Часть III 9 страница

Вот всё это, что предсказал Достоевский, и увидал я собственными глазами там, у них, у этих вот большевиков-циммервальдцев. А мои все идеи, мой весь социализм строил я на отрицании всего того, что чинилось царской властью не только над казаками, но по всей России. И тут, попав в са­мый центр, в самый ихний генеральный штаб, понял я, во-первых, всю ту разницу, которая нас от русских делит, а во-вторых, увидел я, что русский пророк Достоевский, безгра­нично ненавидевший католицизм и прокричавший на весь мир, что только с Востока свет придет, что Россия спасет человечество, что Запад сгниет, ошибался. Ошибался здорово и, как теперь говорят - адреском ошибся! Если Запад и сгни­ет, то гораздо позже нашего. «Во глубине сибирских руд» поверил Достоевский в русского мужичка, и, как все, твердо уверовавшие, то есть начетчики и сектанты - перебрал. Сюда бы его теперь, к этому самому русскому мужичку, «Христу в полушубке», но с винтовкой в руках и полбутылкой в кармане. Недаром же сам Максим Горький, жалкий, безвольный чело­век, завопил о русских вандалах, когда самолично увидал всё то, что эти сахарные мужички в церквях, музеях, во дворцах выделывают... Ваш дедушка всегда говорил: «Приглядываться надо». Вот и стал я к моим сопартийцам повнимательней присматриваться, особенно же к вождю моему и пророку Уль­янову-Ленину. Посылал он на улицы, ни на минуту не заду­мываясь, плохо вооруженных, едва одетых рабочих, полупья­ных, совершенно разложившихся солдат, нисколько над тем не задумываясь, что перебьют их, как куропаток. На смерть их гнал, чтобы бились они против собственных интересов. И главное, в Финляндию сдрапав, залезши там от страха под кровать, оттуда их на убой посылал. А сам где был всё время, когда остальные головы подставляли? Уже двадцатого июля нелегально переезжает на станцию «Разлив», в поселок, пря­чется у рабочего Емельянова на чердаке сарая, связь же с Петроградом поддерживает рискующими жизнью партийца­ми, верными своими ричардами. Но страх мучит его, и вып­рашивает он себе от партии подложное удостоверение на имя рабочего Сестрорецкого завода Константина Петровича Ива­нова, с которым и переходит русско-финляндскую границу. Это тогда, когда все остальные наши партийцы буквально на баррикадах стояли. И вот, в сопровождении Шотмана, Эйно Рахья и Емельянова, переодетый в костюм рабочего, с зама­занной мордой, в парике, всё с тем же подложным докумен­том, спрятавшись на тендере паровоза, которым управляет коммунист Клава, удирает за границу и по конец октября прячется в Финляндии до тех пор, пока весь петроградский гарнизон не был Троцким приведен к присяге. И лишь тог­да, всё еще переодетый, дрожа от страха, наконец-то, являет­ся в Петроград.

Может быть, скажете вы, что уж слишком во мне казачья кровь говорит, когда я это всё упоминаю, подчеркивая, что коль кто-нибудь, ежели уж он из себя вождя и героя изобра­жает, так должен он и первым на баррикады кидаться... что же, возможно, что и я с перебором. Но, простите, кроме него, никто другой не сбежал, а были многие для партии никак не менее ценными. И, кроме всего, никак этого не забудьте, сбежал-то он от кого - да от Керенского, ничтожества этого, тоже с места в карьер испугавшегося «реакции», и даже Троц­кого с Нахамкесом выпустившего из-под ареста, самых ак­тивных, самых способных меж большевиками. Нет, Ленин трус, подлый, грязный трус, строящий на солдатской крови что-то, что и самому ему вовсе еще не ясно и никогда еще никем в мире на жизненном опыте не проверено. Раздумался я, пригляделся, и попросту противно мне всё это стало. И вспомнил я шекспировского «Короля Лира». Говорит у него Глостер: «Горьки те времена, когда вожаками слепых стано­вятся сумасшедшие». И ясно мне стало: фанатики и энтузи­асты большевики ведут слепые народные массы за что-то, чего и сами еще толком не знают. «Нет, сказал я себе, к этому ты руки не приложишь!». Ведь жертвуя тысячи жиз­ней, пытаются они вырастить из земли что-то, что само ни­когда еще не вырастало, ни природой не создано, ни людьми с успехом не проверено. Кровавый эксперимент подло, с пре­ступным намерением, делается. Задумался я над самым важ­ным вопросом: что можем мы, люди, особенного, никогда небывалого, сделать, такое, что потом в жизни человеческой привиться может? И тут, может быть, слишком уж я казаком был - вспомнил наши старинные Круги. Веками росла и развивалась эта единственная правильная форма народного са­моуправления, народного совместного сотрудничества при ре­шении всех важных вопросов, но без партий, имеющих всегда и лжебожков, и лжеучения свои, и свои, особенные, узко-кастовые интересы. И своих святых коров. Вот эту нашу форму народного владения землей, благами ее и управления обществом и считаю я теперь единственно правильной. Толь­ко к ней вернуться надо, по ней, применяясь к теперешним временам, дальше жизнь строить, а не выдумывать что-то кабинетное и растить вроде тех вон яблонь, что распинают садовники по стенам домов. Оно-то и красиво, да на поверку получается, что только декорация это одна, а растет и пра­вильно развивается лишь то, что без помех, без идей само по себе спеет. И в нашей жизни людской такие декорации - кровавые, страшные, безответственные эксперименты. Пре­ступные. И строят эти окровавленные декорации те, кто в жизни в меньшинстве оказался, отброшенные обществом, озлобленные, непризнанные гении, изголодавшиеся эмигран­ты, люди, оторванные от собственной земли, от своего народа и от подлинных его стремлений. И теперишний их крик «Грабь награбленное!» - в тысячу раз хуже крика разбойников с боль­шой дороги. И ясно мне стало, что у Ленина всё, что до сего времени делалось, всего лишь первая ступенька, что не знает он сам, во что выльется всё это, и лжет, выдумывает и подли­вает, сам не будучи уверен во всём и сам не зная, что он завтра делать будет. И еще одна думка в голову мне пришла: а что, если после него еще позабористей начетчик явится? Кто нам гарантирует, что в этой диктатуре не созреет, как в теплице, окончательное воплощение партийного духовного тления? Вон, у англичан, у Мильтона, Сатана есть, а у Байро­на - Люцифер, у немцев, у Гете, Мефистофель. И все духи эти носят характер тех народов, в которых их выдумали. Попробовал и Достоевский русского чёрта изобразить. Вы­шел какой-то геморроидальный чинуша в потрепанном пид­жачке, подходящий к так называемому русскому доброму старому времени. И вот, выдумала, дала ему жизнь больше­вистская партия, и появился он у нас - архирусский чёрт, товарищ Ленин, в кепке, не дурак-парень, с мужичьей хит­рецой, вызревший в русском аду, совершенный тип холод­ного, законченного интеллигента из прохвостов. И готов он идти через разрушения и тысячи трупов за своей идеей, ко­торую и сам себе он еще полностью не представляет, а всё то, что какие-то формы приняло, всё это личная его выдумка, а никак не то, что постепенно росло на почве народной, из народной души выкохалось. Просто фанатик-самоучка, рву­щийся к власти...

Дядя Ваня, всё время внимательно слушавший, крутит отрицательно головой.

- Слышь ты, бывший товарищ, а теперь обратно казак, а подумал ли ты о том, что, собственно, из народной души русской выкохаться могло? Не делала ли твоя Россия все воз­можное, чтобы свободный народный дух удушить? Ведь ник­то иной, как русский царь Новгородское вече уничтожил, людей там тысячами положил, колокол вечевой в Москву увез. Страшным террором царствовал на Москве царь Иван, а ког­да вдруг, спьяна, заявил, что уйдет он, вся Москва на колени стала, прося царя Грозного остаться. Режь нас, казни, баб насилуй, только царствуй над нами, царь православный... Да что же в русской душе лежит, и можно ли о ней говорить и в нее верить? Говоришь - повел он на смерть солдатню, а она на сто процентов мужики, то есть, как раз тот самый народ, о котором ты раздумывал... И не станут ли они все, как и при Иване-царе, на колени перед новым массовым убийцей, а?

Савелий Степанович откровенно чешет в затылке.

- Гм... д-да, но не забудьте, дядя Ваня, что ведь это же революция, когда вылезает наружу...

Отец подхватывает:

- Вот именно - нельзя же весь русский народ обвинять! Нет, ни причем он тут. Не забудьте - германский генераль­ный штаб...

Дядя Ваня сощурил глаза, как щёлки:

- Во-во! Это он, немецкий генеральный штаб, заставил клиновских мужиков Семеновы книжки подрать и попалить. А вон Савелий Степанович говорит, что, мол, наружу вылеза­ет. Да, правильно, только не договаривает до логического кон­ца. Согласен я, что в революцию вылезает наружу то, что веками в народе под спудом было. Суть его настоящая. И точка!

Пробует отец что-то ответить, но машет на него рукой тетка:

- Брось, Серега! Зазря не скули, нехай служивый дока­жет.

Мама смотрит в окно. Все замолкают. Савелий Степано­вич хмыкает:

- Гм, еще одно я подчеркнуть хотел: Ленин все эти пла­ны свои, сидя в эмиграции, придумывал. За кривоногим столиком второразрядного кафе, злясь, что, кроме этой вот, единственной в день чашечки кофе, ничего он больше зака­зать не может. И смертно ненавидя тех, что у власти сидят, и, поди, по три чашки, да еще со сливками, выпивают. От­сюда и его: «Грабь награбленное!». И - «Война дворцам!». Хочется ему, мелочному, жалкому, заштатному дворянчи­ку, всё и вся ненавидящему пролетарию, отомстить всем вот за эту его единственную чашечку жиденького кофе. Отомстить за пренебрежительно говорящего с ним жирного кельнера, за свои стоптанные сапоги, за голодный желудок. И месть его прежде всего будет - кровопролитие. Как и у анархистов, поющих, что горе народа потопят они в крови, а что после народу дадут, вот вопросик. Вон немецкий поэт Гете хорошо сказал: «Фон Зонн унд Вельтен вайсс их нихтс цу заген, их зее нур ви зих ди меншен плаген...», да-да, видит он лишь одно: как страдают люди. Поэт немецкий. А эти наши госпо­да-преобразователи эти страдания народные только использу­ют в своих, им одним известных, страшных целях. А солнца свои и миры особенные ищут они так, как средневековые алхимики, в партийных ретортах.

Тетка снова вскидывается:

- Тю, ты бы ишо по-турецки сказал! Наталья, што ета там за зонны?

И дядя Ваня и тетка внимательно слушают перевод сти­хов Гете. Дядя Ваня удовлетворенно кивает головой:

- Во-во! Об этом и я сказать хотел - всем энтим, так называе­мым большим преобразователям, нужно наперед всего под ноги глядеть, а не драть нос в вышину, так, что ли, Савелий Степаныч?

- Ну, конечно же, так. И моя это мысль. Вот, это всё поняв, и подался я на Дон. Вот вы, Сергей Алексеевич, всё о русских да о России толкуете. А знаете, что Ленин сказал: «На Россию вашу мне наплевать!». И проглотили! А ввиду того, что не терпит пустоты природа, ссадив царей, посадили они теперь пролетарского вождя своего и, что бы он не ска­зал, хотя бы в самую душу им плюнул, всё теперь перетер­пят, недаром же они, русские, за тем же Иваном Грозным всем народом выли, когда он помер.

Ах, впрочем, пришлось мне всех этих новых героев хоро­шо разглядеть там, в Питере, на одном из заседаний Испол­нительного Комитета Совета солдатских и рабочих депута­тов. В Таврическом дворце это было. А не забудьте, что со­стояло в Совете две тысячи представителей из солдат и одна тысяча от рабочих. Толпа. Стадо. И, конечно, все эти представители были самое лучшее, что только найти можно было! Выбирали их на специальных собраниях из числа осо­бенных героев. Вот и туда я пошел, поглядеть на них, по­лучше с ними познакомиться. И началось, как всегда: гово­рильня, крики, призывы, клятвы. И тут кто-то за окнами, на дворе, из винтовки пальнул, всего один раз выстрелил. Да как заорет: «Ка-за-ки!». Их, как кинулась вся эта толпа! Кто в окна, кто в двери, кто под столы. Давка, по головам, по упавшим прыгают, толкотня, драка. Хорошо, что я в нише стоял, а то и меня бы смяли. И из всех этих трех тысяч героев только один Чхеидзе, грузин, на высоте оказался. Выскочил он на стол, машет руками, кричит: «Асы-танавысь, пажялуста! Куда быжишь? Пачыму быжишь? Стой, гавару!». Пришел в себя народ. Поднимаются с пола, соскакивают с подоконников, расцепились на земле, перестали друг друж­ку дубасить, выползают из-под столов, стулья поднимают, устанавливают, не глядя один на другого, смущенно усажи­ваются. «Эх, думаю, действительно, станичников бы моих сюда, полусотню, привели бы они этих героев в порядочек. Грабить, насильничать, офицеров безоружных убивать, баб бесчестить - мастера! А вот тут... трусы жалкие. Избранники народные!».

И еще один случай был: вышел один такой геройский полк на демонстрацию. Марширует, песни поет, хор труба­чей, красные флаги. И скомандовал им командир ихний на одном углу: «Шаг на месте!». Крепко сапожками в землю ударили, вся улица дрожит. Винтовки на плечах, сила! И опять где-то за углом кто-то очередь из пулемета пустил. В воздух. Может быть, от революционного восторга. А я как раз из дома одного выходил, в дверях в этот момент очутился, хотел на цвет революции полюбоваться. Да где там - верите или нет, ну, в одно мгновение, в одну минуту, будто корова языком весь тот полк слизнула. Только и видал я, как пятки их сверкали. А командир их, прапорщик, растерялся, вынул платок из кармана и лоб трет. Ох, и смеялся же я тогда...

Дядя Ваня улыбается и спрашивает:

- Слышь, Савелий Степаныч, да сколько же тех солдат на большевистскую демонстрацию вышло, когда их наши в июле разогнали?

- Видите, дядя, точного числа сказать нельзя, но знаю, что по Садовой шла толпа в тысяч шестьдесят человек. Каза­ки стали стрелять из винтовок им над головами, и все они разбежались. А всего с целью захвата власти Ленину шли революционные войска более, чем в сотню тысяч солдат.

Дядя Ваня от удивления открывает рот:

- Да ты не брешешь? А сколько же казаков было?

- Да говорил же я вам - два полка и два полевых орудия. Вот и всё.

Тетка презрительно улыбается:

- Во, видали! А ты мне, Серега, говоришь! Да я их, ежели придут, одним моим топором разгоню.

Савелий Степанович смотрит на тетку совсем серьезно:

- Не ошибитесь, вас-то они не побоятся.

Отец крутит головой:

- Н-да, действительно. И все-таки позднее захватили они власть, Ленин их. Ну, а как же Европа-то реагирует, союз­нички наши?

- Союзники. А вот как: Ллойд Джорж сказал, что мы убеждены - события в России, открывающие эпоху в миро­вой истории, в первую очередь означают триумф тех принци­пов, за которые мы вышли на войну, и дадут еще более тес­ное и плодоносное сотрудничество русского народа с союзни­ками в борьбе за свободу и человечность...

Дядя Ваня ежится:

- Видал дурака! Это что же - за «Грабь награбленное!» выступили они, что ли? И кто же думать мог, что такие ослы они. Ах, да расскажи же ты нам, как Ленин этот самый в Россию попал?

- А очень просто: провез его немецкий генеральный штаб из Швейцарии через всю Германию в особом поезде, как те­перь говорят, в запломбированном вагоне, с такой же совес­тью, с какой пускали они газ на русские окопы. В полной уверенности, что так он всю революцию повернет, так солдат разложит, что не сможет Россия дальше воевать. Только од­ного этот мудрый генеральный штаб не учел, что действуют идеи гораздо хуже любого газа и что пойдут они по всему свету гулять, и отправится призрак коммунизма гулять под ленинской маркой не только назад, в Германию, а и через океаны перекинется. Обещает это теперь Ленин немецкому генеральному штабу. Н-дас. И денежки Ленину дадены. На огромный его пропагандистский штаб, на газеты, на съезды, на брошюры, на демонстрации. И Троцкий за ним явился. Его англичане в Лондоне арестовали, но на протест Времен­ного правительства, душки Керенского, выпустили. Между прочим, большевики теперь врут, что и Ленин так же, как и Троцкий, приехал. Неудобно им правду говорить. А ведет себя Ленин здорово: куда ни явится, всюду слова вне очереди требует. И дают ему немедленно. А скажет он, что надо, как вождь, как пророк, и - ушел. Изволили удалиться. Крот про­летарский. Только на крестьянском съезде отказали ему в слове вне очереди, так он и ожидать не стал, поднялся и вышел. Демонстративно. Я, мол, не абы кто, я вождь мирово­го пролетариата! Гордый аристократ от большевизма. И еще одно: ни одна партия ни в Думе, ни где бы то ни было, ни­когда не говорила, что стремится она к власти. Все открещи­ваются, мы, мол, только за право и справедливость. А Ленин, так тот наоборот, на Всероссийском съезде Советов заявил прямо, что его большевистская партия готова взять власть в свои руки. А потом покажут они всем, где раки зимуют. И многие в России чувствовали это и понимали. Недаром пи­сала газета «Речь»: «Наше отечество буквально превраща­ется в сумасшедший дом, в котором действуют и команду­ют бешеные, в то время как те, кто еще не потерял разу­ма, стоят испуганно в стороне и жмутся к стенкам... это же Техас... это же Дикий Запад». Так газета писала, я спе­циально выписал себе для памяти. Да, а о ком? А о Народ­ной Воле - правых, кадетах, что-то вроде правых; конститу­ционные демократы тут и «Семеро Левых» в правительстве князя Львова, тут и Народные социалисты и Трудовики, и социалисты-революционеры, средние, правые и левые. С ними ленинцы, циммервальдцы и меньшевики правые, и меньшевики левые, и меньшевики-интернационалисты, и меньшевики-народники, и марксистские социалисты, и со­циал-демократы вне фракций, и анархисты-максималисты и «межрайонцы»...

Дядя Ваня машет руками:

- Будя, служивый, ясно, всё ясно. Думаю, что при пост­ройке Вавилонской башни побольше порядочку было.

- Гм. Возможно. Одно, дядя, не забудьте: всё проделал петроградский гарнизон по указке Ленина, а помогла всему Дума. Каждая партия и группа хотела своего, особенного, самого правильного. И только она боролась за самое важное. И все они друг-дружку боялись, подозревали, все один одно­го ненавидели, но каждый говорил исключительно во имя народа, и утверждал, что все остальные поголовно предатели, соглашатели или изменники. И сидели они друг у дружки в волосах до тех пор, пока не пришел русский чёрт в кепке и не сказал: «Пошли вон, дураки!». И тут мы, казаки, теперь особенно помнить должны, что трус этот, удравший от каза­ков из Петрограда, казаков особенно, всей своей пролетарс­кой душой, ненавидит. И июльские дни никогда не забудет. И по-своему, хитро, умело, умно, повел он пропаганду меж казаками. И вот теперь, понимаете вы, что это для нас зна­чит, все полки наши объявили нейтралитет. И появился у нас выученик его, Подтелков, а с ним десятки большевистс­ких холуев, и смутились, почитай, что все, полки наши. Ста­рого склада казаки молчат, боятся что и сказать. Изменились наши гаврилычи, засомневались, расхлябались, почесывают­ся, ухмыляются, стали себе на уме, никому не верят, ничего слышать не хотят. И формулируют коротко: «Будя! Вместях мы с солдатами муки принимали. С нас хватаить». Особенно же подействовало на них это июльское восстание большевиков, тогда на Литейном семь человек казаков убили, а девятнад­цать ранили. И что же - Керенский взял, и вождей этих убийц из-под ареста выпустил. «Нет, говорят теперь казаки, дурных больше нет». А Керенский, одновременно, специаль­ную комиссию под председательством самого Чхеидзе для по­хорон убитых, всего девяти казаков, назначил. И парад, да еще какой парад, закатил! Речь какую хватил, казаков самы­ми большими русскими патриотами назвал. Три полка с чер­ными флюгерами на пиках у церкви выстроил, в которой отпевание было. А когда начали гробы из церкви выносить и на лафеты ставить, то первыми несли председатель Государ­ственной Думы Родзянко, министр иностранных дел Милю­ков, председатель Временного правительства князь Львов, и сам он, душка Керенский, министр военный и морской. Ос­тальные гробы несли высшие представители армии и флота, адмиралы и генералы. Даже специальную газету «Вольность» выпустили, в которой виднейшие русские писатели статьи о казаках написали. Эта газета продавалась в пользу семей ка­заков, погибших на улицах Петрограда. И все семьи убитых в столицу российскую с Дону привезли. Шли они кучкой, семенили испуганно за лафетами старики, старухи, бабы, детишки, заплаканные, растерянные. Глядели на всё это ка­заки-строевики и говорили: «Нам никак не обязательно, штоб нас министры на кладбишшу в гробах носили. Нам жить охота».

Смахнув слезу, решительно встает тетка:

- Спаси Христос тибе, служивый, за всё, што обсказал! Тольки, дорогой, и нам жить охота. Вечерять зараз будем. Отпускайтя пояса, я боршшу наварила.

Разговор за ужином показался Семену совершенно неин­тересным. А гости, уже уходя из дома, столпившись в кори­доре, дослушивали Савелия Степановича:

- Почему, спрашиваете вы, всё так произошло. Да пото­му, что всё дозволено было. Вчерашний раб, неожиданно по­лучивший свободу, почувствовавший себя господином, хам, веками недоедавший холуй, надрался самогона, обожрался рябчиков, икнул, вылупил глаза и попер крушить и резать: «Г-га! Крой, Ванька, Бога нет!». И еще одно в нем сидело: себя показать, резвернуться, в позу особенную, с выверну­тыми ногами, стать - глядите, што я могу, хочу казню, хочу милую. Мне теперь не только море по колено, но и наплевать на всё. Жги, пали, насильничай, режь. Ни за что не отвеча­ем! Вот так мстил он теперь за сотни лет унижений и оскор­блений, дорвавшийся до им по-своему понимаемой «слабоды», он, вчерашний раб, шкурник и трус. А для их характе­ристики возьмем три полка - Измайловский, Семеновский и Преображенский. Сумлительно им стало, с опаской оглядыва­лись, и на всякий случай нейтралитет объявили. Но - пошла толпа по улицам: р-раз! - и витрина вдребезги. А за стеклом и часы, и золотые кольца, и бриллианты, ну всё, что только душеньке угодно. Р-раз, еще разок, и расшиб двери прикла­дом, и вломился к буржую, и обыск у него устроил, и наиздевался, натешился, наорался, и досыта набился и руками, и ногами, показал «карахтер», измываясь над трясущимся, бледным, растерявшимся бывшим человеком, капиталистом и эксплуататором. Ага - вот теперь наша взяла, теперь пока­жем мы себя! Ага - а это кто, дочка пятнадцати лет, инсти­тутка говоришь, погоди, враз мы из нее проститутку исделаем, ану ложись, подымай подол, гони, товарищи, расстеги­вай ширинки, становись в очередь, тешься, ребята, таперь слабода!

Вот вам приблизительная картиночка того, что сам я видал. А там, на чердаке у финна, сидел он, вождь, слушал об этом сообщения и улыбался мефистофельской улыбкой: вой­на дворцам, чёрт побери! Только запомните слова мои, долго это не протянется. Прекрасно он, новый российский бог, понимает, сколь долго можно дозволить толпе этой творить безобразия и преступления, убивать, грабить и насильни­чать. Связал он ее теперь круговой порукой, объединил пре­ступно пролитой кровью. Генералы тоже служить ему будут не за страх, а за совесть. И зажмет он этих генералов, а генералы зажмут всю эту сволочь в кулак крепенько и вве­дут им революционную дисциплинку похлеще царской: за малейшее непослушание - расстрел. И так придавят, что сок из них потечет. Вот тогда и придет для казаков страш­ный момент: знают и Ленин, и Троцкий, что казаки, хоть и внешне здорово они изменились, вовсе не их люди. И что отказались они в октябре защищать Временное правитель­ство никак не потому, что сами покраснели, нет, а лишь потому, что в старое, на корню сгнившее, веру потеряли, что не хотят они больше за банкротов головы свои подстав­лять. И одна у них только мысль: «Пошли, братцы, на Дон». Поэтому и не верят большевики казакам, знают, что за свое они, за особую свою жизнь, за вековые традиции, за воль­ные края, которые не променяют они ни на что. Дух у них иной, и чем угодно можно их сделать, только не пролета­риями. Поэтому и удрал Ленин в Териоки, боясь только казаков, считая их единственными в России, могущими орга­низовать у себя центр сопротивления. Вся душа казака в свет­лой его мечте о воле, характер у него иной, степной, свобод­ный, индивидуалистический, повадка иная, свой взгляд на людей и вещи. Таких в холуйское марксистское ярмо не втис­нешь, но, простите, недаром говорят - не бойся гостя сидяче­го, бойся стоящего...

Савелий Степанович смеется смущенно, наскоро заматы­вает башлык.

- Да, бояться говорю, надо нам того, когда Ленин и Троц­кий, вместе с русским генеральным штабом, восприявшим революцию и большевиков, из теперешних банд регулярные боевые войска организуют...

Дверь хлопает, и исчезают гости в морозной ночи.

* * *

Приболел старик Морковкин, а в курене у него никого, кроме баб, нету. И получилась у баб этих неуправка. А ско­тины полны базы. И накормить ее надо, и навоз вычистить, и соломы наслать, и кизяков привезти, и дров из Редкодуба. Да и тетка жаловалась, что зима вон какая холодная, запасов кизяка не хватает, раньше-то обходилась она, а теперь из-за родственников весь курень топить приходится, ни дров, ни кизяков не напасешься. Страсть какая!

Вот и пришлось Семену с братьями Коростиными снаб­дить тетку топливом и у Морковкиных провозились они два дня, пока всё в порядок не привели. Натер Семен кровавые мозоли, дул на них на морозе, да не очень это помогало. Так и пролетела, почитай, целая неделя в работе с утра до вечера и поездках в Редкодуб за дровами. Но зато окончательно до­говорились они в поход, не медля, отправляться. Сначала на Иловлинскую, а там вниз по Иловле к Дону, а потом Доном-Доном до Новочеркасска, а там - прямо к Атаману Каледину: «Казаки Коростины и Пономарёв, являются по случаю жела­ния вступить в ряды партизан!». Договорились, сгрузили пос­ледний воз дров, увидали прибежавшего в курень Савелия Степановича.

- Вечером приезжают из станицы уполномоченные Цари­цынского совета. В Иловлинскую пришло двадцать пять мат­росов и человек с сорок красногвардейцев. А у нас уполномо­ченные эти выборы хуторского Совета заставят сделать. И, говорят, будто городу хлеб нужен, жрать им там нечего, ник­то не везет, вот и хотят они у казаков добровольный сбор сделать - муки и пшеницы. Атаман собрание назначил, сход вечером в хуторском правлении соберет, всем приходить ве­лел.

* * *

Добровольно большая зала собраний набита до отказа. Все в полушубках, валенках, укутаны так, что только кончики носов видно. На стене, где раньше висел портрет императора всероссийского, теперь пустое место, как содрали раму, так и осталось светлеющее, грязноватое пятно, порядком и пау­тину не обмели. За столом, как раз под этим пятном, сидит плотный матрос, направо от него, в пиджаке, бледный, щуп­лый, с красными губами, чернявый, нос крючком, кудрявый штатский, с бегающими темными глазами. По обе их сторо­ны уселись по два красногвардейца, в шинелях, в папахах, с красными звездами, держат в руках винтовки с примкнутыми штыками. Расселись кто на чём. В комнате полутьма, махорочный дым вьется клубами, публика шепчет и кашля­ет, за башлыками и поднятыми воротниками шуб лиц и не разобрать. Помещение почему-то не топили, холодно, многие зябко постукивают об пол подошвами подшитых валенок. Когда говорят, пар вырывается клубами из прокуренных ртов, чхают, сморкаются прямо на пол, демократия! Сидящий в центре матрос обращается к своему соседу:

- Прошу вас, товарищ Либерман, прочтите обращение со­ветской власти к казакам, а потом об ином деле потолкуем.

Тот встает, росту он маленького, в галифе, с низко свесив­шейся кобурой револьвера. Вынув из-за пазухи несколько листиков бумаги, бережно их разворачивает и, откашлявшись, начинает слабым, негромким голосом. В зале воцаряется мер­твая тишина... Семен не всё хорошо слышит, но главное по­нимает.

«Обращение!

Братья казаки! Вас обманывают! Вам говорят, будто Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов ваши враги, будто хотят они отнять вашу казацкую вольность... не верьте, казаки, вам лгут... ваши собственные генералы и помещики обманывают вас. Жизнь и судьба казаков были всегда неволей и каторгой. По первому зову начальства ка­зак был обязан садиться на коня и выступать в поход. Всю воинскую справу казак должен был справлять на свои кров­ные трудовые средства... нужно, чтобы сами казаки реши­лись отменить старые порядки... Совет народных комисса­ров призывает вас к новой, более свободной, более счастли­вой жизни... Трудовые казаки, разве же сами вы не страдаете от бедности, гнета и земельной тесноты. Сколько есть ка­заков, у которых не более 4-5 десятин на двор... а рядом с вами помещики... выбирайте же сами, за кого вам стоять... за Калединых... за генералов... Вы гибли без смысла и без цели... решайте сами... наши революционные войска двинулись на Дон... Объединяйтесь... отбирайте земли у богачей...

Да здравствует власть Советов казачьих, солдатских, рабочих и крестьянских депутатов!.. Долой войну, долой по­мещиков и генералов!».

Переведя дух, вытерев платком лицо, товарищ Либерман берет новый листок и читает дальше:

«Властью революционных рабочих и крестьян Совет на­родных комиссаров объявляет всему трудовому казачеству Дона, Кубани, Урала и Сибири, что... ближайшая задача - разрешение земельного вопроса...

Постановляет: отменить обязательную воинскую повин­ность казаков и заменить постоянную службу краткосроч­ным обучением при станицах... принять за счет государства обмундирование и снаряжение казаков... отменить еженедель­ные дежурства... установить полную свободу передвижения, внести соответствующие законопроекты...».

Кончив и аккуратно сложив прочитанные бумажки, су­нув их в огромный, наполненный бумагами портфель, садит­ся товарищ Либерман на свое место.

Общее молчание. Из середины комнаты протискивается к столу фигура среднего роста, разматывающая на ходу баш­лык и опускающая воротник шубы. Дойдя до стола, оборачи­вается лицом к публике, оказавшись одним из писаревских казаков. И сразу же начинает кричать:

- Товарищ уполномоченный, товарищ Либерман и браты - красные гвардейцы, што вы все суды к нам препожаловали. И вы, товарищи хуторцы! Как все мы тут услыхали своими ухами, есть она, советская власть, народная и трудовая, и даже для нас, казаков, дюже нежная, потому много хорошего она нам обящаит.

Дата добавления: 2015-06-04