Для того, чтобы понять, что такое душа, необходимо ответить на вопрос: что такое сознание? 9 страница

В какой-то мере, почти все философы той поры религиозны. И общая сила религиозной философии велика. Но это именно среда или культура. Собственно же религиозная философия возникает в России лишь в девятнадцатом веке, когда начинается отрезвение от упоения Западом. И возникает она, как ни странно, не в религиозных кругах. Религиозные философы, даже многочисленные преподаватели философии Духовных академий, оставались довольно долго серой, хотя и профессиональной массой философских служащих.

Начало собственно религиозной философии в России иногда связывают с трудами Феофана Прокоповича, чаще Григория Сковороды.

Я же считаю, что первыми показали России, что можно философствовать о религии самостоятельно и не рискую впасть в ересь, славянофилы. Правда, и Чаадаева — их западнического противника — тоже относят порой к религиозным философам. Но это вопрос, если не спорный, то уж точно слишком для меня сложный. Поэтому я считаю, что первым религиозным философом России был Алексей Хомяков.

Конечно, Прокопович и Сковорода творили раньше, но Сковорода был слишком мало известен в России, чтобы оказать хоть какое-то воздействие на складывание нашего понятия о душе. К Прокоповичу же, из-за его прежних связей с католичеством, русские церковные власти относились с такой явной настороженностью, что она ощущалось почти неодобрением, несмотря на его близость к Петру.

Только после Хомякова или одновременно с ним появляются личности в среде профессоров Духовных академий, вроде Голубинского, Карпова и Глава 1. Рассуждение о безбожии. Прокопович

Авсенева. Но и дальше религиозная философия развивается как бы двумя соплетающимися струями. То кто-то из профессоров богословия начинает смещаться в сторону философии, то кто-то из светских философов вдруг родит в размышления о чисто христианских, богословских вопросах.

Церковь ко всем таким исследованиям относилась настороженно, потому что все это было творчеством как раз тех самых выдающихся мыслителей, то есть делом не совсем безопасным на взгляд чиновника...

Впрочем, до этого мне дела нет, я буду рассказывать лишь о тех философах, чье понятие о душе, на мой взгляд, имеет значение для моего очищения, потому что, так или иначе, вошло в русскую культуру.

Глава 1. Рассуждение о безбожии. Прокопович

Первым я кратко расскажу о Феофане Прокоповиче (1681—1736).

Современные философские словари почему-то его почти не упоминают. При этом А. Замалеев, нисколько не преувеличивая, пишет о нем:

«Человек высочайшей образованности и таланта, Прокопович с молодости отличался самой широкой толерантностью в вопросах религии. Он начал свое образование в Киево-Могилянской академии, но затем перешел в унию и стал студентом коллегии св. Афанасия в Риме. В этом учебном заведении готовились католические миссионеры для православных стран.

Здесь проходил обучение Ипатий Поеций, инициатор Брестской Унии (1596), оторвавшей от православной церкви большую часть Украины и Белоруссии. Выпускником коллегии был также Юрий Крижанич, хлопотавший перед царем Алексеем Михайловичем о создании Всеславянского единства под сенью римской курии.

Вероятно, подобная деятельность была уготована и Прокоповичу. Благодаря своим недюжинным способностям он сумел быстро выдвинуться вперед и удостоиться внимания самого папы Климента XI. В октябре 1701 года состоялась публичная защита диссертации Прокоповича, и ученый совет, минуя степень магистра, сразу присудил ему степень доктора богословия. Это было знаком высокого доверия, и оно оказывалось неспроста.

Но случилось нечто такое, чего не ожидал никто. В ночь на 28 октября 1701 года новоиспеченный доктор тайно бежал из Рима и отправился пешком в путешествие по Западной Европе. Через год он возвратился в Киев, снова перешел в православие и приступил к чтению лекций по риторике и философии в академии» (Замалеев. Лекции, с. 106—107).

Вот такой внезапный человек это был. Чем-то напоминающий Ломоносова. И Петр не зря сделал его главой своей «ученой дружины» — союза философов, которых можно считать творцами идеологии великого переворота, сотворившего современную Россию.

Первым о нем написал в шестой части своей знаменитой «Истории философии» Архимандрит Гавриил в 1840 году. Написал несколько сдержанно, но зато привел изрядный кусок из «Рассуждения о безбожии», опуб- Круг четвертый. Научная и духовная философия — Слой второй

ликованного Московским университетом в 1774 году, который считал показательным для всей философии Прокоповича. Что знаменательно, эта выдержка начинается со слова «душа» и вся посвящена рассуждениям о ней. Она дает очень четкое представление о том, какое понятие души несла «ученая дружина». Я чуть-чуть перевожу язык восемнадцатого столетия на современный русский.

«Душа человеческая есть невещественная, то есть и бестелесная и бессмертная.

Невещественная потому, что движение ее не что иное есть, как только единое помышление, которым душа бесчисленные объекты, то есть представляемые себе вещи различные, постигает, и будто записывает, и записанное хранит, словно в неких неисчерпаемых сокровищницах, и когда захочет, произносит их в неудобоверительной скорости с чудесным и неизреченным благочинием, без всякого замешательства.

И такое это написание не всегда бывает простое, но из многого сложенное: поскольку одних вещей идеи или образы с другими же разными образами соединяет; что у философов аргументацией называется» (Цит. по: Гавриил, с. 46).

В сущности, это картезианство. Душа — это то, что мыслит. И бессмертна она потому, что бестелесна, то есть невещественна. Второй составляющей души является воля. Так что эта картезианская основа, вероятнее всего, была усложнена вольфианством, о котором рассказ впереди.

Что принес в Россию этот взгляд на душу? Во-первых, конечно, европейскую науку и философию, развивающиеся из восхищения перед человеческой способностью мыслить. Во-вторых, и это вскоре привьется как в светской, так и в религиозной философии, отход от созерцания души к попыткам ее доказывать. Выражение «доказывать душу» звучит странно и неловко, но зато оно полностью соответствует тому, что привнесло картезианство, а за ним французский материализм в сознание современного человека. А именно самоощущение ученого или просвещенного человека, что он выше всех этих детских глупостей, которыми жило человечество. Просветившись, я теперь одной своей волей, которую называю разумом, отменяю все, что люди знали о мире. Я превращаю все ваши знания лишь в условные понятия, с которыми могу делать все, что захочу. Здесь я бог! Условный бог в условном мире, надо полагать...

И вот вся европейская философия упивается своей странно-условной властью над миром, выписывая, приблизительно, такие философические кренделя:

«Ибо поскольку душа, как показано, есть невещественная и бестелесная, то она есть и не рождаемая и не умирающая» (Там же, с. 48).

Что здесь сказано, если разобраться? А то, что Прокопович, как это свойственно всем людям науки, взял за исходное в своем рассуждении какие-то кажущиеся ему бесспорными очевидности — в частности, утверждение, что душа бестелесна и невещественна, а уж на этом построил «железную аргументацию», логически приводящую к тому, что в таком случае, она не может быть рождена, — ведь рождать, как мы это видим, можно только Глава 2. Узнай себя. Сковорода

тела, — и не может умереть, поскольку смерть есть разложение, а разлагаться-то и нечему! Вот как ловко обманул смерть бойкий философ!

Что такое бестелесность? Что такое вещество? Невещественна ли душа в действительности? В конце концов, да что такое эта самая душа?! Все это философию просвещения не интересовало. Она была занята выстраиванием достаточно огромного поля увязанных между собой утверждений, чтобы не нашлось ума, который бы смог охватить все его единым взглядом и так обнаружить, что король голый.

По существу, философия «ученой дружины» и прорывающегося сквозь нее в Россию европейского Просвещения не была философией. Это идеология, как принято говорить на языке партийной борьбы. То есть набор или система идей, способных увлекать воображение людей, позволяя ими управлять. К сожалению, этот подход до сих пор очень силен в умах профессиональных философов. Они все еще верят, что философия может править умами, как это было во времена молодого русского государства.

К сожалению, идеологии меняются, и политизированная философия больше не нужна. Либо она должна стать откровенной идеологической службой власти, либо философам придется вспомнить о мудрости и о той мечте, которая лежала в основаниях философии.

А это поиск истины. Истины о мире или о себе. Прокопович же еще много рассуждает о душе как о мыслительной способности человека, но то, что останется после него в русском философском понимании души, я привел. В сущности, это безмерная вера в силу человека и его ума. И ведь Наука действительно смогла поменять лицо планеты! Это настолько впечатляет, что хочется забыть про себя, про бога и просто сдаться на милость победителю, чтобы не упустить свой кусочек благ с ее щедрого стола...

Глава 2. Узнай себя. Сковорода

Я опускаю самое начало восемнадцатого века, поскольку понятия о душе религиозных философов той поры еще очень невнятны.

Как писал Василий Зеньковский:

«XVIII век в России есть век "секуляризации ". В это время возникает самостоятельная светская культура, уже не имеющая связи с церковным сознанием,—с другой стороны,в самом церковном сознании в это же время происходит глубокий перелом. Церковное сознание отрывается от мечты о священной миссии государства, уходит в более напряженное искание чисто церковной правды, освобождается от соблазнов церковно-политической идеологии» (Зеньковский, т. 1,ч. 1, с. 55).

В сущности, речь идет о том, что русская Церковь в восемнадцатом веке вынуждена отказаться от притязаний на то, чтобы править страной, правя царями. Этот подход был заложен еще в спорах начала шестнадцатого века, в которых победил Иосиф Волоцкий, творец доктрины «церковного стяжания» и сильной церковной власти в России. Видимо соблазн сильной власти был очень велик, потому что Зеньковский пишет: Круг четвертый. Научная и духовная философия — Слой второй

«С горечью и болью, но трезво отдавая себе в этом отчет, церковное сознание выходит на новый путь, — впрочем,давно уже указанный Нилом Сорским и "нестяжателями ".

Церковное сознание уходит внутрь себя, обращается к чисто-церковным темам, ищет "чистоты " церковной мысли и жизни; одни ищут этого в церковной мысли прошлого, другие пробуют найти новые пути, но в обоих случаях уже веет дух свободы. Растет и богословское просвещение, — в 1685-м году в Москве основывается "Эллино-греческое училище ", которое в 1700-м году преобразуется в "Славяно-латинскую академию ", получившую в 1775-м году название "Славяно-греко-латинской академии ".

Этот рост церковного сознания ведет постепенно к тому, что в его недрах открывается простор для философской мысли, исходящей из христианских принципов, но свободной в своем творчестве, в искании истины. Этот процесс достигает своего высшего выражения в философских произведениях Г. С. Сковороды, в лице которого впервые заявляет о себе свободная христианская философия.

Это есть секуляризация внутрицерковного сознания, идущая без разрыва с Церковью» (Там же, с. 55—56).

Зеньковский написал эти строки в конце сороковых годов прошлого века. Однако, когда в 1912 году Владимир Эрн издает монографию «Григорий Саввич Скоровода: жизнь и учение», она оказывается откровением для русской философии. Евгений Голлербах, исследуя русскую философскую среду той поры и возглавляемое М. К Морозовой и Е. Н. Трубецким религиозно-философское издательство «Путь», пишет:

«...однако до выхода его книги в свет публика не интересовалась украинским философом и практически не знала его.

Из письма Морозовой к Трубецкому, от марта 1911 года, выясняется, что к тому времени даже сотрудники "Пути " слабо представляли себе не только смысл философии Сковороды, но и саму его личность: издательница в письме к князю должна была объяснять, кто такой Сковорода.

Эта ситуация сохранялась вплоть до появления книги Эрна. В декабре 1912 года Булгаков написал автору монографии, по поводу ее выхода в свет: "Вы открываете для русского читателя и большой публики Сковороду, и нельзя отделить, что здесь принадлежит Вам и что Сковороде, тем более трудно мне это сказать,что я Сковороду знаю только от Вас и через Вас, — это Ваше открытие, как ни странно, что можно делать такие открытия!"» (Голлербах, с. 93).

Сковороду поминают все учебники истории России и истории русской философии, но чему он учил, сегодня знают немногим более того, что знал Булгаков. В основных работах такого прекрасного современного историка философии, как А. Ф. Замалеев, он, кажется, вообще не упоминается. И этому есть три причины, на мой взгляд. То, чему учил Сковорода, во-первых, слишком близко к христианству, которое долго было преследуемо у нас. А значит, недоступно для светских философов. Во-вторых, его учение основывается на самопознании, что уже давно не распознается как философия даже религиозными философами. Ни Зеньковский, ни Флоровский даже не Глава 2. Узнай себя. Сковорода

поминают об этой части его философии. В-третьих же, он писал вычурным языком восемнадцатого столетия и писал плохо. Читать его не то что скучно, а порой тоскливо. Вот его и не читали.

Тем не менее, литературный дар не является обязательным для философа. Перефразируя: литературные слабости философа не являются слабостями его философии. Поэтому я постараюсь предельно доступно пересказать ту часть его главного сочинения, называвшегося «Нарцисс», по которой можно составить себе представление о его понимании души.

Исходная задача этого трактата — дать школу самопознания. При этом она оказывается совмещением Библейских мудростей и Платонизма, от чего и рождается собственно философия. Сам трактат выстроен в виде «диалогов», точнее, бесед нескольких лиц, из которых Сковороде соответствует Друг, очевидно, срисованный с образа Сократа. Собеседники, судя по именам, — греко-библейские, что должно было особенно пленять малороссийских хуторян в восемнадцатом веке. При этом Клеопа — мужчина, а Лука — явно, лукавый простец, которому все и объясняют, как надо жить.

Во вступлении, названном «Разглагол: Узнай себя», которое предшествует диалогам, заданы два основных понятия, которые определяют все последующие рассуждения, а именно: Узнай или познай себя. И познай себя как дух. «Плоть ничто же, дух животворит». Вся последующая школа учит тому, как познать себя как дух, но для этого приходится проделать определенный путь самоуглубления, одной из ступеней которого и окажется душа.

Зачин таков. Чтобы раздразнить двух оказавшихся на обеде ученых Навала и Сомнаса, Лука их подразнил тем, что «охаивал себя за то, что не мог никакого вкуса чувствовать в тех сладчайших словах, что содержатся в Священном писании». Неважно, что говорили ему ученые мужи, но Друг начинает беседу от этой зацепки. Его задача показать, что для познания высших истин, как и самого себя, нужно раскрыть способность к познанию.

«Друг. Как же называешь сладчайшие слова, не чувствуя в них никакого вкуса?

Лука. Так, как тот, кто издали смотрит на райские цветы, не слышит их духа, а только верит, что дивным каким-то дышут благовонием.

Друг. Слушай, брат. Хотя бы они под самый наш нос дышали, нельзя нам вкуса чувствовать.

Лука. Для чего? Разве у нас головы и ноздрей нет?

Друг. Головы и ноздрей? Знай, что мы целого человека лишены и должны сказать: "Господи, человека не имеем... "

Лука. Разве же не имеем и не видим у нас людей?

Друг. Что же пользы: иметь и не разуметь? Вкушать и вкуса не слышать?.. А если хочешь знать, то знай, что так видим людей, как если бы кто показывал тебе одну человеческую ногу или пяту, закрыв прочее тело и голову; без оной же никак узнать человека невозможно. Ты и сам себя видишь, но не разумеешь и не понимаешь сам себя....

Лука. Как же? Ведь вижу руки, ноги и все мое тело.

16 Заказ №1228 241

Круг четвертый. Научная и духовная философия — Слой второй

Друг. Ничего не видишь и вовсе не знаешь о себе» (Сковорода, с. 126—127).

При чтении, конечно, надо учитывать, что язык Сковороды воспринимается современным ухом искажающим смысл высказывания. Нельзя нам вкуса чувствовать — означает не запрет, а невозможность. Не можем мы. Для чего? — Почему? Но это мелочи, к которым быстро привыкаешь. Главная мысль остается действенной всегда и относится к современному человеку, возможно, как никогда: мы не видим в нас людей. Мы не видим в том, что есть мы, главной части, которая и делает нас людьми! Мы не знаем себя.

Почему? Потому что с детства привыкли видеть только плоть, «землю» или «пепел», как говорит Сковорода. И нам даже видеть нечем той истинной части себя.

«Лука. Боже мой! Откуда такие странные мысли?.. Ты наговоришь, что у меня ни ушей, ни очей нет.

Друг. И да, я уже давно сказал, что тебя всего нет.

Лука. Как же? Разве очи мои не очи и уши не уши?

Друг. Спрошу жия тебя. Скажи: пята твоя и тело твое — всели то одно?

Лука. Пята моя есть последняя часть в теле, а голова — начало.

Друг. Так я ж тебе твоим же ответом отвечаю, что сие твое око есть пята или хвост в твоем оке.

Лука. А самое ж точное око, главное и начальное око, где?» (Там же).

Ответы Друга Сковороды никогда не бывают простыми и ясными. Очевидно, именно так он и вещал свои истины, когда бродил по Украинским хуторам, философствуя на местечковый лад. Тем не менее, смысл их очевиден. Все эти способности, которыми мы не обладаем, принадлежат иному телу. И для обретения их надо обрести все то тело целиком.

«Друг. Я ведь говорил, что хвост только свой видишь, а головы не знаешь. Так можно ли узнать человека из одной его пяты? А как ока твоего не видишь, кроме последней его части, так ни уха, ни твоего языка, ни рук, ни ног твоих никогда ты не видал, ни всех твоих прочих частей, целого твоего тела, кроме последней его части, называемой пята, хвост или тень...» (Там же, с. 127—128).

Понятие «тени», которой является наше тело, Сковорода будет развивать во всех диалогах, даже будет сравнивать человека с деревом, которое отбрасывает тень. Но для того, чтобы все стало определенным, необходимо забежать вперед, в то место, где он дает своего рода определение:

«Есть тело земляное и есть тело духовное, тайное, сокровенное, вечное» (Там же, с. 145).

Вот вечное тело и есть дерево, которое отбрасывает плотскую тень. Точного описания духовного тела Сковорода дать не в силах, но он нашел способ, как судить о нем по тем теням, что оно отбрасывает на стены пещеры, если вспомнить Платоновский образ.

«Лука. Для чего ж меня тенью называешь?

Друг. Для того, что ты существа твоего потерял исту, а во всем твоем теле наблюдаешь пяту или хвост, минуя твою точность, и потерял главность.

Лука. Да почему же мои члены хвостом зовешь?

Друг. Потому что хвост есть последняя часть, она последует голове, а сама собою ничего не начинает. Глава 2. Узнай себя. Сковорода

Лука.... Но ты, уничтожив мои мнения, своих мыслей не даешь.

Друг. Послушай, душа моя! Я и сам признаюсь, что точно не знаю. А если тебе понравятся мои мысли, так поговорим откровеннее. Ты ведь без сомнения знаешь, что называемое нами око, ухо, язык, руки, ноги и все наше внешнее тело само собою ничего не действует и ни в чем. Но все оно порабощено мыслям нашим.

Мысль владычица его, находится в непрерывном волнении день и ночь. Она-то рассуждает, советует, определение делает, понуждает. А крайняя наша плоть, как обузданный скот или хвост, поневоле ей последует. Так вот видишь, что мысль есть главная наша точка и средняя. А посему-то она часто и сердцем называется.

Итак, не внешняя наша плоть, но наша мысль — то главный наш человек. В ней-то мы состоим. А она есть мы» (Там же, с. 128).

Конечно, понятие «мысль» здесь используется в неком особом смысле. Это вовсе не то, что мы думаем, а то, что думает в нас. Пока Сковорода назвал это «сердцем». Он первым из русских религиозных философов переносит это христианское понятие о сущностном средоточии человека в светскую философию. Впоследствии оно будет развиваться многими мыслителями. Но вернусь к диалогу.

Чуть дальше к отождествлению мысли с сердцем добавится и душа. Все эти понятия оказываются в одном ряду и приравниваются друг к другу. Хотя вернее было бы сказать, увязываются между собой как место, действие и лицо, которое действует, находясь в этом месте.

«Клеопа. Теперь понимаю, что тело мое есть точно то, что стены храма, или то, что в сосуде череп (глина, черепок — АШ). А сердце и мысли мои то, что во храме жертвоприношение, или то, что в сосуде вода. И как стены дешевле жертв, потому что они для жертв — не жертвы для стен и череп для воды — не вода для сосуда, так и душа моя, мысли и сердце есть лучшее моего тела» (Там же, с. 137).

Душа, мысль и сердце — вот что составляет сокровенного человека. Это все душа и ее проявления или способы видеть. Хотя отсюда прямой выход на разговор о духе и Боге.

«Весь мир состоит из двоих натур: одна видимая, другая невидимая. Видимая называется тварь,а невидимая— Бог» (Там же, с. 149).

Следовательно, познание своей невидимой природы — это познание и себя и Бога. Однако, как осуществляется это познание?

В этом познании отчетливо видны как Библейский, так и Платонический источники. В качестве Библейского источника Сковорода берет 9 стих из 17 главы пророка Иеремии.

«Друг. Вот тебе: "Глубоко сердце человеку, паче всех, и человек есть, и кто познает его?" Если теперь очи и уши имеешь, примечай! А чувствуешь ли?

Лука. Чувствую, друг мой. Пророк называет человеком сердце.

Друг. А что же, кроме сего, примечаешь?

Лука. То, что утаенная мыслей наших бездна и глубокое сердце — все одно» (Там же, с. 129). Круг четвертый. Научная и духовная философия — Слой второй

Отношение к Библейским источникам своих понятий у Сковороды до обидного незатейливое, как у истинно верующего, которому положен предел авторитетом исходного договора с церковью:

«Ведь ты же из Иеремии доказал, что человек не наружный прах, но сердце его» (Там же, с. 145).

Прочитать выдержку из Библии — это и есть доказать... Это еще не философия.

Платоническая составляющая оказывается гораздо философичней. Тут приходится думать и выискивать действенные образы. Чтобы объяснить, как же это истинный человек оказывается мыслью, Сковорода идет к понятию эйдоса или идеи в Платоновском смысле. Для этого он приводит в качестве примера образ живописной картины или, точнее, иконы.

«Друг. Взгляни на стену сию. Что на ней видишь?

Лука. Вижу написанного человека. Он стоит на змие, раздавив ногою голову змиину.

Друг. Ведь живопись здесь видишь?

Лука. Вижу.

Друг. Скажи же, что такое живописью почитаешь? Краски ли или закрытый в краске рисунок?

Лука. Краска не иное что, как порох (пыль — АШ) и пустошь: рисунок или пропорция и расположение красок — то сила. А если ее нет, в то время краска-грязь и пустошь одна.

Друг. Что ж еще при сей живописи видишь?

Лука. Вижу приписанные из Библии слова. Слушайте! Стану их читать: "Мудрого очи — во главе его. Очи же безумных — на концах земли ".

Друг. Ну! Если кто краску на словах видит, а письмен прочесть не может, как тебе кажется?Видит ли такой письмена?» (Там же, с. 132—133).

Действительно, мы легко можем себе вообразить, что глядим на написанный текст и не понимаем его. Тогда он вовсе не письмо, а разводы краски. Но пока мы — грамотные люди — глядим так на иностранный текст, написанный незнакомым языком, — мы все-таки осознаем, что он несет какой-то смысл. Но мы можем себе представить и дикаря, который вообще не знает, что такое письмо. И тогда, налетев на надпись на стене, он увидит только необычную раскраску этой стены. Если там, на стене будет написано величайшее откровение, он пройдет мимо, даже не догадавшись, что откровение было рядом.

Чем это отличается от того, как мы глядим на себя, и откровение не происходит?!

Мысли оказываются в данном случае смыслами, которые скрыты в речи, в языке. Язык же приравнивается к разуму:

«Лука. Не худо называешь язык бездною, потому что и Давид языку льстивому дает имя потопных слов: потоп и бездна — все одно.

Квадрат. Я слыхал, что и разум премудрого потопом у Сирахова сына называется» (Там же, с. 153).

Тут явно видно, что не все мысли, не всё мышление есть признак сокровенного человека. Иста человека в той части мыслей, которые зовутся Глава 2. Узнай себя. Сковорода

разумом, хотя и разум — лишь двери к истинному сокровенному человеку. Потому что действительной мыслью, содержащейся в нас вместе с божественным духом, является замысел божий, его «план», что уж совсем близко к Идее человека.

«Но кто может узнать план в земных и небесных пространных материалах, прилепившихся к вечной своей симметрии, если его прежде не мог усмотреть в ничтожной плоти своей? Сим планом все-на-все создано или слеплено, и ничто держаться не может без него. Он всему материалу цепь и веревка. Он-то есть рука десная, перст, содержащий всю персть, и пядь божия, всю тлень измерившая, и самый ничтожный наш состав.

Слово божие, советы и мысли его — сей есть план» (Там же, с. 135).

Присутствие этого замысла столь же невидимо в нас, как невидима сила, имеющаяся в зерне, но каждый год на глазах у нас разворачивающая бесконечное количество зерен в растения. Мы видим это, но так привыкли не понимать, что совсем исключили из своего рассмотрения. А между тем, человек чрезвычайно похож на зерно, готовящееся перейти в иное состояние бытия. Именно в этой силе тайна души.

«Клеопа. Другое сомнение. Я сказал ведь так: помню слово Иеремиино сие: "Глубоко сердце человека, паче всех, и оно-то истинный человек есть... "А ты к сим словам присовокупил следующее: "Вот сей же то человек и содержит все " и прочее.

Друг. Так в чем же сомневаешься?

Клеопа. Я без сомнения понимаю, что все внешние наши члены закрытое существо свое в сердце имеют так, как пшеничная солома содержится в своем зерне.... Всем ли быть истинным человеком? И какая разница между добрым мужем и злым?

Друг. Не так! Отведи мысли твои на время от человека и посмотри на прочую природу. Не всякий орех и не всякая солома с зерном.

Клеопа. Ужасное зрелище!

Друг. Не бойся! Знаю. Ты, осмотрясь на людей, ужаснулся. Но ведь видишь, что сие в природе не новое. Довольно сего водится в земляных плодах и в древесных. Но нигде больше не бывает, как в людях. Весьма тот редок, кто сохранил сердце свое или, как вообще говорят, спас душу свою.

А так научил нас Иеремия, и ему веруем, что истинный человек есть сердце в человеке, глубокое же сердце и одному только богу познаваемое не иное что есть, как мыслей наших неограниченная бездна, просто сказать, душа, то есть истое существо, и сущая иста, и самая эссенция, как говорят, и зерно наше, и сила, в которой единственно состоит [сродная] жизнь и живот наш, а без нее мертвая тень мы...» (Там же, с. 142).

Вот теперь понятие души определено Григорием Саввичем достаточно полно, чтобы можно было сказать: он первый из всех философов, кого я разбираю, отчетливо заговорил об очищении как условии самопознания. Причем, именно об очищении души. Мысли эти он впервые высказывает в пятом Разговоре, конечно, устами Друга: Круг четвертый. Научная и духовная философия — Слой второй

«Теперь рассуждайте: нравится ли вам переход или будьте по-прежнему в видимой земле вашей, или очищайте сердце ваше для принятия нового духа» (Там же, с. 147).

Что понимается под «очищением сердца», он объясняет в одной строчке:

Дата добавления: 2015-06-04