Формальные проблемы 6 страница

Напротив, общественное единство реализуется только своими собственными элементами, ибо они сознательны, синтетически ак­тивны, и оно не нуждается ни в каком наблюдателе. Положение Канта о том, что связь никогда не может быть присуща самим вещам, поскольку она осуществляется только субъектом, не имеет силы для общественной связи, которая фактически совершается именно в «вещах», а «вещи» здесь — это индивидуальные души. Конечно, как синтез связь остается чем-то чисто душевным, без параллельного соответствия пространственным образованиям и их взаимодействи­ям. Но чтобы образовалось единство, не требуется никакого фактора помимо и вне его элементов, так как каждый из них выполняет ту же функцию, что и душевная энергия созерцателя относительно того, что находится вне его: сознание соучастия с другими в образовании единства и есть фактически то единство, о котором идет речь. Ко­нечно, с одной стороны, это означает отнюдь не абстрактное осозна­ние понятия единства, но бесчисленные единичные отношения, чув­ство и знание того, что мы определяем другого и определяемы им; с другой стороны, это вовсе не исключает, что, скажем, некий третий наблюдатель осуществляет еще какой-то лишь в нем основанный синтез между двумя лицами, словно среди пространственных эле­ментов. Какая область внешне созерцаемого бытия может быть за­ключена в единство — это определяется не его непосредственным и просто объективным содержанием, но через категории и с учетом познавательных потребностей субъекта. Однако общество есть объективное единство, не нуждающееся в созерцателе, который предполагался бы понятием «общество».

Вещи в природе разрознены сильнее, чем души; единству чело­века с человеком, которое заключается в понимании, любви, совмест­ном труде, — этому единству вообще нет аналогии в пространствен­ном мире, где каждая сущность занимает свое, неделимое с другими пространство. Вместе с тем фрагменты пространственного бытия сходятся в сознании созерцателя в некое единство, опять-таки недо­стижимое для совокупности индивидов. Благодаря тому, что предме­ты синтеза здесь — самостоятельные сущности, душевные центры, персональные единства, они противятся абсолютному схождению в душе иного субъекта, коему должны повиноваться «лишенные само­сти» неодушевленные вещи. Так, некоторое число людей realiter* — в куда большей (idealiter** — в куда меньшей) степени есть един­ство, чем «обстановка комнаты», образованная столом, стульями, диваном, ковром и зеркалом, либо ландшафт или образ на картине, образованные рекой, лугом, деревьями, домом. Совсем в ином смыс­ле, нежели внешний мир, общество есть «мое представление», т. е. основано на активности сознания. Ибо другая душа для меня столь же реальна, как я сам, и наделена той реальностью, которая весьма отличается от реальности какой-нибудь материальной вещи.

* Реально. — Прим. ред.

** Идеально. — Прим. ред.

Если Кант еще старается уверить, будто пространственные объек­ты столь же несомненны, как и мое существование, то последнее мо­жет пониматься только как отдельные содержания моей субъектив­ной жизни; ибо основа представления вообще, чувство сущего «я» обладает безусловностью и незыблемостью, недостижимой ни для каких отдельных представлений материально-внешнего. Но той же несомненностью (может она быть обоснована или нет) обладает для нас и факт «ты»; и как причину или действие этой несомненности мы ощущаем «ты» как нечто независимое от нашего представления, не­что такое, что настолько же есть для себя, как и наше существование. То, что это для-себя (-бытие) Другого все-таки не препятствует нам делать его своим представлением, что нечто неразложимое в нашем представлении становится содержанием, т. е. продуктом этого пред­ставления, — глубочайшая психологическая и теоретико-познаватель­ная схема и проблема обобществления.

В своем собственном сознании мы весьма точно различаем фун­даментальность «я» как не причастную к проблематике его содер­жаний предпосылку всякого представления, от которой невозмож­но полностью избавиться, и сами эти содержания, которые (а также их появление и исчезновение, возможность в них усомниться и их корректировать) предстают всего лишь как продукты абсолютной, предельной мощи и существования нашего душевного бытия вооб­ще. Однако на другую душу, хотя в конечном счете мы представляем и ее, мы непременно должны перенести эти условия или, скорее, безусловность своего «я». Она имеет для нас ту высшую степень реальности, какая есть у нашей самости относительно ее содержа­ний, и несомненно, что эта высшая степень реальности присуща и Другой душе относительно ее содержаний.

В этих условиях вопрос «Как возможно общество?» имеет со­вершенно иной методический смысл, чем вопрос «Как возможна природа?», ибо на последний отвечают формы познания, посред­ством которых субъект осуществляет синтез данных элементов в «природу», а на первый — a priori положенные в самих элементах условия, посредством которых они реально синтезируются в «общество». В известном смысле, все содержание книги («Социоло­гия») разворачивается на основании заявленного в начале прин-Чипа и представляет собой подходы к ответу на этот вопрос. Ибо эта книга— попытка обнаружить те процессы, в конечном счете совершающиеся в индивидах, которые обусловливают их бытие-об­ществом, но не как причины, по времени предшествующие резуль­тату, а как частные процессы синтеза, которые мы совокупно назы­ваем обществом.

Вопрос этот следует понимать еще в одном фундаментальном смысле. Я говорил, что функция образовывать синтетическое един­ство в отношении природы принадлежит созерцающему субъекту, но та же самая функция в отношении общества переходит к его собственным элементам. Сознание того, что он образует общество, правда, не присуще in abstracto* отдельному человеку, но, во вся­ком случае, каждый знает, что другой связан с ним; при этом — что обыкновенно знание о другом как обобществленном, познание совокупного общества (это знание и познание) реализуются лишь в отдельных, конкретных содержаниях. Но, может быть, и здесь дело обстоит не иначе, чем с «единством познания», согласно кото­рому мы соотносим в процессах сознания одно конкретное содер­жание с другим, не имея никакого особого сознания этого един­ства, разве что в редких и поздних абстракциях.

* Абстрактно. — Прим. ред.

Итак, вопрос заключается в следующем: какова же именно все­общая и априорная основа, какие предпосылки должны действовать для того, чтобы отдельные, конкретные процессы в индивидуальном сознании были реальными процессами социализации; какие из содер­жащихся в них элементов делают возможным в качестве результата, абстрактно выражаясь, производство из индивидов общественного единства? У социологических априорностей будет то же двойствен­ное значение, что и у тех, которые «делают возможной» природу. С одной стороны, они будут более или менее полно или недостаточ­но определять действительное протекание обобществления, как фун­кции или энергии душевного процесса. С другой стороны, они суть идеальные логические предпосылки совершенного, хотя в этом сво­ем совершенстве никогда, быть может, не реализованного общества: подобно тому как закон причинности живет и действует в фактичес­ких процессах познания и в то же время образует форму истины как идеальной системы вполне завершенных познаний, независимо от того, реализуются ли эти познания или нет посредством временной, относительно случайной динамики души и независимо от большего или меньшего приближения истины, действительной в сознании, к этой идеально значимой истине.

Вопрос о том, следует ли изучение этих условий процесса со­циализации называть теоретико-познавательным, — всего лишь вопрос о том, какой поставить заголовок, ибо здесь образуются, нормативно оформляются не познания, а практические процессы и состояния бытия. И все-таки то, что я имею в виду и что как общее понятие обобществления должно быть рассмотрено под углом зре­ния его условий, подобно условиям познания, — это сознание совер­шаемого или претерпеваемого обобществления. Возможно, лучше называть это знанием, а не познанием. Ибо субъект не противостоит здесь объекту, теоретическую картину которого он бы постепенно составлял; напротив, сознание обобществления непосредственно есть носитель или внутреннее значение обобществления. Речь идет о процессах взаимодействия, означающих для индивида — хотя и не абстрактный, но могущий быть абстрактно выраженным — факт обобществленности. Какие формы должны быть здесь основопо­лагающими, иначе говоря, какие категории человек должен как бы привнести, чтобы возникло это сознание, и каковы формы, носите­лем которых приходится быть возникшему сознанию (общество как факт знания), — все это можно, пожалуй, назвать теорией позна­ния общества. Ниже я попытаюсь дать пример такого исследова­ния, очертив некоторые из априорно действующих условий или форм обобществления, — хотя их и нельзя, подобно кантовским категориям, обозначить одним словом.

I. Из личностного соприкосновения человек извлекает несколько смещенный образ Другого, что обусловлено не просто заблужде­ниями, связанными с неполнотой опыта, недостаточной остротой зрения, предрассудками симпатии и антипатии. Это принципиальные изменения свойств реального объекта. И происходят они в двух измерениях. Мы видим Другого в некотором роде обобщенно. Может быть, потому, что нам не дано вполне репрезентировать в себе от­личную от нас индивидуальность. Всякое воссоздание души определяется сходством с нею, и хотя это не единственное условие душевного познания, поскольку, с одной стороны, необходимой ка­жется нетождественность для достижения дистанции и объектив­ности, а с другой стороны, интеллектуальная способность, остаю­щаяся за гранью тождественности или нетождественности бытия. Однако совершенное познание все-таки предполагало бы и совер­шенное тождество. Словно есть в каждом человеке такая точка наи­глубочайшей индивидуальности, форму которой внутренне воссоз­дать не сможет тот, у кого эта точка качественно отлична. А что это требование уже логически несовместимо с требованием дистанции и объективной оценки, на котором, помимо всего прочего, держит­ся представление Другого, доказывает только, что совершенное знание об индивидуальности Другого для нас недоступно, и не­достаточность этого знания в разной степени обусловливает все взаимоотношения людей. Но какова бы ни была причина недостат­ка знания, следствием его является обобщение образа Другого в душе, расплывчатость очертаний, присовокупляющая к уникально­сти этого образа отношение к другим.

Мы представляем себе каждого человека (а это имеет особые последствия для нашего практического, соотнесенного с ним пове­дения) как тип, к которому он принадлежит в силу своей индивиду­альности, мы мысленно подводим его, наряду со всей его единично­стью, под некую всеобщую категорию, причем, конечно, человек не полностью охватывается ею, а она не полностью охватывается им, последнее отличает это отношение от отношения между общим понятием и частью его объема. В процессе познания человека мы видим в нем не чистую индивидуальность, но то, как его поддер­живает, возвышает или же унижает тот всеобщий тип, к которому мы его причисляем*. Даже если этот переход столь незаметен, что недоступен для нашего непосредственного познания, даже если отказывают все привычные родовые характерологические понятия («моральный» или «аморальный», «свободный» или «связанный», «господский» или «рабский»), мы внутренне все равно даем чело­веку имя в соответствии с каким-то типом, для которого и слова-то нет и с которым не совпадает его чистое для-себя-бытие.

* В оригинале сказано не «в процессе познания», а «чтобы познать человека, мы видим...». Это можно истолковать как стилистическую небрежность (они У Зиммеля нередки). Но нельзя исключить, что Зиммель хотел подчеркнуть безу­словный характер описанного им созерцания: мы не можем, не хотим, не должны. Мы просто видим, и это видение делает возможным (опять-таки в кантовском смысле) познание. — Прим. перев.

А это заставляет нас спуститься ступенью ниже. Именно из совершенной уникальности личности мы формируем ее образ, не тождественный действительности, однако же и не являющийся об­щим типом, напротив, это такой образ, какой он явил бы, будучи, так сказать, вполне самим собой, реализуя в хорошую или в дур­ную сторону ту идеальную возможность, которая есть в каждом человеке. Мы все суть фрагменты не только всеобщего человека, но и нас самих. Мы суть зачатки не только типа человека вообще, не только типа доброго и злого и т. п., но мы суть также зачатки своей собственной индивидуальности и уникальности (чему, в принципе, нельзя дать определенного названия), которая, словно бы прорисованная идеальными линиями, заключает в себя нашу дей­ствительность, которая может быть воспринята. Однако взор Дру­гого восполняет это фрагментарное, делая нас тем, чем мы никогда не являемся чисто и полно. Те фрагменты, которые действительно даны, он совершенно не способен видеть как всего лишь рядополо-женные, но подобно тому как, совершенно не осознавая, мы воспол­няем слепое пятно в нашем поле зрения, так из этого фрагментарно­го мы творим его индивидуальность во всей ее полноте. Практика жизни заставляет создавать образ человека только из реальных, эмпирически известных отрывков; но именно она-то и основывает­ся на изменениях и дополнениях, на преобразовании данных фраг­ментов во всеобщий тип и полноту идеальной личности*.

* Этот абзац является самым темным, самым путаным местом во всем тексте. Путаница вызвана, на первый взгляд, избыточным и не очень аккуратным исполь­зованием личных местоимений. Однако и здесь дело, быть может, именно в прин­ципиальной позиции автора. Сначала Зиммель не определяет, кто именно есть тот «он», который, будь «он» самим собой, явил бы образ уникальной личности. Зиммель не называет «его» человеком, потому что «человек» — это тип. Не назы­вает и индивидом, ибо как конкретный «вот этот» человек индивид меньше своей Уникальности, как мы ее видим. А далее выясняется, что и «мы», те, кто видит, тоже суть фрагменты, зачатки собственной индивидуальности. Восполняет эти Фрагменты «взор Другого». Именно «Другой» есть тот «он», кто не способен ви-Деть эти фрагменты как нечто несвязанное, но, в свою очередь, и «мы» восполня­ем фрагментарность Другого, образуем полноту его индивидуальности. Напом ним, что «ты», по Зиммелю, в некотором роде тождественно «я» как безусловный факт сознания. Поэтому «мы» («я») и «он» (Другой) здесь равноправны. Точнее, равноправны и перспективны «я» и «ты», ибо «я» лишь постольку есть «я», по­скольку на него смотрит Другой, тот самый другой, которого только созерцание «я» делает уникальным индивидом. — Прим. перев.

Этот принципиальный, хотя в реальности и редко доводимый до совершенства процесс действует в уже существующем обществе как априори дальнейших взаимодействий, разворачивающихся между индивидами. В каком-либо кругу, принадлежность к которому осно­вана на общности профессии или интересов, каждый его член ви­дит Другого не чисто эмпирически, но на основе некоего априори, которое этот круг навязывает каждому участвующему в нем созна­нию. Среди офицеров, церковных верующих, чиновников, ученых, членов семьи каждый видит Другого, предполагая как само собой разумеющееся: это — член моего круга. От общей жизненной ос­новы идут определенные ожидания, что позволяет рассматривать друг друга словно через некую пелену. Эта пелена, конечно, не просто заволакивает своеобразие личности, но, образуя с индиви­дуальностью личности некий спав, придает ей новую форму. Мы видим Другого не только как индивида, но как коллегу, или прияте­ля, или партийного соратника, короче, как соседа в том же особом мире, и эта неизбежная, совершенно автоматически действующая предпосылка является одним из средств придать его личности и действительности в представлении Другого качество и форму, ко­торых требует его социабельность.

То же, конечно, можно сказать и о взаимоотношениях членов различных кругов. Штатский, который знакомится с офицером, ни­как не может освободиться от мысли, что этот индивид — офицер. Пусть даже принадлежность к офицерскому кругу — часть его ин­дивидуальности, однако схема здесь совсем не такая, как предпола­гается в представлении Другого картиной индивидуальности. И точ­но так же обстоит дело с протестантом в отношении католика, с торговцем — в отношении чиновника, с мирянином — в отношении священника и т. д. Повсюду линия реальности скрыта под покровом социального обобщения, так что обнаружить ее в обществе с резкой социальной дифференциацией в принципе невозможно. Таким обра­зом, в представлении человека человеком сказываются смещения, умаления, дополнения (поскольку обобщения всегда и больше, и меньше индивидуальности), идущие от всех этих априорно действу­ющих категорий: от типичности человека, от идеи его совершенно­го завершения, от социальной общности, к которой он принадле­жит. А надо всем этим, как эвристический принцип познания, парит мысль о его реальной, чисто индивидуальной определенно­сти. Но поскольку кажется, будто, только добравшись до нее, мож­но вступить в подлинно обоснованное к человеку отношение, то фактически все изменения и преобразования, препятствующие этому идеальному познанию, и есть условия, благодаря которым возможны те отношения, которые мы только и знаем в качестве общественных, — примерно как у Канта категории рассудка, при­дающие непосредственным данностям форму совершенно новых объектов, только и делают данный в созерцании мир познаваемым.

II. Другая категория, благодаря которой субъекты восприни­мают* самих себя и других, чтобы, будучи так оформленными, со­ставить эмпирическое общество, может быть сформулирована в кажущемся тривиальном положении: каждый элемент группы есть не только часть общества, но и, помимо того, еще нечто. Это имеет эффект социального априори постольку, поскольку не обращенная к обществу и не растворенная в нем часть индивида не просто рас­полагается безо всякой связи рядом с его социально значимой час­тью, не просто есть то внешнее для общества, чему оно волей или неволей дает место. Но некоторыми своими сторонами человек не входит в общество как его элемент, и это образует позитивное ус­ловие того, что другими сторонами своего существа он таким эле­ментом является: характер его обобществленности обусловлен или сообусловлен характером его необобществленности.

* Зиммель использовал многозначное слово «erblicken», означающее: во-пер­вых, «видеть», «воспринимать посредством зрения», а во-вторых, «думать, что познаешь». Иными словами, субъекты видят друг друга и притом верят, что по­знают и себя, и другого. — Прим. перев.

Дальнейшие исследования выявят несколько таких типов. Их социологическое значение, и даже самое глубокое, заключается в том, что каким-то образом они именно исключены из общества, для которого их существование значимо, — так обстоит дело с чужаком, с врагом, с преступником и даже с бедняком*. Однако то же самое относится не только к таким общим характерам, но — в бесчислен­ных модификациях — и ко всякому индивидуальному явлению. Каждый миг нас связывают отношения с людьми, и этими отноше­ниями — прямо или косвенно — определяется содержание этого мгновения. Однако тем самым отнюдь не опровергается сказанное выше. Напротив, социальная схваченность затрагивает именно те сущности, которые охвачены неполностью.

Мы знаем о чиновнике — что он не только чиновник, о торгов­це — что он не только торговец, об офицере — что он не только офицер. И это внесоциальное бытие, темперамент и то, в чем вы­разились его судьба, интересы и ценность личности — сколь бы мало ни меняло это существа его чиновничьих, торговых, военных занятий, — всякий раз придает ему в глазах визави** определенный нюанс, вплетая в его социальный образ внесоциальные, не подда­ющиеся учету факторы. Все общение людей в рамках социальных категорий было бы другим, если бы каждый выступал для Другого как партнер лишь в соответствующей социальной категории, как носитель именно теперь выпавшей ему социальной роли. Конечно, индивиды, и профессии, и социальные ситуации различаются тем, в какой мере у них есть или ими допускается наряду с их соци­альным содержанием некое «помимо того».

* Зиммель делает это в соответствующих разделах «Социологии»: гл.-IV «Спор» (здесь речь идет о враге и враждебности), гл. VII «Бедняк» и в «Экскурсе о чужаке» в гл. IX. — Прим. перев.

** Зиммель использовал здесь и ниже трудные для перевода слова: «der gegenuberstehende» и «gegenuber» — «тот, кто (или то, что) находится напротив»; и родственное ему «gegenubertreten» — подходить, относиться. Речь идет о том, чтобы подчеркнуть взаимную «потусторонность», но также и соотнесенность вступающих в общение. Поэтому я один раз перевожу «визави», а затем — «парт­нер». В дальнейшем gegenuber переводится как «противостояние» и «сопротив­ление». — Прим. перев.

Один полюс этого ряда образует, например, человек в любви или дружбе (здесь то, что индивид сохраняет за собой, по ту сторо­ну обращенного к другому развития и деятельности, может количе­ственно приближаться к предельному нулевому значению), един­ственная жизнь которого может рассматриваться или проживается как бы с двух сторон: во-первых, с внутренней стороны terminus a quo* субъекта; во-вторых, в совершенной неизменности, в направ­лении любимого человека, в категории его terminus ad quern**, вме­щающей эту жизнь без остатка. Формально тот же самый феномен, хотя тенденция (здесь) совершенно иная, представляет собой ка­толический священник, в котором церковная функция полностью скрывает и поглощает индивидуальное для-себя-бытие. «Помимо того» социологической активности исчезает в первом из этих пре­дельных случаев потому, что содержание полностью растворено в обращенности к партнеру, а во втором — потому, что соответству­ющий тип содержаний вообще исчез.

А противоположный полюс мы обнаруживаем, например, в яв­лениях современной культуры, определяемой хозяйством денежно­го типа. Здесь человек производящий, покупающий или продаю­щий, вообще действующий для результата, приближается к идеалу абсолютной объективности. Если не принимать во внимание самые высокие, руководящие позиции, то индивидуальная жизнь, тон со­вокупной личности исчез из действий для результата, люди стали лишь носителями совершающегося по объективным нормам возме­щения результата ответными действиями, а все, что не относится к этой чистой предметности, действительно из нее исчезло. «Помимо того» вместило в себя всю личность с ее особой окрашенностью, ее иррациональностью, ее внутренней жизнью, оставив обществен­ным занятиям только специфичные для них энергии, начисто обо­собленные.

* terminus a quo — начальный пункт <рассуждения>. — Прим. ред.

** terminus ad quern — конечный пункт <рассуждения>. — Прим. ред.

Между этими крайностями движутся социальные индивиды, и всегда их энергии и напор, обращенные к внутреннему центру, ока­зываются неким образом значимыми для действий и настроений, которые касаются Другого. Ибо в предельном случае даже созна­ние того, что эта социальная активность или настроенность есть нечто отдельное от остального человека и отнюдь не вступает в со­циологическое отношение с тем, чем он еще является и что он еще означает, — даже сознание этого имеет чрезвычайно позитивное влияние на установку субъекта относительно Другого и установку Другого относительно субъекта. Априори эмпирической социаль­ной жизни состоит в том, что жизнь не полностью социальна. Мы формируем наши взаимные отношения, не только негативным об­разом сохраняя за собой не входящую в них часть своей личности. Эта часть не только воздействует через всеобщие психологические связи как таковые на социальные процессы в душе, напротив, имен­но формальный факт, что эта часть находится вне этих последних, определяет род такого воздействия.

На том, что общества образованы сущностями, которые находятся одновременно и внутри, и вне их, основана одна из важнейших социо­логических форм: между обществом и его индивидами может быть такое же отношение, как между двумя партиями, и, видимо, оно есть всегда, более или менее открыто. Тем самым общество создает, быть может, самую осознанную, по меньшей же мере, самую общую раз­вернутую основную форму жизни: индивидуальная душа никогда не может находиться в связи, не находясь одновременно вне ее, она не встроена ни в какой порядок, не будучи одновременно и против него. И так обстоит дело, начиная от трансцендентных и самых общих вза­имосвязей и до самых единичных и случайных.

Религиозный человек чувствует, что он полностью охвачен боже­ственной сущностью, словно он был только ударом пульса боже­ственной жизни; его собственная субстанция безо всяких оговорок и даже в мистической неразличимости отдана субстанции Абсолюта. И все-таки, чтобы придать хоть какой-то смысл своей слитности (с Абсолютом), он должен сохранить некое самобытие, некое лич­ностное противостояние, обособленное «я», для которого раство­рение в божественном всебытии есть бесконечная задача, процесс, который не был бы ни метафизически возможным, ни религиозно ощутимым, если бы не исходил из для-себя-бытия субъекта: бытие-воедино (eins-seiri) с Богом обусловлено в своем значений бытием-иначе (anders-sein), чем Бог. А по ту сторону этой устремленности ввысь к трансцендентному то отношение к природе как целому, ко­торого всю свою историю взыскует для себя человеческий дух, об­наруживает ту же самую форму.

Мы знаем, что встроены в природу как один из ее продуктов, равный среди равных, как точка, которой достигают и которую покидают вещества и энергии природы, подобно тому как они совершают свой круговорот через текущую воду и цветущее расте­ние. И все-таки у души есть чувство для-себя-бытия, независимого от всех этих переплетений и вовлечений, обозначаемого логически столь сомнительным понятием свободы; и противодействие тому движению, элементом которого мы, правда, и сами являемся, дохо­дит до высшей степени: природа есть лишь представление в чело­веческих душах. Однако подобно тому как природа со всей ее бес­спорной самозаконностью и грубой действительностью все-таки включается в «я», так и это «я», со всей своей свободой и для-себя-бытием, со всей противоположностью природе как таковой, есть все-таки ее элемент. Именно в том и состоит универсальность природ­ной взаимосвязи, что она заключает в себя также и эту сущность, самостоятельную по отношению к ней и часто даже враждебную, что элементом ее должно быть нечто, по своему глубинному чув­ству жизни находящееся за ее пределами. В той же мере эта форму­ла приложима и к отношениям между индивидами и отдельными кругами их общественных связей или, если суммировать их в по­нятии или чувстве обобществления как такового, — просто к взаи­моотношениям индивидов.

С одной стороны, мы знаем, что являемся продуктами общества: физиологический ряд предков, приспосабливавшихся и закрепляв­шихся, традиции их труда, знания и веры, весь дух прошлого, кри­сталлизовавшийся в объективных формах, — все это определяет предрасположенность и содержание нашей жизни. Поэтому возни­кает вопрос: не есть ли отдельный человек всего лишь сосуд, в ко­тором в разной степени смешиваются уже прежде существовавшие элементы; ибо даже если элементы эти в конечном счете произво­дятся отдельными людьми, то вклад каждого исчезающе мал, и только благодаря их родовому и общественному накоплению воз­никают факторы, синтез которых и составляет опять-таки то, что можно было бы называть «индивидуальностью».

С другой стороны, мы знаем, что являемся членами общества, и наш жизненный процесс, и его смысл, и цель столь же несамосто­ятельны, будучи переплетены в одновременном существовании, как они были несамостоятельны в их исторической последовательности. Будучи существами природными, мы не имеем для-себя-бытия, ибо круговорот природных элементов проходит через нас, словно через совершенно лишенные самости образования, а равенство перед зако­нами природы делает наше существование всего лишь примером их необходимости. Точно так же, будучи существами общественными, мы не имеем в нашей жизни автономного центра, но каждое мгновение бываем составлены из взаимоотношений с другими, подобно телесной субстанции, являющейся для нас всего лишь суммой многообразных чувственных ощущений, но не сущим для себя существованием.

Мы чувствуем, однако же, что эта социальная диффузия не пол­ностью растворяет нашу личность; речь идет не только о том, что мы сохраняем за собой (о чем уже было сказано), о тех отдельных содержаниях, смысл и развитие которых с самого начала принадле­жат индивидуальной душе и вообще не имеют места в социальных связях; не только об оформлении (formung) социальных содержа­ний, единство которых в качестве индивидуальной души само уже не имеет общественной сущности, подобно тому как художествен­ная форма, образованная пятнами краски на полотне, невыводима из химической сущности самих красок. Нет, речь прежде всего идет о другом: все жизненное содержание, пусть даже объяснимое без остатка социальными антецедентами и взаимоотношениями, мож­но рассматривать одновременно и в категории единичной жизни, как переживание индивида, полностью на него ориентированное. Одно и то же содержание может подпадать под две различные ка­тегории, подобно тому как одно и то же растение может рассматри­ваться, во-первых, с точки зрения биологических условий его воз­никновения, во-вторых, сточки зрения практической полезности, а в-третьих, с точки зрения его эстетического значения. Чтобы лока­лизовать существование индивида, понять его, можно избрать точ­ку зрения как изнутри, так и извне; тотальность жизни со всеми ее социально выводимыми содержаниями может быть постигнута как устремленная к центру судьба ее носителя, но равным образом и жизнь, со всем тем в ней, что неотъемлемо от индивида, может счи­таться продуктом и элементом жизни социальной.

Дата добавления: 2015-06-04