теперь дело вовсе по-иному повернем. Слышь ты, Тютька, а ну-ка сбирай!

Нагнулся директор бумажки по полу раскиданные сби­рать, а я и подскочи, помочь ему хотел. Как матрос тот мине сапогом в зад дасть, как пихнет, да как заорет снова:

- Уходи ты, холуйская душа, а то я тебя даже очень про­сто в расход пущу. Да упомни: я теперь заместо Тютьки твово директором! - обернулся к директору да ему: - Уметай с глаз моих, штоб я тебя не видал, а то покажу я тибе Кузькину мать!

И смылся господин Тютькин задним ходом. Што ж он, старый человек, делать теперь будет? А? Как ты думаешь? Ведь нет же таких правов, штобы матросы директоров разго­няли. А? Иде ж это видано?

Зал взрывается громом аплодисментов, криками «ура» и пением «Интернационала». Швейцар косится на коридор и шепчет:

- А я так считаю, как пословица наша говорила: дурак красному рад. Вот што. Ишь ты - матрос, а директором по­мыкает.

Швейцар уходит. Семен видит, как, выбравшись из пос­ледних дверей зала, исчезают все три Коростина в направле­нии черного хода. Не пойти ли и ему туда же? На середине коридора преграждает ему дорогу один из его одноклассни­ков, сын мелкого чиновника Петя. Оглядывается, не видит ли их кто, и быстро шепчет:

- Умётывай домой, до тебя добираются!

По черному ходу выходит Семен на берег Волги. Тихо здесь, хорошо, только совсем уже темно, а не пойти ли до­мой? Огромный плац перед училищем пуст. Вот она и кир­пичная стена кладбищенской ограды, знакомый провал, только перешагнуть, а там - саженей сто меж завалившимися скле­пами и растоптанными могилами, и улица...

Удар в затылок валит его на землю. Сознание теряет он моментально. Какие-то тени подхватывают падающего, суют его в отверстие провалившегося склепа, крепко подталкива­ют в спину и падает он на кирпичный пол рядом с давно сгнившим гробом на вывалившиеся из него кости. Осторож­но возвращаются трое нападавших к ограде, первый шагает в провал стены, и падает, как подкошенный, от меткого удара в висок. Ничего не заметив, появляется второй, и сбивает его с ног кто-то, метко орудующий колом. Лишь в последнюю минуту, заметив что-то неладное, пытается третий убежать, но пойман за ноги, его выволакивают в поле и начинается избиение. Бьют по голове, бьют ногами в бока, в живот, рёб­ра, до тех пор, пока избиваемый не показывает больше ни­каких признаков жизни. Трое братьев Коростиных бегут к склепам, переходят от одного к другому, ищут и, наконец, находят:

- Ага! Тут он должен быть.

Осторожно, придерживаемый братьями, спускается Ювеналий вниз, нащупывает лежащего без сознания Семена, приподнимает его вверх, сверху подхватывает его за голову Валерий, берется, стараясь схватить под мышки, Виталий, осторожно, с трудом выволакивают все трое тяжелую для них ношу и несут через все кладбище по совершенно пус­тым улицам к подъезду его дома. На стук выходит заспан­ная Мотька:

- Боже ж мий, панночку, що цэ з вамы сталося? Притащившие своего товарища братья Коростины давно уже исчезли в пустых, безлюдных улицах. Город не спит, притаилась жизнь за плотно закрытыми ставнями, выходить ночью из домов никто теперь не решается. Только в городс­ком парке слышны гармошка и пьяное пение - это гуляют солдаты и матросы:

Дата добавления: 2015-06-04