Часть четвертая 12 страница. Но когда Эмбер переоделась и была готова к отъезду, она обнаружила, что двери, ведущие на галерею, заперты снаружи

Но когда Эмбер переоделась и была готова к отъезду, она обнаружила, что двери, ведущие на галерею, заперты снаружи, а ее собственного ключа нет. Никакого другого выхода не было, ибо комнаты шли анфиладой, и, сколько Эмбер ни барабанила в двери, сколько ни била каблуком, ей никто не ответил. Наконец, в порыве ярости, она бросилась обратно в спальню и начала крушить там все, что попадалось под руку. Нэн только хваталась за голову. Когда Эмбер обессилела, спальня представляла собой сплошной хаос.

Через некоторое время кто-то отпер дверь в холл и, поставив поднос с едой, постучал, чтобы привлечь внимание, а потом убежал через галерею. Очевидно, граф предупредил слуг, что, мол, у его жены опять припадок. Горничная внесла поднос и поставила его на стол возле кровати, где лежала хозяйка. Эмбер обернулась, схватила холодную жареную курицу и швырнула ее через всю комнату, потом грохнула об пол весь поднос с посудой и едой.

Часа через три Нэн решилась войти в комнату. Эмбер сидела на кровати по-турецки. Она решила ехать в Лондон, даже если для этого придется вылезти через окно, но Нэн попыталась отговорить Эмбер — ведь если она не подчинится воле графа, тот может начать против нее судебное дело, добьется развода и заберет все ее деньги.

— Имейте в виду, — предупредила ее Нэн, — вы можете нравиться его величеству, ему нравятся все хорошенькие дамы. Но вспомните его натуру — он терпеть не может вмешиваться во что-либо, это для него лишнее беспокойство. Разумнее вам было бы оставаться здесь, как мне кажется.

Эмбер сбросила туфли, вытащила гребешки из волос и уселась, уперев локти в колени. Она злилась. Потом ощутила сильный голод, потому что за весь день она только выпила стакан фруктового сока в семь часов утра, а сейчас была половина пятого. Она взглянула на холодную курицу, которую кто-то поднял и положил обратно на поднос.

— Так что же мне остается делать? Похоронить себя здесь, в деревне, и так прожить до конца своих дней? Нет, говорю я тебе, нет, я на это не пойду!

Вдруг они услышали приглушенный топот ног и слабые крики женщины. Нэн и Эмбер взглянули друг на друга и стали прислушиваться. С удивлением они узнали голос Дженни, которая настойчиво стучала в наружную дверь. Эмбер мгновенно вскочила с постели и побежала через комнаты.

— Ваша светлость! — громко кричала Дженни, в голосе ее слышались слезы, девушка была в истерике. — Ваша светлость!

— Я здесь, Дженни! Что случилось? В чем дело?

— Филип! Он болен! Ему ужасно плохо! Боюсь, что он умирает! О, ваша светлость, вы должны выйти сюда!

Холодок ужаса прошел по спине Эмбер. Филип болен — умирает? Ведь только сегодня утром перед верховой прогулкой они вместе были в летнем домике, и он был в полном здравии.

— Что с ним произошло? Я не могу выйти, Дженни! Меня заперли! Где граф?

— Он уехал! Он уехал три часа назад! О Эмбер, вы обязательно должны выйти! Он зовет вас! — Дженни зарыдала.

Эмбер беспомощно оглянулась.

— Но я не могу выйти! О, черт! Позовите лакея! Заставьте кого-нибудь выломать дверь!

Теперь Нэн была рядом с Эмбер. Послышался стук каблуков Дженни, потом женщины взяли совки из камина и начали бить по замку. Минуты через две вернулась Дженни.

— Мне сказали, что его светлость приказал ни в коем случае не выпускать вас, что бы ни случилось!

— Где лакей?

— Он здесь, но говорит, что не решается взломать дверь! О Эмбер, скажите ему, что он должен! Ведь Филип…

— Открой дверь, ты, мерзавец! — заорала Эмбер. — Открой, иначе я подожгу дом! — И она что было силы трахнула совком по замку.

После долгого колебания слуга начал выбивать замок снаружи; Эмбер стояла и ждала, мокрая от пота. Нэн принесла ей туфли, Эмбер надела их, прыгая на одной ноге. Наконец замок поддался и Эмбер вырвалась. Она обняла Дженни за талию, и они вместе бросились в другой конец галереи, в сторону покоев Филипа.

Филип лежал на кровати одетый, на него было накинуто одеяло. Голова была откинута на подушки, лицо искажено до неузнаваемости. Он корчился, хватался за живот, скрежетал зубами, на шее у него так сильно напряглись жилы, что, казалось, вот-вот лопнут.

Эмбер на мгновение остановилась на пороге потом бросилась к нему:

— Филип! Филип, что случилось? Что произошло с тобой?

Он поглядел на нее, не узнав в первую секунду Потом схватил за руку, потянул к себе

— Меня отравили… — Его голос был хриплым шепотом. Эмбер ахнула от охватившего ее ужаса, отшатнулась, но Филип так крепко держал ее руку, что Эмбер осталась на месте. — Ты сегодня ела что-нибудь?.

Внезапно Эмбер поняла, что произошло. Граф узнал про их связь и попытался отравить их обоих. Еда, которую ей прислали на подносе, была, вероятно, тоже отравлена. Эмбер стало нехорошо от этой мысли, у нее закружилась голова, она похолодела от страха.

«А может быть, яд был во фруктовом соке, который я пила утром, может быть, и я отравлена!»

— Я пила утром сок, — тихо произнесла она, и глаза ее стали как стеклянные, — рано утром…

Тело Филипа стало извиваться в конвульсиях, он метался из стороны в сторону, словно пытаясь освободиться от боли. Пароксизм агонии прошел по его лицу, и только через несколько минут он смог заговорить. Каждое слово давалось ему ценой больших усилий и сильной боли.

— Нет. Я получил яд за обедом, наверное… Боли начались с полчаса назад. Летний домик… там есть глазок в каменной маске на стене…

Он не мог сказать ничего больше, потому что рядом была Дженни, но Эмбер все поняла. Рэдклифф мог быть там в это утро и все видеть Он мог приходить туда постоянно и глядеть на них. Отвращение злоба и беспомощность охватили Эмбер. Но и облегчение — ведь ее не отравили. Она не умрет.

Дженни помогла Филипу приподняться, поднесла к его губам чашку с теплым молоком. После нескольких жадных глотков он застонал и снова откинулся назад. Эмбер отвернулась и закрыла лицо руками.

Вдруг она подхватила юбки и выбежала, она бежала со всех ног, прочь из комнаты, по галерее, вниз по лестнице, на террасу. Она пролетела вниз по ступеням лестницы и бежала по саду, пока не ощутила резкую боль в боку и сухость в легких. Она постояла с минуту, прижимая руку к груди, стараясь отдышаться. Постепенно боль прошла, она повернула голову и медленно подняла глаза на окно спальни на юго-восточной стене дома. Потом она завыла, как дикое животное, бросилась на землю и зарылась лицом в траву. Она зажмурилась до боли в глазах и заткнула уши пальцами. Но все равно видела искаженное болью лицо Филипа и слышала его отчаянный хриплый голос.

Глава сорок пятая

Филипа похоронили в тот же вечер, когда солнце зашло на чистом, как бриллиант, небе. Семейный капеллан, который в свое время крестил Филипа, отслужил заупокойную мессу в маленькой католической часовне в присутствии Дженни, Эмбер и многочисленных слуг, молча стоявших на коленях. Яд часто являлся причиной внезапных смертей, поэтому существовало поверье, что тело умершего от яда разлагается особенно быстро. По этой причине родственники не стали ожидать обычных формальностей. Филип несколько раз просил сохранить причину смерти в тайне. Он хотел, чтобы все считали, будто он погиб от случайного выстрела, когда чистил ружья.

Эмбер была так голодна, что испытывала боль в желудке, но она отказывалась от еды и питья. Она боялась, что Рэдклифф мог дать распоряжение одному из слуг убить ее, если его попытка не увенчается успехом. Не оставалось никакого сомнения, что он намеревался убить их обоих: Эмбер дала кусочек курицы собаке, и бедный пес быстро умер в страшных мучениях.

Ни Эмбер ни Дженни не хотели оставаться на ночь одни в доме, к тому же у Дженни начались спазматические схватки, и она боялась, что наступят преждевременные роды. Женщины решили остаться в редко использовавшихся апартаментах для гостей в самом северном крыле здания, выходившем во двор, им не хотелось возвращаться в свои комнаты. Эмбер твердо решила никогда не входить больше в свои комнаты, никогда в жизни. К десяти часам вечера боли у Дженни прекратились, и она отправилась спать, но Эмбер бодрствовала, она вся была как комок нервов, боялась теней, впадала в панику от всякого неожиданного звука. Ей казалось, будто повсюду вокруг нее что-то тайно происходит, что ее запирают. Она едва могла дышать от страха, а иногда громко вскрикивала от ужаса. Свечи она не гасила и решила не раздеваться на ночь.

Наконец к ней подошла Дженни и обняла ее:

— Эмбер, дорогая, вы должны попытаться уснуть.

Эмбер покачала головой:

— Не могу, просто не могу. — Она провела рукой по волосам и поежилась. — А если он вернется? Ведь он хотел убить меня. Если же он увидит, что я еще жива… О! Что-то?

— Ничего. Собака на дворе. Рэдклифф не вернется. Он не осмелится. Он никогда не вернется. Вы здесь в полной безопасности.

— Но я не желаю оставаться здесь! Я уеду завтра утром, как только рассветет!

— Уедете? Но куда? О, пожалуйста, Эмбер, не уезжайте, не оставляйте меня одну!

— К вам приедет ваша матушка. А я не могу оставаться здесь, Дженни! Иначе я с ума сойду! Я должна уехать — и не пытайтесь остановить меня!

Она не могла и не хотела говорить Дженни, куда собиралась уехать, хотя для себя уже все решила. Теперь у нее появилась возможность, и все планы, которые она многократно обдумывала и взвешивала последние несколько недель, сложились в ясную схему действий. Прежде она намеревалась использовать Филипа, но теперь он мертв, и она поняла, что выполнит все что нужно без него, и даже лучше. Дело казалось таким простым, что она удивилась, почему она страдала все эти месяцы, исполненные ненависти и злобы!. Она попросту не могла осознать, что требовалось время и стечение обстоятельств, чтобы довести ее до крайней степени отчаяния.

Вместе с Большим Джоном Уотерменом и двумя-тремя слугами она отбудет в Лондон! Возможно, им удастся перехватить Рэдклиффа по дороге, если же нет — она устроит так, что встретится с ним один на один в Лондоне, в ночное время. Она знала, что не было ничего из ряда вон выходящего, когда благородного джентльмена обнаруживали сильно избитым или даже мертвым, — у каждого были враги, а месть отличалась грубостью и жестокостью. Отрезанный нос, зверское избиение ногами, шпага в живот — вот обычные способы мести за реальное или воображаемое оскорбление. Она решила, что Рэдклифф умрет от нанесенных ран, ибо теперь вопрос стоял так: либо ее жизнь, либо — его.

Поскольку легче и безопаснее было путешествовать в мужском платье, Эмбер подготовила к следующему утру один из костюмов графа (он не был слишком велик ей), его шляпу и плащ. Большой Джон и четверо слуг крепкого сложения поедут с ней, хотя только Джон знал о ее намерениях. Дженни плакала и снова просила ее передумать, но Эмбер была тверда. Дженни не оставалось ничего, кроме как помочь ей собраться да посоветовать беречь себя.

— Есть одна вещь, которой я никогда не пойму, — сказала Дженни, глядя, как Эмбер натягивает на ноги сапоги его светлости. — Не знаю, почему он пощадил меня, — если он хотел, убить и вас и Филипа, почему же он оставил в живых меня?

Эмбер бросила на нее быстрый взгляд, краска прилила к ее щекам, и она опустила голову. Бедная, несчастная Дженни, она все еще не догадывалась — такая невинная. Да ей и не нужно знать. В этот момент Эмбер впервые с того дня, когда начала роман с Филипом, почувствовала стыд. Но смущение длилось недолго. Вот она уже верхом на лошади — помахала рукой Нэн и пообещала Дженни, что будет осторожной.

Лето выдалось более жарким, чем в прошлом году, дождя не было неделями, и дороги стали твердыми как камень. Поскольку за последние четыре месяца Эмбер ездила верхом почти ежедневно, она не отставала от мужчин. Они остановились в первой же деревне: Эмбер очень проголодалась. Потом поспешили дальше. К пяти часам они проскакали уже сорок пять миль.

Усталые, мокрые от пота и грязные от пыли, шестеро всадников вошли в маленькую аккуратную гостиницу. Эмбер шагала враскачку, как и мужчины, — ведь она и выступала в роли мужчины. Эмбер нравилось это приключение, особенно при мысли, что, не будь счастливой случайности, она лежала бы сейчас мертвая в Лайм-парке, а не сидела здесь, вытянув ноги перед камином, поглаживая старого лохматого пса и наслаждаясь ароматом окорока, который поджаривался на вертеле. Сейчас Эмбер испытывала приятную усталость, мышцы побаливали от непривычной посадки в седле. Ничто не могло быть вкуснее, чем кружка холодного золотистого эля, которую она только что осушила.

Она спала как убитая в ту ночь, но в шесть они уже продолжили путешествие. К полудню были в Оксфорде, где остановились на обед. Хозяйка поставила на стол огромный кувшин с пивом и, пока они пили, принесла тарелки, ножи и ложки. Когда окорок сняли с огня, хозяйка аккуратно нарезала его, и, по обычаю, гости пригласили и ее к столу.

— Полагаю, вы, джентльмены, направляетесь в Лондон посмотреть на пожар? — спросила она вежливо, заводя светскую беседу.

Все подняли головы от тарелок, руки с едой застыли на полпути.

— Пожар!

— Разве вы не слышали? О, ведь в Лондоне большой пожар, как говорят. — О столь важном событии хозяйка рассказывала со значительностью: сгоревший урожай и нанесенный этим ущерб были самыми интересными темами бесед в те дни, — Час назад здесь был один джентльмен, он как раз оттуда приехал. Так он говорил, что пожар все сильнее разгорается с каждым часом. Похоже, весь город целиком в огне, — добавила она и кивнула головой.

— Вы имеете в виду, что в Лондоне большой пожар? — переспросила Эмбер, пораженная новостью. — Не просто несколько домов загорелось?

— О Господи, нет! Настоящий большой пожар, вовсю полыхает. Он говорил, огонь бушевал вчера вдоль берега, когда он уезжал.

— Боже мой! — прошептала Эмбер. Она представила, как горят все ее деньги, одежда, все ее имущество. Лондон в огне! — Когда он начался? Как возник?

— Начался рано утром в воскресенье, — ответила хозяйка. — Задолго до рассвета. Люди решили, что это заговор папистов[16].

— Господь всемогущий! А сейчас полдень понедельника! Почти два дня горит! — Она взволнованно повернулась к Большому Джону: — Сколько нам еще осталось скакать? Мы должны быть там!

— Миль семьдесят или побольше, сэр. Нам не доехать за ночь. Лучше скакать до наступления темноты, а потом продолжить путь утром.

Через несколько минут путники покончили с едой и вскочили на лошадей. Хозяйка вышла их проводить и указала на небо:

— Поглядите на солнце! Вон какое красное стало! Все посмотрели вверх, прикрыв глаза ладонями.

Солнце было тускло-красного цвета, зловещего и яростного.

— Вперед! — крикнула Эмбер, и всадники рванули с места в галоп.

Эмбер не желала останавливаться на ночь: она боялась опоздать, тогда не только ее деньги пропадут, но и граф исчезнет в суматохе пожара. Но добраться до города было едва ли возможно: ночью дороги представляли большую опасность. После ужина Эмбер немедленно отправилась к себе в комнату и, скинув лишь шляпу, сапоги и камзол, упала на кровать и сразу же уснула. Перед рассветом хозяйка постучала в дверь, и в пять они снова были в пути.

В каждой деревне они спрашивали, что слышно о пожаре, и всюду им говорили одно и то же: горит весь город, горит мост, горят церкви, дома, огонь не щадит ничего. Чем ближе они подъезжали к городу, тем больше видели людей на дорогах, и все двигались в одном направлении. Фермеры и рабочие бросали лопаты и уходили с полей, направляясь в столицу с ручной тележкой или тачками; все виды передвижения стали чрезвычайно дороги; нанять повозку стоило до пятидесяти фунтов за несколько часов работы — столько фермер мог заработать за целый год труда в поле.

Еще через пятнадцать миль всадники увидели дым — огромное движущееся облако дыма, зависшее на далеком расстоянии. Вскоре ветер стал доносить до них обгорелые клочки бумаги и тряпок. Путники продолжали мчаться вперед галопом, не останавливаясь, чтобы перекусить. День стоял ветреный, и, чем ближе они подъезжали к городу, тем яростнее дул ветер, он развевал плащи, а Эмбер потеряла шляпу. Людям приходилось зажмуриваться, потому что ветер нес с собой мусор и золу. К концу дня все яснее становилось видно пламя, огромные языки огня, отбрасывавшие красные блики на землю.

Они доехали до Сити почти ночью, ибо последние несколько миль дороги были так забиты людьми, что пришлось ехать шагом. Вдали они слышали раскаты воющего пламени, будто тысячи обитых железом колес одновременно грохотали по булыжникам. Непрерывно раздавался гром рушащихся зданий — они оседали или взрывались. Все церкви, которые еще не сгорели, и в Сити, и в городе, звонили в колокола — отчаянный надрывный звон страшной беды не прекращался уже два дня, с тех пор как впервые обнаружили начало пожара. Когда наступила ночная тьма, небо стало красным, как раскаленная печь.

За стенами Сити находились большие открытые пространства Мур Филдз, где столпились все: мужчины, женщины, дети, и народ все шел и шел сюда, оттесняя тех, кто пришел раньше, на середину поля и плотно сжимая их. Некоторые уже натянули палатки из связанных вместе простыней и полотенец. Женщины кормили грудью детей, иные пытались готовить пишу из того немногого, что им удалось спасти в те ужасные мгновения, когда пламя охватывало их жилища. Одни сидели уставившись в одну точку, не способные и не желающие верить в происходящее. Другие же стойко и мужественно наблюдали за пожаром — жар от огня вынуждал их щуриться, да и увидеть-то можно было лишь черные силуэты горящих зданий на фоне яркого пламени.

Сначала никто не поверил, что огонь окажется более разрушительным, чем при обычных пожарах, — такие происходили в Лондоне по дюжине в год. Все началось в два часа ночи в воскресенье на Пуддинг-Лейн, узкой маленькой улочке на берегу реки. Несколько часов горела смола, пенька и уголь, сложенные на берегу. Лорд-мэр прибыл на пожар очень рано и презрительно заявил, что любая женщина может погасить огонь, помочившись на него. Из опасения испортить себе репутацию среди избирателей он запретил сносить соседние дома. Но огонь разгорался все сильнее, пугающе быстро и безжалостно, уничтожая все на своем пути. Когда загорелся Лондонский мост, Сити был уже обречен — загоревшиеся в Сити дома заблокировали все выходы из района; горящие бревна падали в воду и разрушали водяные колеса внизу, и единственный способ борьбы с этим страшным пожаром стал невозможным. Теперь могли спасти только ведра с водой, которые передавали из рук в руки, поднимали на баграх и выливали сверху на горящие дома, качали воду ручными насосами.

Люди, ничего не знавшие о пожаре, как всегда по воскресеньям, отправились в церковь и были очень удивлены, увидев на улице человека, который бежал и кричал: «Вооружайтесь! Французы высадились!»

Но умиротворенность людей стала быстро исчезать, когда огонь перекинулся на Сити, тайком пробираясь по крышам, кое-где вспыхивая, подгоняемый сильным восточным ветром. Огонь продвигался так быстро, что пожар застал людей врасплох: многие отказывались принимать какие-то меры или готовиться к бегству, пока языки пламени не охватывали, их дома. Тогда они в спешке собирали все, что попадалось под руку, и бросались прочь, часто оставляя самые нужные вещи. Беспомощные, растерянные, они медленно двигались по узким улочкам. Сначала остановились на Кэннон-стрит, которая шла по холму над рекой, но огонь не стоял на месте, и к полудню людям пришлось двигаться дальше.

Королю сообщили о пожаре только к одиннадцати часам. Он и герцог Йоркский немедленно явились на пожар, и по их приказу люди начали сносить дома. Спасать Сити было уже поздно, но ничего другого они сделать уже не могли. Оба брата трудились изо всех сил, без еды и отдыха. Они качали воду насосами, носили ведра, помогали людям советом, подбадривали их. Самое главное, что помогало людям, — их смелость и мужество, энергия и самоотверженность, которые не давали вспыхнуть панике и беспорядкам.

Иностранцам стало небезопасно появляться на улице, особенно тем, кто внешне напоминал голландцев или французов. На улице Фенчёрч кузнец сбил француза с ног, железным ломом разбил ему скулы и размозжил нос. Женщина, которую заподозрили в том, что она несет огненные шары в переднике, подверглась нападению, ее сильно избили и только потом увидели, что в переднике — цыплята. Другого француза, с сеткой теннисных мячей, схватили и избили до потери сознания. Никто не интересовался — виновен человек или нет: растущая истерия требовала объяснения этой ужасной напасти, и люди обвиняли тех, кого больше всего боялись и ненавидели — французов, голландцев и католиков. Кто-то из них виновен во всем, и люди твердо решили не дать виновному избежать кары вместе с невиновными. Король Карл приказал посадить в тюрьму многих иностранцев для их же безопасности, а испанский посол открыл ворота посольства для защиты подданных других стран.

Темза кишела лодочками, баржами, рыболовными суденышками, которые носились взад-вперед, перевозя людей и их пожитки в Саутарк в поисках спасения. Яркие искры и обломки горящего дерева с шипением падали в воду, от них загорались одеяла и одежда. Иногда лодка переворачивалась, и гибла целая семья. Река была настолько переполнена судами, что всплыть было так же невозможно, как выплыть из-подо льда.

Наконец Эмбер и ее пятеро спутников спешились и продолжали путь пешком.

Они проскакали почти тринадцать часов, и Эмбер страшно измучилась: болело все тело, ей казалось, что она никогда больше не сможет ходить. От усталости кружилась голова. Эмбер мечтала просто упасть там, где стояла, и не вставать больше, пока не отдохнет, но она заставляла себя двигаться дальше. «Не останавливайся, не останавливайся, — говорила она себе. — Сделай шаг, еще один. Ты должна быть там». Эмбер боялась, что упустит его, что он уедет или что дом сгорит, и, преодолевая смертельную усталость, она шла вперед.

Она хватала за плечи прохожих и спрашивала, сгорел ли Чипсайд. Чипсайд — оживленный торговый район Лондона Ей приходилось кричать, чтобы ее услышали. Большинство не обращало на нее внимания или просто не слышало вопроса, но в конце концов она получила ответ:

— Сгорел сегодня утром.

— Полностью?

Но прохожий уже прошел мимо. Эмбер продолжала спрашивать, удерживая людей за рукав:

— Скажите, Чипсайд сгорел полностью?

— Да, парень, сгорел дотла.

Эти слова вызывали у нее отчаяние, но при других обстоятельствах оно было бы гораздо сильнее, ибо общая истерия движущейся толпы вовлекла ее в атмосферу народного несчастья. Пожар был настолько огромным, разрушения — настолько обширными и кошмарными, что весь этот ужас казался нереальным. Шадрак Ньюболд сгорел, а с ним, вероятно, и все ее деньги, все, что у нее было на свете, — но она не могла полностью осознать, что это означало лично для нее. Смысл придет потом, позднее.

Только одно было важно сейчас — найти Рэдклиффа.

Возле ворот, ведущих на улицы Чизуэлл-стрит, Барбикан и Лонг-лейн, стояла толпа; люди всё еще жили надеждой. Они надеялись, как и жители соседних Уолтинг-стрит, Корн-Хилл и Чипсайда, что огонь стихнет, не дойдя до них. Но пламя уже прорвалось сквозь стены, и ветер достиг такой силы, что не верилось, будто хоть что-то может уцелеть. Некоторые горожане бегали около своих домов и никак не могли решиться на что-нибудь. Другие спасали то, что могли спасти: они выбрасывали мебель и постельное белье через окна верхних этажей, нагружали повозки посудой, столовым серебром и портретами.

Эмбер держалась рядом с Большим Джоном Уотерменом, когда они пробивались Сквозь толпу на Госуэлл-стрит. Ведь им приходилось двигаться против течения, и людской поток иногда отбрасывал их назад, несмотря на все их усилия.

Шли матери с узлами вещей на голове, держа на руках одного ребенка и в то же время стараясь не потерять из виду других детей, которых могла задавить толпа. Грубые носильщики, злые и упрямые, орали на людей, осыпали непристойной руганью и расталкивали всех локтями — сегодня они командовали народом. Повсюду метались ошалевшие животные. Испуганно блеющий козел попытался пробиться сквозь людей. Коровы мычали в унисон с визжащими детьми, сидевшими у них на спине. Бесчисленное множество кошек и собак, орущих от ужаса свиней, горланящих попугаев в клетках Обезьяны на плечах хозяина или хозяйки сердито тараторили и хватали мужчин за парик, а женщин — за ожерелье. Грузчики тащили на головах перину, а поверх нее сундук, который то и дело съезжал набок, а иногда грохался об землю. Некоторые завернули в простыню все, что смогли спасти, и шагали, перекинув узел за спину. В толпе было много беременных женщин, они отчаянно пытались защитить свои неуклюжие животы от давки, несколько молодых женщин истерически рыдали от ужаса. Больных несли на спинах их близкие — сыновья, мужья или слуги. В одной повозке лежала женщина, она страшно стонала, и ее лицо было искажено родовыми муками. Рядом была повитуха, которая стояла на коленях и обеими руками работала под одеялами, а роженица старалась сбросить с себя одеяла, истерзанная нестерпимой болью.

Лица людей были безумные, растерянные. Дети смеялись и играли, путаясь в ногах у взрослых. Старики, казалось, утратили всякую способность на что-либо рассчитывать. Все потеряли всё — сбережения всей жизни, то, что было накоплено трудом целых поколений. Все, что забрал огонь, ушло навсегда.

Большой Джон Уотермен обнял Эмбер за талию — они медленно продвигались вперед. Эмбер, которая была слишком маленького роста, чтобы видеть поверх голов толпы, снова и снова спрашивала: не горит ли Олдерсгейт-стрит, где находился дом графа, и Джон терпеливо отвечал, что, похоже, пламя туда еще не дошло, но приближается.

«Если бы только я смогла добраться туда! Если бы добраться и найти его!»

В глаза Эмбер попали частицы золы, и, когда она непроизвольно стала тереть глаза, веки воспалились. Она чихала и кашляла от дыма, раскаленный воздух, подгоняемый ветром, попадал в нос и легкие, она задыхалась. Только огромным усилием воли Эмбер заставляла себя не расплакаться от ярости и усталости. Она просто свалилась бы с ног, если бы не Большой Джон, который постоянно поддерживал Эмбер. Где-то в толпе остальные четверо слуг затерялись, возможно, они присоединились к мародерам. Воры входили в дома еще прежде, чем хозяева покидали их.

Наконец-то они вошли в дом Рэдклиффа.

Огонь полыхал ниже по улице Сент-Мартин-ле-Гран и почти добрался до улицы Булл-энд-Маут. Перед домами выстроились груженые повозки, повсюду сновали слуги — а возможно, и воры, — которые выносили вазы и портреты, статуэтки и мебель. Эмбер пробилась внутрь здания. Казалось, никто даже не заметил ее присутствия, и никто не помешал ей войти. Конечно, ее бы и не узнали: испачканное саясей лицо, растрепанные грязные волосы, почерневшее от копоти и разорванное платье.

В холле творилось нечто невообразимое. По широкой центральной лестнице сновали слуги и носильщики — один нес маленькую итальянскую кушетку, другой — ворох расшитых парчовых портьер, кто-то тащил на голове картину Боттичелли, кто-то — обитое бархатом испанское кресло. Эмбер подошла к лакею в ливрее, согнувшемуся под тяжестью огромного резного шкафа.

— Где хозяин? — Тот не ответил и пытался пройти мимо, но Эмбер схватила его за руку и гневно крикнула: — Отвечай мне, мерзавец! Где хозяин? — Еще немного, и она ударила бы его по лицу.

Он удивленно вскинул на нее глаза, не узнал ее и сделал вид, что только что услышал ее вопрос. Очевидно, Рэдклифф заставил их работать день и ночь. Лакей дернул головой и ответил:

— Наверху, наверное. У себя в кабинете.

Эмбер побежала наверх, расталкивая слуг, спотыкаясь о мебель, следом за ней — Большой Джон Ноги у нее ослабели и дрожали. Сердце чуть не выпрыгивало из груди, в горле пересохло. И вдруг ее смертельная усталость самым непостижимым образом исчезла.

Они торопливо прошли по галерее в апартаменты его светлости. Им навстречу попались двое слуг, каждый из них нес большую стопку книг. Когда они прошли, Эмбер дала знак Большому Джону запереть дверь на ключ.

— Не входи, пока я не позову, — тихо велела она, потом быстро прошла через гостиную в сторону спальни.

Здесь было почти пусто, оставалась только кровать, слишком большая и громоздкая, чтобы ее перетаскивать. Эмбер прошла через спальню к дверям лаборатории. Сердце будто заполнило всю грудь и билось, как молот по наковальне, сотрясая все тело: Рэдклифф был здесь. Он лихорадочно рылся в ящиках стола и набивал бумагами карманы. Впервые его одежда была в беспорядке — должно быть, он скакал верхом, коли прибыл так скоро, — но и при этом он выглядел до странности элегантно. Граф стоял спиной к Эмбер.

— Милорд! — Голос Эмбер прозвучал как похоронный удар церковного колокола.

Он чуть вздрогнул и обернулся, но не узнал Эмбер и вернулся к своей работе.

— Что вам нужно? Уходите, я занят. Вот что, молодой человек, возьмите что-нибудь из мебели и снесите вниз к повозкам.

— Милорд! — повторила Эмбер. — Посмотрите на меня еще раз, и вы увидите, что я не молодой человек.

На мгновение он оцепенел, потом очень медленно и осторожно обернулся снова. На столе перед ним горела всего одна свеча, но она ярко освещала всю комнату. За стенами дома бушевал пожар, с непрерывным грохотом взрывались и рушились дома, лопались окна, и руины сгоревших зданий громоздились вдоль улиц.

— Это вы? — спросил он наконец очень тихо.

— Да, я. И живая. Не привидение, милорд. Филип мертв, а я нет.

Неуверенность на его лице сменилась ужасом. Все страхи Эмбер сразу исчезли. Она почувствовала в себе силу и такую ненависть, которая пробудила жестокость, ярость, все дикое, что дремало в Эмбер.

Дата добавления: 2015-06-04