Часть III 10 страница

- Обящать все мастера!

- Ишь ты, научился на собак бряхать.

- Ты погоди, поперед отца в пекло не лезь!

- Правильно, чаво там, и мы тоже натерпелись!

Но оратор выкриков не слушает. Да это же Гринька-гово­рок, фронтовик.

- И через то предлагаю я етим прибывшим товаришшам сразу же всю доверию и помощь оказать, потому старая вре­мя прошла!

Сидящий в центре матрос встает. Это огромный, креп­кий, розоволицый парень:

- Товарищи казаки! Все вы слыхали, што советсткая власть исделать хотит. А штоб для верности, нужно вам таперь свой Совет избрать из трудовых казаков. Просю назначить канди­датуры.

Коротко взглянув на Либермана, садится он и ждет. Ти­шина. Никто не движется. Гринька-говорок пробует что-то сказать, но из середины перебивают его:

- Явланпия Григорича просим.

Гринька-говорок взмахивает обеими руками:

- Вы што, подурели?

Матрос настораживается:

- В чем дело, товарищ, почему подурели?

- А потому, што он у нас доси атаманом был.

- Был атаманом, а таперь придсядателем яво жалаем.

- Га, была, вон, и Анютка девкой, была, а ноне бабой стала!

- А твое какое дело - жалаем, и всё. Мы есть трудящий народ, кого мы посадим, тот и сидеть будить.

- Просим Явланпия Григорьича!

- Про-о-осим!

- В час добрый.

Со скамейки в переднем ряду поднимается ладный, в по­ходной форме, светловолосый казак. Быстро поправив чуб, поворачивается к народу:

- Тиш-ш-ша вы! Зараз я слову сказать имею. А вы, товаришш уполномоченный, суды есть присланный, штоб народ­ную советскую власть у нас издеся исделать. И штоб, как вы сказали, сами мы сабе своё, Совет, избрали. И, как мы до того промежь сибе говорили, и как мы яво, Явлампия, всем хутором порядошным и хорошим хозяином шшитаем, и как он нам через то дюже очинно подходяшший, то табе, товаришш уполномоченный, тут зазря крутитьси нечего. Народ наш яво жалаить, а как ты вроде сам за народ, то я таперь всех и вспросю: хто за Явланпия Григорьича как за придсядателя нашего Совету, подними руку.

Все, как по команде, поднимают руки. Только Гринька-говорок вдруг исчезает из помещения.

- Правильна!

- Ура яму!

Матрос снова встает. Зал моментально затихает:

- Прошу поднять руки, кто против.

Тишина. Никто руки не поднимает.

- Кто воздержался?

В самой середине собравшихся метнулась и повисла в воз­духе рука в огромной рукавице.

- Я воздяржалси!

- Вы почему воздержались, товарищ?

- Гусь я табе, а не товаришш. Понял? А воздяржалси я потому, што когда в летошном году уляши дялили, то няправильную он мине дялянку подсунул. Вот почаму.

- Так вы же тогда против!

- Ты мине не учи! Я табе в дяды гожусь. Атаманом был хутору добрым, и председателем хорошим будить. Ну, а я - воздяржалси, и вся тут. Понял, лысая твоя голова?

- Х-ха-а-а-ха-ха!

- Крути яво, дедушка Пантелей!

Пошептавшись с Либерманом, снова обращается матрос к публике:

- Прошу назвать кандидатов в помощники и секретари.

- Это што ишшо за секлетари? Сроду у нас писаря были.

- Тю, да не всё одно!

- Ага! Ивана Петровича просим!

- Про-о-сим!

Народ вскакивает с мест, теснится к столу, толпа засло­няет всё происходящее возле матроса. Шум, крики и галдеж, руки поднимаются и опускаются. И одно лишь ясно: казаки решили избрать в Совет всех тех, кто и раньше был в хуторс­ком правлении. Видно, что матрос это понял, и, когда выбо­ры кончились, спокойно обращается к собранию:

- Поздравляю вас, товарищи, с первым избранным вами Советом. Предупреждаю, что все постановления Совета на­родных комиссаров должен он проводить в жизнь незамедли­тельно. А теперь...

Голос от входа, это тот же Гринька-говорок:

- А таперь скажитя же им всем, што шебаршить тут нече­го. Каледин-атаман, энтот, што ис контрревалюцией ишол, застрялилси в Черкасске. Кончил царствию свою.

Тишина наступает мертвая. Будто ужаленный, вскакива­ет дед Пантелей:

- Брешешь, сука!

- А чаво мине бряхать, вон их вспроси.

Медленно встает товарищ Либерман:

- Да правильно это. Бунтовщик и контрреволюционер ге­нерал Каледин покончил свою жизнь самоубийством. Гене­рал Корнилов бежал на Кубань, потому что не поладил с ге­нералом Поповым, который с кучкой буржуйских сынков ушел в Сальские степи. Но, как вы из обращения слышали, советская власть не спит, вслед за ними отправлены отряды красной гвардии, и скоро и им конец придет.

Либерман садится. Медленно, молча, рассаживаются и казаки в полнейшей растерянности. В притихшую толпу снова говорит матрос:

- Товарищи! Надеюсь, что положение теперь вам ясно. Бунтари зачали себе пули в лоб пущать. Туды им и дорога! А вот еще одно дело: благодаря бунтам ваших генералов, не­хватка у нас в городах в хлебе получилась. Особенно в боль­ших центрах - Петрограде, Москве, Царицыне. Поэтому, не в пример царской власти, которая народ голодом морила, ре­шила наша власть Советов городской бедноте помочь и поста­новила обязать всех добровольно внести с дыму по двадцать пять пудов...

Притихший было зал взрывается:

- Г-га! Побирушки приехали!

- Гля, по двадцать пять пудов! Этого и при царе не было!

- Справу отмянить, а хлеб отобрать! Здорово!

- Отдай добровольно, а то силой возьмуть.

- Ишь ты, потому он и солдат с собой приволок. Не испужаишь!

- Бедноту кормить, га, а кто ее наделал?

- Ты што, к нам приехал власть становить, мы тибе просили, а? Мы к тибе не поедем указывать.

- Повертай оглобли!

- На легком катири!

- Товарищи, но ведь кризис этот из-за мятежа ваших ге­нералов!

- Глянь ты на яво! Раньше Расея, ради Христа, канючила, а таперь для кризису ей давай.

- Товарищи, советская власть сумеет заставить...

- А-г-га! Договорилси. А ну спробуй!

Но тут поднимается бывший атаман, теперешний предсе­датель Совета, и, став рядом с матросом, спокойно обращает­ся к разбушевавшимся хуторцам:

- Тиш-шаш! Будя! Всё я слыхал и всё, как есть, таперь мине ясно. Власть яво народная, и она за народ хлопочить. И так я шшитаю, што хлеба мы яму дадим, потому...

И опять от входа голос Гриньки-говорка:

- А ишо ты им скажи, што те, которые саботаж вядуть, тех по головке не гладють. Вон, в станице пятнадцать стари­ков позабирали, в тюгулевку посадили, как они против наро­ду идтить хотели.

- А куды их денуть?

- Ишь ты, а за што?

Снова встает товарищ Либерман.

- Товарищи! Председатель ваш понял обстановку правиль­но. Советую и вам утихомириться. Предупреждаю: совет­ская власть за себя постоять сумеет. А арестованные в Иловлинской старики, будут судимы народным судом за агита­цию и саботаж против власти и ее распоряжений. Трудовые казаки...

- Ишь, заладил, сроду мы все трудовыми были...

- А со стариками ишо подумать нам надо!

- Шутка сказать - двадцать пять пудов!

- Пролетарии, энто хто же, што без штанов?

- А кого забрали?

Дверь тихо отворяется. Савелий Степанович машет Се­мену:

- Пойди-ка сюда, отведи вот прохожего к отцу.

Уже давно смерклось, толком сразу ничего не разглядеть, но, как завороженный, смотрит Семен на одного из стоящих у входа - большой, небритый, башлык перевязан через ворот­ник, красное от мороза лицо едва видно из-под надвинутой на самые глаза папахи, но глаза, глаза... да это же дядя Воля.

- Здоров, товарищ племянник. Веди.

Савелий Степанович остается. Дело у него к матросу есть, позже он придет.

- Дядечка, вот-то наши обрадуются. Пошли!

* * *

Тетка носится из погреба в ледник, из старого куреня в новый, из кладовки в амбары и сараи. И стаскивает, сносит, тянет всё, что только из съедобного найти можно. Совершен­но растерявшись, бегает за ней мама, помогая приготовить достойный случаю обед. Шутка ли дело - пришел войсковой старшина Валентин Алексеевич Пономарев к тетушке род­ной на побывку, да еще в такое время, когда брат его с женой и сынком, дома родительские покинув, в ее же курене приста­нище нашел. Дядя Воля приехал не один: с ним еще каких-то два офицера, один вроде будто моряк, капитан второго ранга, Иван Иванович Давыденко, бритый, толстый, крепкий! А с ним лейб-гвардии Егерского полка ротмистр князь Югушев, тонкий, интеллигентный, подтянутый. Шинель на нем сол­датская, а как скинул он ее, так тетка и обомлела: в царских погонах с вензелями, весь в шнурках на мундире, только всё примятое. Уже рассказал дядя Воля, что, уходя из Питера, надел князь Югушев парадную форму своего полка и решил в ней и смерть принять. Упорного характера человек. При­дут на обед и хуторской атаман, теперешний председатель Совета, Явлампий Григорьевич, да еще двое стариков, один из них отец Гриньки-говорка, што, как с фронта вернулся, так и бегает по хутору, всё что-то доказывает. Старики ко­ситься начали. Одурел парень. Таким, по старому обычаю, влепить бы на сходе двадцать пять горячих, оно бы у него и отлегло. Да время не то, ливарюция зашла, теперь такое дело получается, что каждое трепло об себе много понимать стало. Савелий Степанович сегодня обедать не будет, уехал он с тем матросом в станицу, показал он матросу свою бумажку, са­мим Троцким подписанную, вот тот его с собой и забрал. Только и успел Савелий Степанович кому нужно подморг­нуть. А что получится, Бог даст, увидим.

Прошел обед, как это и положено: по три раза гости поясные ремни отпускали. Осовели. Смотрит на всех дядя Воля и спрашивает больше для порядка:

- Ну как же вы тут поживаете?

- Да вот, как сам видишь - за спаньём и отдохнуть нам некогда.

Дядя Ваня улыбается:

- Ты бы лучше обсказал нам, как оно там всё, в Черкасске, было.

Дядя Воля отвечает тихим, хриплым голосом, смотрит толь­ко на рюмку, и грустным кажется Семену лицо его.

- С чего начинать, и сам я не знаю... ах вот, после того, как получилась та знаменитая телеграмма Керенского: «Всем, всем, всем. Где бы не находился атаман Каледин, немедлен­но арестовать его и доставить в Москву», вот, собственно, пос­ле этого и началось наше светопреставление. Круг немедлен­но собрался, самого атамана выслушал, ни на какой суд никуда его не отпустил, оправдал полностью все его действия, а Керенскому ответил старинной нашей формулой: «С Дона вы­дачи нет». И лишь после того поняли все, что давно нам надо было снять с фронта все казачьи полки. И вернуть их на Дон. Да поздно спохватились. После всех этих историй с первым усмирением большевиков в июле в Петрограде, после Ивано­ва, Крымова и Корнилова, после того, как промаялись казаки на ловле дезертиров и наслушались как те орали: «Погодите, доберемся и до вас!», после полного банкротства всех этих вре­менных правительств и ярой и умелой большевистской пропа­ганды двинулись, наконец, полки наши домой, да вовсе не такими, какими их наш атаман видеть хотел. Переживал он страшно тяжело развал фронта и тыла, только о России, чьим слепым патриотом он был, и думал, и единственно казаков считал способными эту его Россию снова, по примеру Межакова и Смутного времени, на ноги поставить. И ошибся, страш­но просчитался. Распропагандированные, изверившиеся, из­мученные, полуголодные и безоружные - солдатня у них всю­ду, где только могла, оружие отбирала, затерявшиеся в этом огромном, ненавидящем их море российской пехоты, а от нас, ихних офицеров, ничего путного не слышащие - ясно поняли они, что старая власть окончательно пропала, обанкротилась. Вот и пришли они на Дон, правда, с офицерами, которых они, несмотря на требования солдат, так и не выдали, но с пустой душой. И рассыпались. Разошлись по домам, исчезли. Хва­тался потом Каледин за голову: «Ах, мне бы хоть два полка!», да поздно было. Сам виноват, вовремя казаков на Дон не увел, всё о России болел. Казаки у него были ничто иное, как снова усмирители, восстановители старого порядка. Революции он, разбушевавшейся русской стихии, старый верный России ге­нерал, привыкший командовать послушными солдатами, не понял и огромных наступивших сдвигов не осмыслил. И Дон ему нужен был лишь как база для накопления сил и марша на бунтовщиков в Петрограде и Москве. Вот и разошлись по до­мам почти что пятьдесят наших полков и почти вся артиллерия. Но чуть ли не целиком остались в строю те казачьи пол­ки, которые, поверив в большевистскую правду, собрались в станице Каменской и объявили там не только Донскую рес­публику, но и собственный Военно-революционный комитет образовали. Председателем его выбрали подхорунжего Усть-Хоперской станицы, артиллериста Шестой донской гвардейс­кой батареи, Федора Подтелкова. Знавал я его лично: черно­глазый брюнет, блестящий службист в прошлом, боевой, лад­ный, широкоплечий, твердо уверовавший во всё, что обещала казакам красная проповедь. Объявил он Каменскую станицу столицей «Трудового Дона», собрал в ней верные ему части и выставил против Каледина на станции «Зверево» свой пере­довой отряд из казаков лейб-гвардии Атаманского полка. Сек­ретарем у него прапорщик Кривошлыков, человек с высшим образованием, тоже наш казак. И сошлась к Подтелкову при­близительно пятая часть нашего боевого состава...

А должен вам напомнить, что собрались эти полки туда после состряпанного большевиками Съезда фронтовиков в Воронеже, на котором было решено покончить с контррево­люцией в Новочеркасске, разогнать Круг, уничтожить Кале­дина и его Правительство, и объявить Дон красной республи­кой, по благословению, данному самим Лениным.

Войсковой Атаман и Круг, имея в своем распоряжении только партизан-молодежь да несколько отдельных сотен, не желая междуусобицы на Дону, решили послать к Подтелко­ву делегацию для переговоров. Как ехали делегаты, как их принимали, лучше и не говорить - на станциях наэлектризованная большевистской пропагандой толпа, ненависть, злоба, ругань, рев: «Долой буржуев в Черкасске! Долой царских ге­нералов! Повесить Каледина! На вешалку Богаевского! За борт царское старьё! Да здравствует власть Советов!». Вот тут и переговаривай! И сразу же поняли наши делегаты, что по­висла над Доном черная туча, что польется кровь, а кто усто­ит - неизвестно. И, конечно же, с красными казаками ни о чем они не договорились, лишь решили: для дальнейших переговоров должен приехать в Черкасск сам Подтелков. И явился он пятнадцатого января, привезя с собой четырех каза­ков и Кривошлыкова. И сразу же ультиматум: вся власть в области над войсковыми частями и ведение военных операций переходит от Войскового Атамана к Донскому казачьему воен­но-революционному комитету. Все партизанские отряды, юн­керские училища, добровольческие дружины и школы пра­порщиков расформировываются и разоружаются. Город Ново­черкасск занимают войска Военно-революционного комитета. Члены Круга объявляются неправомочными и распускаются. Полиция расформировывается и по всей области объявляется, что власть перешла в руки Военно-революционного комитета. Попробовали, было, предложить ему провести по всему Дону голосование, и тогда отдать власть тому, кто получит большин­ство голосов. На это ответил Подтелков прямо:

- Ежели вас и большинство будет, не покорюсь. Продик­туем вам свою волю мы. Пусть через мой труп пройдут, а власти я из рук моих не выпущу. Мы, казаки, сами свою жизнь устроим, никого чужого не спрашивая.

Тут уличили его, показали ему перехваченную телеграм­му Антонова, командующего войсками, идущими из Москвы на Дон, в которой сообщает он в Смольный - большевистский штаб в Петрограде, что казачий революционный комитет об­ращается к нам, как к высшей власти.

- Ну что, спросили его, своим служишь или чужую выс­шую власть признаёшь?

Но и тут он не смутился, остался при своих требованиях, и так и уехал, ни о чем не договорившись.

А пока велись эти переговоры, пришел карательный от­ряд красной гвардии на станцию «Миллерово». Тут его наш партизан, есаул Чернецов, полностью уничтожил. Интересно, что красные казаки в этом бою не участвовали, а отошли в Глубокую. И там влились в красную гвардию, которой ко­мандовал какой-то товарищ Макаров.

Каменскую наши забрали, а красные с налета заняли Ли­хую.

Чернецов спешно формирует в Черкасске еще один отряд из гимназистов, реалистов, кадет и студентов, и с ними идет на Лихую. Пели потом его партизаны:

Под Лихой лихое дело
Всю Россию облетело...

А на станции «Лихой» стояло три состава, полных крас­ногвардейцев. Первой же гранатой из единственного нашего орудия разбили мы паровоз того состава, который стоял на выходе из станции, и таким образом заткнули ее. А сами выс­кочили из вагонов и тоненькой цепочкой, не ложась, спокой­но пошли в наступление. Красные открыли беспорядочный ружейный, пулеметный и артиллерийский огонь шрапнелью. У нас - два пулемета, один «Кольт» и один «Максим». Шли мы, как на ученьи, всё ближе и ближе, и - «Ур-рар-а-а!». Атаки нашей красные не приняли, бежали, оставили нам две­надцать пулеметов, но пушки увезти успели. Переночевали мы в Лихой, подкрепились, отдохнули и утречком двинулись походным порядком на Глубокую. И пока шли, партизан на­ших, гимназистов и реалистов, из винтовок стрелять учили...

Подошли к Глубокой, поставили пушечку нашу на пози­цию, ударила она шрапнелью, и вдруг нам в ответ четыре вспышки, как после мы узнали, Шестая гвардейская бата­рея, казачья, по нас огонь открыла. И разбили они пушечку нашу первыми же снарядами, недаром казачьи гвардейцы, чёрт побери. А тут, как назло, пулеметы наши попортились. Было же нас всего сто пятьдесят человек, а к вечеру от ихне­го огня осталось в строю всего шестьдесят. Затихло всё вече­ром, переспали мы ночь прямо в степи, утром, раненько, под­нялись цепью на бугорок, и - обмерли. Прямо против нас стоит огромная, глазом не охватишь, масса конницы. Каза­чьи полки. Пушку нашу поправили мы за ночь, хлопнула она один раз, и первой же красной гранатой снова ее разбило. А после этого ударили они нас из артиллерии прямой наводкой. Исчезла цепь наша в черном дыму гранатных раз­рывов. И тут конница их, казаки, в атаку на нас пошла, да мы ее залпами, ружейным огнем отбили. Тогда выгнали они в степь двуколки с пулеметами и начали косить нас, как траву в поле. Кинулись мы в балку, и тут нас конница ихняя и накрыла. Кого порубили, кого в плен позабирали, и попал­ся им в плен есаул Чернецов. А командовал этими казаками красными наш же казак, войсковой старшина Голубов...

Отец морщит брови:

- Это что за Голубов, не тот ли, с Японской войны? Бунтарь?

- Он самый. Бывший кадет Донского кадетского корпуса. Дела в корпусе были у него далеко не важнецкие, учился абы как, из карцера не вылезал. Служа в Петербурге, на жеребце своем Сант-Яго на офицерских скачках бесчислен­ные призы брал, добровольно ушел в составе 26-го полка на Японскую войну. Считался в полку первым разведчиком, осо­бенно же прославился тем, что, получив за храбрость орден святого Георгия, расписался: «Орден в память поражения рус­ской армии японцами - получил». А когда царь наш в Новочер­касск приезжал, то после торжественного обеда угостил всех присутствующих Георгиевских кавалеров папиросами. Голу­бов свою не закурил, а бережно в карман спрятал. На вопрос царя, почему он не курит, ответил: «Папироса эта, ваше ве­личество, будет драгоценной реликвией в нашей семье», да, парень интересный, что и говорить. Шестнадцать раз ранен, казаки полка боготворили его за храбрость и простоту в обра­щении с ними. Верили ему и глубоко его уважали. А после революции сразу же он к большевикам подался. Но арестова­ли его в Ростове и привезли в Новочеркасск, и дал он нашему атаману честное офицерское слово, что отойдет от политики. Отпустил его атаман, а он в Царицын ушел, а оттуда в Ка­менскую и стал там у Подтелкова красными казаками заво­рачивать. И вот когда забрали красные казаки нас в плен, хотели они всех нас порасстрелять, Голубов не разрешил, но Подтелков прямо еще в степи зарубил Чернецова. Всего из этой переделки нас пять человек спаслось...

Дядя Воля на минутку замолкает, и решается Семен спро­сить его:

- Дядя, а сколько же всего партизан было?

Дядя Воля называет отряды, сотни и полки, но Явлампий Григорьевич перебивает его вопросом:

- Как видю я, вашевысокблагородие, всё молодежь, всё дятишки, а иде ж казаки?

- А либо с бабами по домам, либо в строю, но с Подтелковым.

- Здорово! Значить, казачью честь нашу желторотые спасають. А объяснитя вы нам, расскажитя, как же вапче война наша с красными открылась. Как оно под Ростовым было?

- В Ростове всё и началось. Город он интернациональный, хоть и училась в нем масса казачьей молодежи, казаков же в нем не больше ста семей жило. Всё остальные - сбор Богородицы: русские рабочие, греки, евреи, армяне, хохлы. При­стань огромная для Азовского и Черного морей, большой же­лезнодорожный узел. Стояли в нем Сто восемьдесят седьмой, Двести сорок девятый, Двести пятьдесят второй и Двести пять­десят пятый запасные полки. Был там госпиталь для неудобосказуемых болезней. До двух тысяч там порченого народу лежало. После революции солдаты и рабочие Атамана донс­кого не признали. А стояли в Ростове и две казачьих сотни. С двумя пулеметами. После переворота образовался в городе Совет солдатских и рабочих депутатов и Военно-революцион­ный комитет, и потребовали они от нашего атамана всю власть в области передать этому комитету. То же самое потребовал от атамана девятого ноября прошлого года и Черноморский флот. Получив это требование, объявил атаман Ростов на осад­ном положении, приказал все неказачьи части расформиро­вать. Но пехота приказа этого не послушалась и открыто зая­вила о переходе на сторону Военно-революционного комите­та. Сразу же собираются на митинг в театре «Марс», открыто призывают к восстанию, действуют решительно и быстро, захватывают все официальные здания города, мобилизуют пленных мадьяр, австрийцев и немцев, и решают идти на Новочеркасск. Две тамошних казачьих сотни окружены у вокзала. К Ростовской пристани подходят пять судов Черно­морского флота и из них высаживается тысяча матросов. Из Тихорецкой подходит к ним на помощь пятьсот красногвар­дейцев. У Аксайской станицы и Нахичевани роются окопы. Обе казачьи сотни, окруженные со всех сторон красными, сда­ются, их сажают под стражу, а офицеров увозят на крейсер «Колхиду». Каледин узнает о всём происходящем в Ростове, но никак не решается «пролить братскую кровь». Железнодо­рожники, все они, конечно же, иногородние, объявляют забас­товку, и всё движение поездов полностью останавливается, никаких эшелонов никуда отправить невозможно. Вот тут и выручили новочеркасские студенты-техники, создали свою дружину и образовали поездные бригады, паровозы задыми­ли, и приказал атаман Каледин наступать на Ростов. Сотня юнкеров генерала Кучерова, Донской пластунский батальон, Отдельная казачья сотня, две сотни Седьмого казачьего пол­ка, Сорок шестой и Сорок восьмой казачьи полки полностью и Запасная батарея, да по четыреста казаков пришло из ста­ниц Аксайской и Александровской.

Лицо отца веселеет:

- Ага, видишь, не все полки ушли к Подтелкову!

- Конечно же, далеко не все, да уж слишком мало было таких, кто атаманские приказы слушал. Да, постой, еще Но­вочеркасская дружина пошла, а в ней народу человек с тыся­чу было. Всё учащаяся молодежь под командой старых офи­церов.

- Это и ты там был?

- Ах, не всё ли равно, где я был, а главное пошли мы и в первом же столкновении с красными сплоховали, отбросили они нас и взяли в плен четырех наших офицеров. Отошли мы и в окопы засели. Переночевать, перегруппироваться и наут­ро со всех сторон на Ростов ударить. Ночью, после двух часов, самое когда хорошо спится, собрал Роман Лазарев человек с двадцать головорезов, усадил на паровоз с одним вагоном, ворвался на станцию «Нахичевань», с налета освободил плен­ных наших офицеров, знал он, где их содержали, да, кстати, и весь тамошний Военно-революционный комитет прихватил с комиссаром Цуркиным и подружкой его, еврейкой тоже. И секретаря комитета, и всех его членов. А в это время сварга­нили наши студенты бронепоезд, на платформы мешки с пес­ком положили, орудия поставили, подлетели почти на самую пристань и так начали крыть красный флот, что сорвался он с якорей и в море ушел. А тут в Ростове солдаты красных полков замитинговали, услыхали они, будто огромная сила казаков идет, и разошлись по казармам. Остались против нас лишь рабочие, матросы и красногвардейцы. Подошли было к Ростову три военных судна, да сразу же бронепоезд наш одно из них потопил, а два других тягу дали. Поднялись матросы и рабочие из окопов, а наши, по данному сигналу, на них в контратаку. Ростовский военно-революционный комитет сбе­жал во главе с их главкомом Арнаутовым, матросы отступи­ли к пристани, а в это время мы со всех четырех сторон в Ростов вошли, и вместе с нами въехал в город атаман Ка­ледин, и прямо в казармы пехотных полков. Туча солдат окружила его, встал он в автомобиле и приказал им немед­ленно сдать оружие. И можете себе представить: без слова, один за другим, снесли они винтовки в бунты и сложили. Семь тысяч штук накидали. Повернул атаман в город, а там вавилонское столпотворение, от мала до велика весь город на ногах, все на улицы вышли. Флаги, цветы, платки из окон и с балконов, крики «ура», слёзы... и тогда встал в автомобиле атаман и сказал:

- Мне оваций не нужно. Не герой я, и приход мой не праздник. Была пролита кровь, и радоваться тут нечему. Я лишь свой долг исполнил...

Мрачный, как всегда без улыбки, сгорбившийся... эх, иначе бы ему себя вести следовало, но главное было: победа. Матросы сдались, разоружили их, посадили в поезда и отпра­вили в Севастополь, офицеров наших, тех, что на «Колхиде» сидели, налетом самодельной канонерки освободили, обе сот­ни наши на свободу вышли, места свои в городе заняли, и взяли казаки в Ростове управление в свои руки. Стал он горо­дом, оккупированным казаками, с рабочими-большевиками и большим процентом населения, большевикам сочувствую­щим. И это вот сочувствие большевикам иногороднего насе­ления для нас особенно большой вопрос. Половина нашего населения - не казаки. Понабежали к нам, спасаясь, со всех сторон, еще со времен добулавинских, селились у нас, уходя от московского рабства, от польского угнетения, от вечной драки и горя на Украине...

Отец недовольно крякает, дядя бросает на него короткий взгляд, но говорит дальше, не останавливаясь:

- Обжились, недурно зарабатывать стали, те, что прилич­но себя вели, в казаки приняты были, а остальные, вся мас­са, только и жили надеждой казачью землю к рукам при­брать. Отобрать ее у тех, к кому они бежали, головы свои спасая. Мечтали, как и весь народ русский и по Украине, о клочке земли собственной. Бедность, зависть, веками ско­пившаяся в душе рабская ненависть ко всем, кто живет луч­ше... Забылась старая вера в справедливого казачьего атама­на, водившая их за Пугачевым, Разиным, Булавиным. Те­перь перешло всё в зависть и ненависть к казакам вообще, по их мнению, задушившим в пятом году революцию. Дало им наше Правительство возможность созвать на Дону Крестьян­ский съезд, выбрать и посадить в казачье Правительство сво­их мужичьих министров. О знаменитом «паритете», поди, слыхали вы. Из шести ихних министров трое оказались боль­шевиками, а три стояли на стороне атамана. Это крестьяне, а о рабочих говорить вообще не приходится, те все - красные. А тут еще потомки тех, кто посадил на престол дом Романо­вых, кто России покорил Сибирь, Кавказ, Польшу, Крым и Наполеону морду раскровянил, глянь, сколько теперь меж этими потомками таких, что в большевистскую правду пове­рили. Это те самые казаки, предки которых сотнями лет жили своим особым, русским совершенно чуждым укладом жизни, своими прадедовскими традициями, вольным своим степным духом, потомки людей, никогда рабства не знавших, крепос­тного права не имевших, воспитанных на обычаях глухой старины. И вот и многие из них, в общем российском котле двести лет варясь, близко теперь к сердцу своему приняли и позор Японской войны, и преступное ведение вот этой, еще не отгремевшей, и полное политическое банкротство всех нас вот сейчас...

Отец сердито кашляет:

- Что-то, брат, и ты стал того, много разговаривать...

Мама вспыхивает:

- Да не говори ты, Сережа, глупости, просто понял чело­век!

Отец разволновался:

- Что значит - глупости? Ишь ты - банкроты. А не эти ли банкроты, не этот ли дом Романовых создал такую империю, что конца и края ей нет, такую, что боятся враги ее, как огня, такую...

Дядя Ваня трогает отца за плечо:

- А ты, Серега, не дюже. Не дом Романовых империю твою создавал, нет, но проворонил, профершилил, до разоре­ния довел собственный народ, до отчаяния, потому что сотни лет в рабстве и в полурабстве его держал. Вот и полетело всё кувырком. И получил этот дом твой теперь по заслугам. Только боюсь я одного: нам, казакам, придется теперь грехи его, дома этого, расхлебывать.

Отец вдруг краснеет, и сначала даже слова сказать не мо­жет, хватает ртом воздух, захлебывается. Все смотрят на него с испугом. Прекращает спор тетка:

- Не лотоши ты, Серега! Што машешь руками, будто кто тебе в зад шилом ширнул. Таперь нам, как и я бабьим своим умом вижу, тольки и того, што об своем курене думать.

Всё время молчавший, вступает в разговор князь Югушев:

- Простите мне, господа, но разрешите высказать и мои по сему поводу соображения. Теперешнее наше, скажем, не­доразумение, уверяю вас, лишь переходящая стадия, внут­реннее кипение, некоторый подъем температуры у слегка переутомившегося в страшных напряжениях организма. Да, господа, организма, чего-то целого всё же, если хотите, внут­ренне крепко связанного, несмотря на кажущиеся нам страш­ными симптоммы общего развала и распада. Я рассматриваю это лишь как внутреннюю горячку, и весь вопрос лишь в том, как долго она продлится и сколько мы в весе потеряем. А как это в здоровом организме всегда бывает, после крепко­го заболевания с выздоровлением поднимается он еще более сильным, становится еще выносливей, решительней и пред­приимчивей. В это возрождение верю я: потому что, несмот­ря на страшные препятствия, на всю внутреннюю борьбу у нас, на несогласия, смуты, нелады, бунты и революции, рос­ли мы неуклонно лишь потому, что и водители наши и ведо­мые в главных, государственной важности, вопросах били в одну точку. И князья, и цари, и императоры, и их мини­стры, и полководцы воодушевлялись сами и поднимали на­род свой в победном его шествии к увеличению, славе и укреплению державы Российской. И в этом шел народ за ними слепо. Поэтому я совершенно спокоен. Да, и мне не нравится то, что, по общему нашему мнению, засела сейчас в Петрог­раде и в Кремле какая-то интернациональная сволочь, с кото­рой мы с вами не ладим, против которой, может статься, даже пойдем с оружием в руках. Вместе. Всё говорит о том, что начнется по всей Российской империи война гражданс­кая. И победит в ней тот, на чьей стороне окажется наш народ. А как всё кончится - вспомните революцию фран­цузскую. Санкюлоты, помните, торжествовали. Ну, а потом что? Да-с. И в победе или поражении казаков сыграет огром­ную роль то, кто к вам теперь бежит, и как эти, головы свои спасающие, у вас себя поведут, и как вы с ними поладите или не поладите. Уверяю вас, всё перемелется, всё образует­ся, и русский народ, терпевший тысячи неправд и невзгод, но всегда, при всех обстоятельствах, в крови, в поту, в голоде упорно строивший свою империю, пойдет и дальше этой сво­ей дорогой, простите - сметая всё на пути своем, что ему мешает. Русский народ - это единственный в мире пример народа-империалиста, вечно против собственной власти бунту­ющего. Поэтому, еще раз прошу извинения, смотрю я на всё это, что происходит в Черкасске, проще, чем вы - для вас может это стать вопросом жизни и смерти, так сказать, быть вам или не быть, а для нас, повторяю, легкий подъем темпера­туры, здоровая встряска, пересмотр позиций внутренних, но никак не опасность для государства. Я совершенно уверен, что, несмотря на все эти интернациональные лозунги, на весь этот истошный крик о мировой революции, народ наш, патри­от и националист, да такой националист как, может быть, никто иной в мире, в нужный момент инстинктивно пойдет за теми, кто укрепит, усилит, увеличит и прославит его держа­ву. Но - мое место, лично мое, сейчас здесь - у меня это попро­сту вопрос эстетики, присяги, такта, воспитания, классовой моей принадлежности. Мундир полка моего не замараю я крас­ной тряпкой, нет, но когда всё это кончится, и, легко может статься, что в каше этой я лично и пропаду, роли это для России моей не сыграет, так как мой централист-народ, при­выкший к руке крепкой, и дальше пойдет историческим сво­им путем собирания земель русских. И в эту мою Россию я верю, потому что через всю историю свою доказал мой народ - крепостной раб, с песнями шедший в бои на Кавказе, Польше, Сибири, смерд, мечтавший о воле и утопивший в крови воль­ные племена горцев, туркестанцев, вас, казаков. И построил, создал, укрепил свое государство только потому, что крепко, глубоко сидит в нем способность отдать всё для создания, пусть несправедливой, рабской, грязной, но страшной для врагов его, по его мнению, славной страны. И в этом, простите, нахожу я известную поэзию, и, как мне кажется, лучше всего сказано обо всём, что сказал я, словами поэта:

Дата добавления: 2015-06-04