Часть третья 17 страница

— Одним словом, мы окончательно переселяемся сюда. Наши‑то квартиры на Утесе останутся за нами?

— Утес как основная наша база, конечно, сохраняется, и наши комнаты тоже. Кстати, слыхал, командовать батареей Утеса назначен капитан Андреев, а Жуковский остался лишь командиром батарей литеры Б и Залитерной.

— Вот как! Я мало знаю Андреева, но слыхал, что он был тяжело ранен и контужен во время августовских боев.

— У него до сих пор трясутся голова и руки.

— Нечего оказать, хорош командир!

— На Утесе наших всего один взвод. Все — нестроевщина. С ними и Андреев справится.

Вскоре поручик переоделся, побрился, надушился одеколоном и отправился в город.

— Будь добр, побудь на батарее, а я загляну в «экономку», может, что‑либо и выужу там, — попросил он прапорщика.

Оставшись один, Звонарев обошел позицию и осмотрел вновь сооружаемые помещения.

— Блохин, Ярцев и Юркин явились? — справился он у Родионова.

— Никак нет, не прибыли еще.

— Загуляли где‑то по дороге, черт бы их побрал!

Заберет их патруль, неприятности не оберешься, — недовольно проговорил Звонарев.

— Они не из таковских, отобьются или удерут, — успокоил фейерверке?

Между тем Борейко неторопливо шагал по улицам города, раскланиваясь со знакомыми. Однако путь его вел совсем не в ту сторону, где был расположен магазин офицерского экономического общества, и он довольно скоро оказался около Пушкинской школы. Тут у него неожиданно запершило в горле, что заставило его несколько раз прокашляться густым протодьяконским басом. Как бы в ответ на это открылось окно в нижнем этаже школы, и на подоконнике появилась Оля Селенина с гитарой в руках. Заметив девушку, поручик почтительно снял фуражку и раскланялся с ней. Учительница в ответ помахала рукой.

— Куда путь держите, Борис Дмитриевич? — крикнула она.

Офицер поспешно подошел к окну и, поздоровавшись, ответил на вопрос.

— Послушайте, что я вам сейчас спою:

Баламутэ, выйды з хаты,

Хочу тэбэ закохаты, — чистым, сильным голосом начала Оля.

Борейко тихонечко подпевал ей:

… Закохаты, тай забуты…

Девушка сделала небольшую паузу и, наклонившись к Борейко, выразительно закончила:

… Все ж вы, хлопци, баламуты!

— Не правда ли, Борис Дмитриевич? — лукаво улыбнулась она.

— Положим, это не совсем так, — несколько смущенно отозвался поручик.

— Теперь вы что‑нибудь спойте мне.

Борейко прокашлялся и, глядя влюбленными глазами на сидящую на подоконнике учительницу, с чувством запел:

Ты ж мэнэ пидманула,

Ты ж мэнэ пидвела,

Ты ж мэнэ, молодого, с ума‑розума звела.

Оля аккомпанировала ему на гитаре.

Затем, как бы спохватившись, она соскочила на пол.

— Что же это я держу вас под окном. Идите в сад, в «экономку» вы все равно уже опоздали. Она рано закрывается.

Поручик прошел в калитку. Навстречу ему кинулся с лаем пушистый дворовый пес Полкан.

— Пройдемте в дальнюю аллею! — предложила вышедшая с гитарой Оля и увела его в глубь сада. Здесь они уселись на широкой скамейке под акациями. Полка и улегся у их ног. Сначала они вполголоса пели дуэтом, а потом завели длинный тихий разговор. О чем у них шла речь — знали только они.

В уснувшем городе слышен был лишь заливистый собачий лай да изредка тарахтела запоздавшая фурманка или извозчик. С фортов донеслась редкая ружейная перестрелка, на рейде каждые полчаса отбивались склянки. С моря потянулся туман. Перевалило за полночь, когда наконец Борейко и Оля встали с места и направились к садовой калитке. Залежавшийся пес лениво потянулся и пошел за ними.

Прощаясь, поручик низко наклонился и осторожно поцеловал руку девушки. Оля почему‑то вздохнула и, приподнявшись на цыпочки, быстро поцеловала Борейко в губы. В следующее мгновение она с тихим смехом скрылась на крыльце.

Ошеломленный поручик постоял на месте, поглядел ей вслед и в глубокой задумчивости зашагал по дороге.

На одном из перекрестков ему повстречалась торопливо идущая по мостовой группа людей. Они сердито перебрасывались между собой короткими фразами. Вглядевшись, поручик разобрал, что городовые вели двух солдат. Борейко прошел бы мимо, но его неожиданно окликнули.

— Вашбродь, помогите!

Борейко сразу очнулся. Вглядевшись, он узнал Блохина и Юркина.

— В чем дело? — шагнул он на дорогу.

— Так что, вашбродь, мы задержали их за дебош в кабаке, — доложил старший городовой.

— Отпустить! Я их сам накажу.

— Никак невозможно, очень они наскандалили, мне два зуба выбили, другому под глаз фонарь подставили.

— Врешь, чертов фараон, это вы на нас набросились с кулаками, а мы только отбивались, — возразил Блохин, сплевывая кровь из рассеченной губы.

— Пошли! — приказал солдатам Борейко, не обращая внимания на полицейских.

— Мы не согласны, не пущай их, ребята! — приказал старший городовой.

Благодушное настроение мигом слетело с поручика.

— Не пущай? — взревел он и со всего маху ударил полицейского.

Как ни крепок был городовой, но удара не выдержал и повалился на землю.

— Бей, — в свою очередь заорал Блохин, опрокидывая другого полицейского, а затем так ткнул ногой в живот третьего, что тот со стоном присел на мостовую.

— Аида! — скомандовал Борейко, и артиллеристы зашагали за ним.

— Завтра поставлю обоих под винтовку, чтобы на будущее время не срамились на весь Артур, — бурчал Борейко. — Не могли от фараонов отбиться…

— Их, вашбродь, целый десяток на нас навалился.

Двух мы выбросили из окна, одного покалечили, а остальные нас поволокли, — оправдывался Юркин.

— Каждый из вас должен справиться с десятком городовых, а вы вдвоем перед шестью спасовали. Осрамлю перед всей ротой, чтобы другим неповадно было.

Солдаты виновато вздыхали.

Заспавшийся после бессонных ночей под Высокой

Звонарев утром с удивлением увидел Борейко за стаканом чая, а не водки, как обычно.

— Что это на тебя, Боря, напала трезвость? В «экономке», что ли, не стало горилки?

— Попробую в виде опыта пополоскать себе кишочки китайской травкой. А как ты думаешь — смогу ли я совсем бросить пить? — огорошил он вопросом прапорщика,

Звонарев с удивлением взглянул на своего друга и, увидя его серьезное, сосредоточенное лицо, понял, что Борейко не шутит.

— Конечно, сможешь! Не сразу, а постепенно, понемногу отвыкнешь, так же, как курильщики бросают табак.

Поручик в ответ шумно вздохнул и рассказал о ночном приключении с Блохиным и Юркиным.

— Стоят теперь, архангелы, под винтовкой, всем на посмешище, — закончил он.

— Так я и знал, что они напьются, — с досадой проговорил Звонарев. — Я их еще от себя выругаю как следует!

Выйдя из блиндажа, он увидел солдат, окружавших Блохина и Юркина. Из толпы сыпались остроты по их адресу. Юркин стоял молчаливый и безучастный ко всему окружающему, зато Блохин беспрерывно вертелся на месте, виртуозно отругиваясь. Его, видимо, самого занимало создавшееся положение — попасть под винтовку за недостаточно решительное противодействие фараонам! Этого еще с ним никогда не случалось.

— Медведь — зверюга с понятием, зазря не накажет! А за дело и постоять можно, — ораторствовал он. — Есть грех — обмишулился, не сумел убечь от крапивного семени — и получи!

— Вашбродь, разрешите уйти, — взмолился солдат, когда Звонарев подошел к нему. — Силов моих нет слухать, как они надо мной изгаляются!

— Вы это что наделали? — вместо ответа накинулся на них прапорщик. — Не только не разрешу уйти, а попрошу еще добавить по два часа, чтобы впредь не безобразничали.

Вскоре подошел Борейко.

— Хороши, нечего сказать! Осрамили Утес на весь Артур. Смеются над вами — и поделом! Пусто все в роте знают: заберет кого‑либо полиция, пощады он меня не жди. Ну, пошли ко всем чертям, растяпы! — отпустил он наказанных.

Звонарев хотел было протестовать, но, увидев, какую умильную рожу состроил Блохин, засмеялся и махнул рукой.

Офицеры завтракали в своем блиндаже, когда денщик неожиданно доложил:

— Неизвестный генерал на батарею пришли.

— Кого это еще принесло? — недовольно буркнул поручик и вышел встречать неведомое начальство. Прапорщик последовал за ним.

По батарее шел Никитин, на ходу здороваясь с солдатами.

— Здорово, артиллеристы‑батарейцы!

Удивленные утесовцы вразброд отвечали генералу.

Приняв рапорт Борейко, Никитин осведомился, не был ли на Залитерной Стессель.

— С момента сооружения Залитерной здесь его превосходительства не видели!

— Он собирался сегодня побывать у вас.

— Весьма польщены с голь высокой честью.

Генерал прошелся вдоль фронта батареи, задавая различные вопросы.

— Я всю жизнь свою прослужил в мортирном полку и понятия не имею о крепостных пушках и правилах стрельбы из них, — признался он

— Чем же изволите сейчас ведать, ваше превосходительство? — справился Борейко

— Председатель комиссии по наблюдению за тем, чтобы в ночное время люди не спали на позициях, — важно сообщил генерал.

Поручик чуть заметно усмехнулся.

— Весьма ответственная должность.

— Да, если хотите, — нахмурился Никитин, почувствовав насмешку.

После обхода позиции Борейко предложил генералу позавтракать, а Звонареву велел навести порядок на батарее и предупредить, когда появится Стессель.

Солдаты усердно принялись за уборку. Заинтересовал и их Никитин. Начались расспросы — кто он, чем ведает, зачем пришел на батарею. Прапорщик подробно рассказал, что знал.

— Выходит, он вроде старшего ночного сторожа в Артуре, — решил Блохин. — Только где же у него погремушка?

— Какая погремушка? Трещотка, что ли?

— Она самая.

— Сделай да поднеси ему, — засмеялся Звонарев.

— Мигом сварганим из старого железа, только как бы у меня потом из‑за этого голова не затрещала, — зубоскалил солдат.

Пользуясь затишьем на фронте, Стессель решил объехать батареи второй линии. Здесь было совершенно безопасно и в то же время можно было с чистым сердцем послать реляцию о посещении передовых позиций.

Артиллеристы едва успели закончить уборку, как на дороге показался известный всему Артуру экипаж, запряженный парой серых в яблоках лошадей.

Прапорщик поспешил в блиндаж. Там он застал Никитина и Борейко, усиленно выпивающих и закусывающих. Не привыкший к гомерическим порциям поручика, юнерал уже с трудом двигая языком.

— Подъезжает Стессель, — сообщил Звонарев.

— Разрешите встретить его превосходительство? — обратился поручик к Никитину.

— Конечно, конечно. Он ведь любит почет. Сразу раздуется, как индейский петух, думает, что тогда его и впрямь за умника ненароком сочтут, — пролепетал с трудом генерал.

Офицеры вышли, оставив своего гостя в обществе целой батареи недопитых бутылок и опорожненных стаканов.

Стессель вышел из экипажа и приказал выстроить солдат за орудиями. Когда это было исполнено, он громко поздравил солдат с отбитым штурмом и поблагодарил за службу. Обходя по фронту, генерал сделал Борейко замечание за плохую выправку солдат. Особенно возмутил его Блохин, у которого фуражка блином сидела на голове, пояс спустился вниз, на лице застыла глупейшая улыбка.

— Что за олух! — закричал Стессель. — Голову выше, брюхо подбери! — И генерал ткнул солдата в живот.

Эффект получился совершенно неожиданный. Перегнувшись вперед, солдат громко икнул. Стессель даже онемел от удивления.

— Поставить этого идиота на шестнадцать часов под ранец, чтобы вел себя прилично в присутствии генерала, — приказал он, обретя наконец дар слова. — Не солдаты, а папуасы какие‑то!

Неизвестно, сколько бы времени он возмущался, если бы не увидел приближающегося к нему Никитина. С блаженно‑пьяной улыбкой на багровом лице, пошатываясь и заплетаясь на каждом шагу, Никитин еще издали посылал своему другу воздушные поцелуи. Стессель нахмурился.

— Ты уже успел зарядиться! — недовольно проговорил он.

— Успел, Толя, но только самую капелечку! Не сердись, дай я тебя поцелую. — И Никитин обнял Стесселя.

— Довольно, Владимир Николаевич. Тебе, я вижу, надо немного отдохнуть. Поедешь сейчас со мной.

— Только не хмурься, Толя. Ведь в молодости и ты не был схимником! Помнишь, как перед третьей Плевной мы с тобой в собрании дербалызнули? Ты еще на четвереньках под столом ползал, лаял по‑собачьи и кусал дам за ноги! Ведь тоже был когда‑то шалунишкой!

— Едем! — решительно подхватил Стессель его под руку.

— Да куда ты меня тащишь? Позволь хоть попрощаться с моим новым приятелем. Люблю его, как сына. Заметь — это лучший артиллерист в Артуре! — И Никитин облобызался с Борейко.

— Подавай! — нетерпеливо махнул рукой кучеру Стессель, но Никитин уперся.

— Хочешь, я тебя свезу в одно тепленькое местечко? — предложил он, хитро улыбаясь. — Девочки там — пальчики оближешь!

Стессель свирепо молчал и продолжал вести Никитина к экипажу.

— Нет, постой! — вырвался последний. — Да ты не бойся, я твоей мегере ничего не скажу! Ведь все знают, что ты сидишь у ней под башмаком и она бьет тебя туфлей по голове. — Никитин громко захохотал. Окончательно выведенный из себя, Стессель втолкнул своего друга в экипаж и приказал трогать.

— Смирно! — скомандовал вслед уезжающему начальству Борейко, отдавая честь. — За этакое генеральское представление, — обернулся он к Звонареву, — не жалко и полсотни заплатить. Разойтись!

Солдаты бросились в разные стороны. Блохин тут же прошелся колесом и к вящему удовольствию всех повторил свой нехитрый трюк со Стесселем.

— Воображаю, как попадет Никитину за сегодняшнее! — заметил Звонарев.

— У него хоть в пьяном виде мозги начинают шевелиться по‑человечески, а у Стесселя они уже окончательно и бесповоротно застыли на месте.

Жизнь на Залитерной шла своим чередом. Звонарев то конструировал «артурский пулемет», то придумывал, как пропустить электрический ток в проволочные заграждения, то принимался за проектирование воздушного шара, на котором Борейко должен был подняться на высоту тысячи футов с целью обнаружения осадных батарей. Докладные записки с Залитерной градом сыпались в Управление артиллерии, где их аккуратно подшивали в папки.

Поручик каждый вечер отправлялся в «экономку»и возвращался поздно ночью. Звонарев часто встречался с Варей, приносившей обеды. Девушка все прочнее входила в жизнь прапорщика — заботилась о его питании, белье, следила за порядком в блиндаже, разносила денщика за грязь и неаккуратность. Между ними установились хорошие, дружеские отношения. Варя не очень командовала, а Звонарев избегал дразнить ее.

Солдаты тоже привыкли к Варе и звали ее «нашей сестрицей»и «прапорщиковой барышней». Один Блохин непочтительно величал ее просто Варькой, но при встречах тоже был вежлив.

Пользуясь отсутствием офицеров на батарее, солдаты вечерами собирались у костров и слушали Ярцева. Последний с необычайным воодушевлением и подъемом торжественным речитативом декламировал «Полтаву»и «Руслана и Людмилу», вызывая бурные восторги своих слушателей. Чеканный стих пушкинских произведений зачаровывал всех звучностью и красотой. Лежа на земле, лицом к огню, солдаты восторженными восклицаниями выражали свои чувства Даже Блохин, сначала было забраковавший «Руслана и Людмилу», теперь, переваливаясь с боку на бок и лениво почесываясь, удивленнорадостными восклицаниями приветствовал особенно понравившиеся ему места.

— Сказка эта так сама на песню и просится, — мечтательно произнес Белоногов. — Вот бы хором спеть было хорошо.

— Подожди, дальше еще лучше будет, — улыбаясь счастливой улыбкой, отвечал Ярцев и переходил к «Полтаве», за которой следовал «Медный всадник». «Евгений Онегин» имел меньший успех.

— Про господ оно, нас мало касаемо, — зевал Блохин, — ты бы, сказочник, лучше про попа Балду сбрехнул.

Проходя как‑то мимо Ярцева, Борейко поинтересовался, что он читает.

— И нравится? — справился он.

— Раззявя рты слухают, вашбродие.

Поручик хмыкнул носом.

— Некрасова поэта знаешь?

— Малость слышал, но по‑настоящему не видел.

Борейко достал однотомник сочинений Некрасова и в один из вечеров, присев к солдатскому костру, прочитал на выбор несколько отрывков. Когда он кончил, солдаты продолжали некоторое время сидеть молча.

— Не понравилось, что ли? — спросил поручик.

— Какое не понравилось! — отозвался Блохин. — Да разве разрешается про такое писать? — недоверчиво спросил он.

— Ты думаешь — запрещенное? — усмехнулся Борейко и, раскрыв первую страницу, показал: — Читай, коль грамотен: «Разрешается цензурой»

— Чудно даже, чтобы про господ так писать, — все еще сомневался солдат.

С этого вечера Некрасов стал любимым поэтом. Чтецом выступал сам взводный Родионов. Низким, рокочущим басом он неторопливо читал «Кому на Руси жить хорошо», «Орина, мать солдатская»и другие поэмы. Блохин располагался рядом и пристально глядел ему в лицо, повторяя следом за фейерверкером отдельные фразы. Один Ярцев по‑прежнему предпочитал Пушкина и, устроившись в отдалении, умиляясь втихомолку, читал на память целые главы из «Евгения Онегина».

Иногда завязывались общие разговоры. Излюбленными темами были: скоро ли кончится война и что после нее будет.

— Без бунта дело, братцы, не обойдется, — заявил однажды Блохин. — Как до дому доберемся — помещицкую землю промеж себя поделим, а попервах всех генералов да офицеров побьем.

— Что ж, ты и Медведя убьешь? — иронически спросил Родионов.

— Зачем? Он у нас за главного будет.

— Так ведь он офицер.

— Душа в нем солдатская, нашего брата нутром чует.

— И водку лакать здоров, тебе под пару, — усмехнулся Родионов.

— Не в том дело, — отмахнулся солдат. — Дюже умный зверюга.

— А Сергунчика нашего куда денешь?

Блохин призадумался.

— Варьке отдадим, пусть с ним милуется.

— Он и без тебя на ней скоро женится.

— Она на нем женится, а он детей нянчить будет, — под общий хохот не задумываясь ответил Блохин.

— Кондратенку как? — спросил Кошелев.

— То пусть Медведь решает, он башковитый.

Перебрали всех известных им офицеров и решили, что большинству из них придется «открутить башку».

— Черт с ними, пусть себе живут, лишь бы скорей войне конец и по домам разойтись, пока целы, — окончил разговор Родионов. — Пора и по блиндажам. Кто ночью‑то дневалит?

В блиндаже Родионов обратился к фельдшеру:

— Слыхал, появилась в Артуре новая болезнь, от которой у человека зубы выпадают, а сам заживо гниет, скорбут, что ли?

— Скорбут‑цинга. На перевязочном пункте говорили, что в Четырнадцатом полку были случаи. У нас быть ее не должно — она делается от плохой пищи. Харчи наши пока что подходящие.

— Все же надо людей предупредить. Завтра перед обедом о ней скажи да заодно посмотри, нег ли больных. Она, говорят, прилипчивая.

В один из спокойных дней Звонарев отправился на батарею литеры Б, где давно уже не был. Прочные бетонные казематы служили достаточно надежным прикрытием от бомбардировок, и солдаты находились здесь в относительной безопасности. Сидя под припрытием бруствера прямо на земле, они чинили свою одежду, обувь, брились, стриглись, пили чай из котелков… Картина была самая мирная, и только посвистывание пуль где‑то вверху да взлетающие временами на гребне маленькие фонтанчики пыли говорили о войне. Прапорщик прошел к каземату, где помещался Жуковский. Капитан встретил его совсем больной, исхудавший, почерневший, с глубоко запавшими глазами. Он едва стоял на ногах.

— Желудок совсем замучил. Я уже подал рапорт о болезни командиру артиллерии. Хочу хоть недельки две пожить на Утесе, авось поправлюсь. Здесь же на хозяйстве останется Гудима, благо он устроился совсем по‑семейному с Шурой.

Звонарев, в свою очередь, рассказал капитану о генеральском посещении, не забыл упомянуть и о вечерних прогулках Борейко в город.

— Дай бог, дай бог! Может, женится — переменится, бросит пить! Талантливейший человек, а водкой губит себя! — вздохнул капитан. — Пойдемте‑ка к Гудиме.

Штабс‑капитана они застали за писанием дневника. Тут же с рукоделием сидела Шура, конфузливо поднявшаяся навстречу гостям.

— Приготовь нам чаю, — бросил ей Гудима, здороваясь с вошедшими. — Сейчас из Управления передали по телефону, что вам разрешено уехать на Утес, Николай Васильевич.

— Тогда я попрошу вас поскорее составить передаточный акт. Пойдемте займемся этим.

Жуковский и Гудима вышли. Звонарев остался с Шурой, хлопотавшей над керосинкой,

— Вы давно здесь? — справился прапорщик.

— Приехала вместе с Алексеем Андреевичем.

— И не страшно вам?

— На Утесе бывало страшнее. Кроме того, мне там папаня с маманей проходу не давали. Вернись да вернись домой, — жаловалась Шура.

Как только Гудима освободился, Звонарев вместе с ним отправился в стрелковые окопы. Прапорщику хотелось посмотреть на действие «артурских пулеметов» Шметилло. Офицеры прошли на пехотную позицию. Прочно устроенные бревенчатые блиндажи и козырьки хорошо предохраняли солдат от ружейных пуль, шрапнели и действия малокалиберной артиллерии. От осадных же орудий эти полевые укрепления защитить не могли. Стрелки по большей части дремали в укрытиях, и только одиночные часовые неустанно следили за врагом.

— Мои солдаты все время мастерят нечто вроде перископа, чтобы иметь возможность скрытно вести наблюдение за японцами, да у них что‑то не получается, — вместо приветствия обратился к артиллеристам вышедший навстречу Шметилло. — Может быть, вы и тут поможете мне?

— Я привел нашего инженера, он и окажет вам полное содействие, — указал Гудима на Звонарева.

Капитан поблагодарил и предложил артиллеристам зайти выпить чаю.

— Где Харитина? — оглянулся капитан. — Пусть разогреет чай.

— Ушедши в тыл, — отозвался денщик.

— Это что еще за баба появилась у нас, ясновельможный пан? — улыбнулся Гудима, закручивая усы.

— Вдова‑солдатка, добровольно пошла в полк рядовым. Носит солдатскую одежду и числится стрелком. Непривередлива и очень храбра. Несколько раз ходила в штыки, на моих глазах приколола японца, а как разойдется, то и я побаиваюсь ее!

— Обязательно познакомлюсь с ней, — решил Гудима.

Поболтав с полчаса, артиллеристы двинулись обратно. На батарее они застали Шуру, беседующую с солдатом‑стрелком. Среднего роста, довольно полный, безусый, с мягким продолговатым лицом, он сразу обратил на себя внимание офицеров.

— Переодетая баба, — определил Гудима. — Тебя как зовут? — спросил он.

— Рядовой седьмой роты Двадцать пятого ВосточноСибирского стрелкового полка Харитон Короткевич, — грудным женским голосом ответил солдат.

— Не слыхал я что‑то у мужиков такого голоса, да и вид тебя выдает! Ежели ее вымыть да приодеть — ничего бабенка получится, — обернулся штабс‑капитан к Звонареву.

Харитина — это была она — густо покраснела и свирепо взглянула на офицера.

— Ишь сердитая какая, мордашка! Зачем к нам пришла?

— К сестрице, на хворобу пожаловаться, вашбродь.

— На женскую, что ли? А то у вас самих есть ротные фельдшера, — допытывался Гудима.

Харитина невнятно что‑то забормотала в полном смущении.

— Оставьте ее в покое, Алексеи Андреевич, — заступился Звонарев.

Когда офицеры отошли, Харитина кивнула вслед штабс‑капитану и хмуро спросила;

— Кто эта сволочь?

Шура покраснела.

— Тот, что с тобой разговаривал, — Гудима, а другой — Звонарев.

— Так это и есть твой? Ни в жизнь не спуталась бы с таким. А второй ничего, мухи, видать, не обидит зря, стеснительный. У него тоже зазноба есть?

— Нет, один он. Правда, к нему имеет приверженность дочка нашего генерала. Варей звать. Встречала, может? Все верхом скачет.

— Озорная такая, — знаю. На барышню и не похожа.

Харитина по‑солдатски сплюнула через зубы и вздохнула.

— Ты бы лучше к молодому ушла: и красивый и человек хороший — бить, ругать не станет.

— Солдаты‑то тебя, Харитина, не обижают? — поспешила переменить разговор Шура,

— Пробовали было, так я живо отучила. Зато от офицеров проходу не было. Потому к капитану ушла: боятся его и не трогают.

— А в Артур как попала?

— С шести лет осталась сиротой и пошла работать по людям. Как годы подошли — вышла замуж за лакея при станционном буфете. Жили хорошо, только вот бог деток не давал. Взяли на воспитание сиротку‑китайчонка. Война началась. Забрали мужа в Артур, осталась я одна с малолетком. Опостылело все. Решила ехать к мужу. Подстриглась, переоделась железнодорожником и добралась в Артур. Командир полка, спасибо ему, разрешил мне состоять при полковом лазарете. Так и жила до августа, а на самое преображение ранили моего… Он через три дня и помер. Поплакала на могилке, да и решила за него с японцами посчитаться…

Появление Звонарева прервало их разговор.

— Отнесите, пожалуйста, Харитина, этот чертеж своему капитану, — попросил он.

Харитина старательно свернула бумагу и, отдав честь, ушла.

— Вот вам, Шура, и подруга здесь нашлась. Не знаете, как она попала в солдаты?

Шура передала прапорщику историю Короткевич.

— Зря это она вернулась в полк: шла бы работать в госпиталь, там женщин не хватает, а в окопах и без нее обойдутся. Да и вам, по‑моему, здесь делать нечего. Жили бы у своих на Утесе, все постепенно и вошло бы в норму.

Шура неожиданно всхлипнула и залилась слезами.

— Хоть бы вы меня не попрекали!

— Я и не думал вас обижать, — растерялся Звонарев. — К слову пришлось.

— С чего ты нюни распустила? — неожиданно появился Гудима. — Иди в блиндаж и приведи себя в порядок. Не терплю слезливых и сопливых физиономий!

«Не сладко, однако, живется бедной девушке», — подумал прапорщик и двинулся на Залитерную.

Борей ко уже ждал его с завтраком. Выслушав рассказ прапорщика, поручик ругнул Гудиму, пожалел Шуру и выразил желание познакомиться с Харитиной.

— Занятная бабенка, не приходилось еще встречав таких. Поинтереснее многих наших барынь и барышень.

— Оли Селениной, например?

Борейко насупился и сердито засопел.

— Каждая хороша в своем роде, — примирительно буркнул он после минутного молчания. — Какой у тебя паршивый язык стал в последнее время, Сережа! Это все влияние твоей милейшей амазонки. Та на редкость умеет говорить всякие неприятности и при этом еще с невинным видом, — недовольно бурчал поручик.

Стук в дверь перебил этот разговор.

— Войди! — крикнул Борейко, думая, что это солдат.

Но на пороге появился странный субъект, бритый, одетый в офицерскую форму без погон, с белой повязкой на левой руке, на которой четко виднелись две буквы — «В. К.».

— Дворянин Ножин, — представился он, отдавая честь.

— Попович Борейко, — поднялся поручик навстречу гостю.

На лице Ножина появилось выражение растерянности и удивления.

— Я вас не понимаю…

— Вы изволили довести до моего сведения, что принадлежите к благородному российскому дворянству. Поэтому я почел за должное сообщить вам, что я происхожу из кутейников, — не моргнув глазом ответил Борейко. — Что касается тебя, Сережа, то, право, не знаю, кто ты по своему происхождению.

— Из интеллигентов, если такое сословие имеется, — улыбнулся Звонарев.

— Очень приятно, — пожал ему руку Ножин, все еще не оправившийся от удивления.

— Прошу садиться. Иван, подай стакан! — скомандовал Борейко денщику. — Чем могу быть вам полезен?

— Я состою военным корреспондентом артурской газеты «Новый край»…

— Артурская сплетница тож, — проворчал поручик.

— Я не согласен с такой оценкой нашей деятельности.

— Описываете мифические генеральские подвиги, а о настоящих героях‑солдатах и матросах — молчите. Послушать вас, так весь Артур держится на Стесселе, Никитине, Фоке и прочей сволочи. И все свое внимание уделяете тому, что сказала, что подумала и о чем не думала Вера Алексеевна, какой готовят обед у генерала Смирнова, сколько раз мадемуазель Белая встречалась с Звонаревым, — гудел Борейко.

— Оставь меня в покое, Борис! — вспыхнул прапорщик.

Ножин недоумевающе глядел на обоих офицеров.

— Мадемуазель Белую я не имею чести знать, и вообще о ней, насколько мне известно, никогда ничего не писалось!

— Зато, наверное, знаете мадемуазель Селенину.

Ведь вы, кажется, живете рядом с Пушкинской школой?

— Эту маленькую и очень свирепую учительницу, которая беспрерывно меня терзает своей музыкой и пением? Увы, знаю, и даже слишком хорошо!

Звонарев торжествовал, ехидно поглядывая на Борейко.

— Ольга Семеновна обладает прекрасным слухом и недурным голосом, — заметил Борейко.

— Надо добавить: на твой вкус и взгляд, — подсказал

Звонарев.

— Конечно, иногда бывает приятно послушать и ее, но после целого дня канонады так хочется тишины и покоя…

— Пьете? — перебил Ножнна Борейко, наливая водку в стаканы.

— Пью, но только рюмками.

— В чужой монастырь со своим уставом не суйтесь!

На Залитерной рюмок и в заводе нет, поэтому прошу. —

И поручик протянул корреспонденту стакан. — Ваше здоровье!

Ножину ничего не оставалось, как выпить, Борейко не замедлил вновь наполнить стакан.

Дата добавления: 2015-06-04