В стороне от фронта

Итак, я попал в госпиталь. Расположился он в трех-четырех километрах от освобожденной нами осенью станции Партизаны. Дня через два я вышел на улицу, увидел это село и узнал его. Оно вызвало во мне наплыв теплых чувств... Помню, мы вошли в село на рассвете. Вошли по пятам отступающих немцев. Все жители от мала до велика высыпали на улицу, смешались с ровными рядами идущих в строю солдат, пытались сунуть каждому — кто крынку молока, кто хлеба. Слышалось жаркое: «Дождались, пришли наконец родимые!», и просьбы: «Отдохнули бы, зашли бы в дом, угощенья отведали». Дойдя до конца большого села, остановились на короткий отдых. Мы, несколько солдат и офицеров, расположились в одном доме. Хозяйка, женщина средних лет, суетясь от радости, угощала нас чем могла. Ее дочь, почти взрослая, красивая девушка, тоже бегала, наливала нам воду на руки, подавала на стол. Я и теперь ощущаю во рту вкус холодного с ночи молока, которое они нам подносили. Не помню точно, о чем мы тогда говорили. О чем могут говорить люди, встретившись после долгой томительной разлуки? Вот также и мы, перескакивали с одного на другое. Иногда смеялись счастливо.

Через полчаса снова отправились в путь. Расставались с трудом. Как можно забыть девушку с опечаленными глазами? Я три раза пожал ей руку. Совсем разволновался. В последнее время у меня появилась нехорошая привычка: все девушки мне нравятся. Встреча в Партизанах прочно угнездилась в моей памяти, и на Сиваше я не забывал о ней. Даже скучая по дому, вспоминал те минуты.

И вот снова увидел это село. Мне очень захотелось пойти туда. Но... я ведь даже не записал имени девушки и ее матери. И дом их, наверное, не смогу найти. Да и они вряд ли помнят офицера, которого видели всего-то полчаса. Если даже найду, встретят ли меня со слезами радости, как в первый раз? Село, находящееся недалеко от фронта, наверное, устало от множества военных постоев за эти шесть месяцев. Я понимаю их... но весь этот месяц, который я провел в госпитале, стоило мне посмотреть на село, как в груди становилось тепло.

Госпиталь, куда я попал, подчинялся не корпусу и не армии, а непосредственно фронту. Это говорит о его значительности. Но раненых в госпитале было мало. Всего около десятка солдат. И я — единственный офицер среди них. Наш 4-й Украинский фронт стоит сейчас в обороне. Потерь в такое время почти не бывает. Разве что случайно ранит или убьет кого-нибудь. Скоро должна начаться битва за освобождение Крыма. Поэтому этот госпиталь поставили близко от переднего края. Как я слышал, таких пустующих госпиталей теперь много. Они сейчас как порожние ночные трамваи, подбирающие редких пассажиров. А завтра, когда начнется штурм, они переполнятся как трамваи в часы пик, не успевая принимать множество раненых.

Не в переносном поэтическом, а в буквальном смысле после Сиваша, где я около пяти месяцев не расстегивал ремня, госпиталь показался мне раем. Кроватей, правда, нет, но лежим на двух, постеленных один на другой, матрацах в просторной комнате одноэтажного дома. Чистые белые простыни, ставшие мечтой на фронте. Мое место в самом центре: как-никак единственный офицер среди десяти раненых. Первые два дня я отсыпался, наслаждался отдыхом. И сестры мной довольны, я их не тревожу.

Солдаты в госпитале обычно более беспокойны, чем офицеры. На фронте бедного солдата гоняют безжалостно. Он безропотно выполняет любую самую черную и грязную работу. В госпитале же он, как бы в отплату за прежние тяготы, становится ужасно придирчивым. Все ему не нравится: постель, пища, лекарства, повязки на ранах. И бедным сестрам приходится бегать без конца. Только она отойдет от раненого, как крик «сестра» заставляет вернуться обратно, и ее изводят, говоря: «Ослабь повязку, слишком туго», или: «Повязка ослабла, затяни потуже», «Поправь подушку, лежать неудобно».

Так как я самый тихий среди раненых, сестры сами подходят ко мне и спрашивают: «Как вы себя чувствуете? Вам ничего не нужно?» — «Нет, спасибо», — отвечаю я им кратко. И не знающие покоя сестры уходят, поблагодарив меня взглядом. Наверное, думают: «Побольше бы таких раненых». У меня есть еще одно отличие от тех, кто попал со мной в госпиталь. Я слежу за своей речью, не произношу бранных слов. Особенно перед женским персоналом неосторожное слово ни разу не вылетело из моих уст. У раненых, прибывших с фронта, разговор будто теряет вкус, если его не разбавить соленым словцом. Разумеется, под пулями язык привыкает к вольностям, и, попав в госпиталь, человек не может быстро избавиться от этой привычки. Поэтому такие выражения вырываются, несмотря на присутствие женщин. Сестры, удивленные тем, что я избегаю этих словечек, спрашивают меня:

— Вы, наверное, и на фронте не ругались, да?

— Никогда в жизни, — хвастаюсь я в ответ.

Рана у меня пустяковая. Через два-три дня я уже ступал осторожно, потом начал ходить свободно. Главный врач госпиталя — дородная пожилая женщина. Я ей чем-то понравился, и она не торопится выписывать меня. Вообще в госпитале мне всегда везет на главных врачей. В конце сорок второго года, когда был ранен впервые, привезли меня в город Иваново. И в том госпитале главным врачом была маленькая худощавая пожилая женщина. Она всегда садилась у моей койки и долго со мной беседовала, глядя по-матерински ласково. Тогда я не отличался ростом и внешне походил на мальчишку. Видимо, поэтому она жалела меня. Через две недели, когда тяжело раненых эвакуировали в тыл, она предоставила мне возможность выбора города. (Так как эшелона в Казахстан не оказалось, я выбрал Казань). Но и теперь, когда мне стукнуло двадцать, и я считаю себя вполне взрослым, эта женщина, главный врач, кажется, смотрит на меня с такой же жалостью, как и врач в Иваново. Я в первую же неделю совсем поправился, и она сказала: «Выпишу в этот понедельник». Но каждый раз отодвигает день выписки.

Теперь я хочу рассказать о некоторых своих недостатках, которые ни в коем случае не должны служить примером для других. Вместо того, чтобы бить кулаком по столу перед главврачом, требуя возвратить меня на фронт, я преспокойно помалкивал. Вспомнил свои зимние муки на Сиваше, и захотелось еще немного отдохнуть. Впереди еще много битв, думал я, успею еще повоевать и, возможно, еще успею погибнуть.

Итак, я отдыхал. В марте уже началась весна, юг все-таки. Что такое весна, вы знаете и без моих описаний. Она вносит в душу каждого какую-то неясную мечту. Видимо, и в мою грудь вошло что-то такое: я часто уходил бродить один. Природа этих мест заставляла вспоминать казахскую степь, где я вырос. Но, оказывается, в юности одних мечтаний недостаточно. Безделье стало надоедать. «Не все коту масленица», — говорит русская пословица. «Не буду же я все время отдыхать в тылу, давай-ка, не теряя золотого времени, найду себе девушку», — решил я.

Вскоре познакомился с полненькой чернявой украинской девушкой. Невысокая, круглолицая, черноглазая — совсем похожа на казашку. И к тому же оказалась очень общительной. Она сразу заговорила со мной просто, не чуждаясь. Согласилась и тогда, когда я предложил ей погулять вечером. А где тут гулять, все и ходили вокруг той деревеньки. Конечно, нельзя идти напролом в первый же вечер. Так, говорили о том о сем. Но держал ее под руку. Она мне рассказывала, как они жили при немцах.

В этих местах стояла воинская часть чехов. Гитлер, кажется, не особенно им доверял. Видно, потому и держал в тылу. Чехи для местных жителей оказались спокойней немцев. Славянский язык удобен для понимания, да к тому же чехи сами считали русских братьями. Когда гитлеровцы приходили в деревню и приставали к женщинам, девушкам, обиженные шли к чехам. И те, не боясь немцев, заступались за обиженных.

Я всегда теряюсь с девушками, не знаю, о чем говорить, не нахожу слов. Лишь молча слушаю и посапываю. И в этот раз все шло примерно так же. Но Люду это не стесняло. Кончив один рассказ, взглянув на меня и не услышав ни слова, начинала, не задерживаясь, следующий.

— В прошлом году, перед тем как пришли наши, немцы решили угнать в Германию незамужних. Поднялся переполох. И тогда все шестнадцати-семнадцатилетние девушки стали разом выходить замуж за мальчишек своего возраста.

— Выходили за любимых? — спрашиваю я.

— Какие там любимые? Второпях каждый хватал то, что подворачивалось под руку. В прошлом году, после того, как пришли вы, всех этих парней забрали в армию. Ну, а их женушки остались дома и теперь сами не знают, не то девушки они, не то — нет, — смеется Люда.

«Ты тоже успела выйти замуж?» — хочу я спросить у нее. Но не осмеливаюсь. В душе хочется, чтобы она была незамужней.

Днем Люда на работе. Встречаемся мы вечером. Первый вечер ушел на знакомство, на поверхностные разговоры. И на другой вечер я не сумел зайти особенно далеко. Главный врач сказала, что выпишет в ближайший понедельник. Время подходило. Если я вот так, не вымолвив ни слова, уеду на фронт, выпадет ли еще раз такой прекрасный случай, или...

На третий день я увел Люду подальше от села. Что хорошо, так это то, что куда бы я ни потянул, Люда, не сопротивляясь, идет. Скажу: «Здесь как-то неудобно, пойдем в более тихое место», она, ответив «ладно», преспокойно идет под руку со мной. Однажды, побродив вокруг села, мы нашли уединенное местечко. Лето еще не начиналось, земля оказалась сыроватой. Несмотря на это, мы уселись, подложив под себя почерневший после зимы бурьян. Небо в легких тучах. Кажется, мягко светила луна. Сказать по правде, до луны мне не было дела. Меня волновала, занимала все мои помыслы девушка. Но замечаю, моя дрожь, кажется, не затронула Люду. Она продолжает свои сельские рассказы. Я же придвигаюсь все ближе и, обняв ее одной рукой, все крепче прижимаю к себе. Люда не особенно сопротивляется. Я даже поцеловал ее несколько раз.

Главный врач собирается выписать меня в понедельник, как вспомню, что это послезавтра, так сердце обрывается. Что бы там ни было, нужно довести дело до какого-нибудь конца. А я вот растерялся, не знаю, как быть, что сказать. Перебрал в памяти художественные произведения, которые читал когда-либо. Как там в них говорят? Все прочитанные книги в большинстве были на казахском языке, кроме редких переводов. Прикидываю, любовь в них отнюдь не похожа на мою. Там герои объясняются красивыми словами и не идут дальше поцелуев. А мои желания уходят дальше. Честно говоря, подлые желания. И все же хоть и с трудом, я перевел на русский язык то, что думал на казахском, и высказал свою греховную мысль красивыми словами.

— Давай испытаем блаженство любви, — сказал я.

Люда, вроде, что-то хмыкнула. Слов я ее не расслышал, сердце блаженно колотилось, я терял терпение. В общем, голос мягкий, кажется, не против. Или, может, не хочет, потому что земля сырая.

— Я же шинель подстелю...

— О чем это вы говорите? — сказала вдруг Люда, резко изменившись. Голос ее прозвучал возмущенно.

Вот те на! Видно, не поняла моих первых слов. Я опять растерялся, не зная, что ответить. Кажется, невнятно что-то бормотал.

— Я не думала, что вы такой. Считала, что ходим, как хорошие товарищи. А вы, выходит, тоже, как другие, об одном только и думаете.

После этого отношения наши изменились, Я тупо смотрел в землю от стыда и не мог сказать ни слова. Хотя с виду я сильный и уверенный, на самом деле я ужасно нерешительный. Выражение лица Люды так и не потеплело. Мы расстались молча. Я не пошел сразу в госпиталь, а еще долго бродил по улице. Нужно прийти в себя после такого удара. Оставшись один, стал оправдывать себя и рассердился на Люду. «Вы тоже, как другие...» Ну и что же? Да, как другие! Ничем не лучше. Что ж, теперь я должен ходить влюбленным по уши в эту пухленькую чернявую девушку? А война будет ждать? Завтра начнется штурм Крыма. Там погибнет множество людей. У меня нет пуленепроницаемого панциря. А если даже выйду невредимым из Крыма, то по дороге в Берлин меня ждет немало других крымов. Тоже мне! Ну, нет, ведь больше часа искали уединенное место. Сама не понимает, что ли? Можно подумать, мы выбирали место для огорода. Конечно, хорошо, что она честная, пусть будет счастлива, но...

Достоинство не позволило мне идти мириться с Людой. Да и чувствовал, что занятие это бесполезное. В нашем госпитале служила сестра Валя. Кажется, она ко мне неравнодушна, Не ломая долго голову, я потянулся к ней. Что делать, если первая любовь оказалась неудачной. Придется стать дон-жуаном, решил я.

Фамилия Вали — Черник. И сама она смуглянка. (О-о! Опьянев от любви, я даже не спросил фамилию Люды). Валя ширококостная взрослая девушка с крупными чертами лица. Даже года на два старше меня, если не больше. Сейчас в госпитале всего около десяти человек, и у Вали почти нет работы. Мы с ней не разлучаемся с утра до вечера. А вечером я провожаю ее домой за километр. Но взаимоотношения наши своеобразны, Мы, как давние друзья, тянемся друг к другу. Нам нравится сидеть рядом, ходить вместе. Но ни разу не обнимались и не целовались. Все, чего я пока достиг, это раза два вечером гордо прошел мимо Люды под руку с Валей. Замечаю, у меня, кажется, нет сил увлечь девушку, влиять на нее. Вожжи в руках у Вали. Она может заставить меня пойти, куда ей угодно. Чувствую, что она относится ко мне, как к человеку родному и близкому. От этого у меня теплеет внутри. Но дальше она меня не пускает. «Обжегшись на молоке, дуют на воду», и у меня язык заплетается сказать прежнее: «Испытаем блаженство любви».

Наконец, продержав месяц, в один из понедельников главный врач выписала меня из госпиталя. С Валей мы расстались, пообещав писать друг другу. И потом в одном из писем, которое я получил под Севастополем, она меня «обрадовала»: «Возле нашего госпиталя расположился большой аэродром. Летчики оказались симпатичными и веселыми ребятами. Каждый вечер хожу к ним на танцы. Очень весело...»

Удивительно, как на фронте находят нужную им часть солдаты и младшие офицеры. Неизвестны ни район, ни место, где стоит часть, нет указателей, нет карты с обозначенной точкой. Даже направление неизвестно. Но, пересаживаясь с одного грузовика на другой, иногда на телеге, иногда на своих двоих, — словом, как бы то ни было, находишь свою часть. И я таким же способом отыскал политотдел фронта, потом армии. В политотделе армии отклонили просьбу послать меня в свою дивизию. Офицеров во всех частях хватало. До начала наступления меня оставили в резерве.

Офицеры резерва расположились в большом селе Южной Украины. Белые саманные хаты. Три раза в день все вместе питаемся в одной столовой, остальное время каждый находится в своей квартире. Меня поселили у одной солдатки, муж которой находился на фронте. Она — бездетная молодая женщина, с ней — свекор.

Жил тут еще один человек, освободившийся из плена, бывший политработник. Восстановят ли его в партии, вернут ли прежнее звание, неизвестно. Ждал он уже давно. Это рыжеватый человек высокого роста. Крупный, как верблюд, и движения медлительные, как у верблюда. Хоть и говорит нехотя, но при случае не прочь побеседовать. Видимо, из-за неизвестного будущего вид у него печальный. Человек этот старше меня на добрый десяток лет, много повидал в жизни, испытал немало лиха. Расстояние меж нами изрядное. Правда, по пословице «умеючи и с отцом шути», я умел близко сходиться и перешучиваться с людьми постарше него. А вот к нему не смог подступиться. Делать нам совершенно нечего, целый день сидим вдвоем дома. Я не избегаю его, но и не тянусь к нему. Хоть и не могу понять до конца, но чувствую в его душе какую-то стужу и стараюсь держаться от него в стороне. Как и у всех рослых и медлительных людей, на лице его нет ничего резкого, отталкивающего, наоборот, оно спокойное и открытое. Но при всем этом кажется, что он таит за своим спокойствием что-то лютое.

Однажды, когда мы стояли на солнцепеке, мимо нас, звонко смеясь, прошли две девушки. Их смех зажег гнев моего соседа.

— Уу, с-суки! — сказал он, посерев от злобы.

— Они же смеялись не над нами. Зачем вы их ругаете?! — спросил я удивленно.

— Знаю я их. Немцы выгоняли нас на работу, а сами обнимались с этими.

— С этими двоими?

— Да нет. Какая разница? Все они одним миром мазаны, — махнул он рукой.

Я не знал, что сказать. Конечно, в плену ему, видно, пришлось не сладко. Упаси бог от такой напасти. Немало мук, наверное, перенес. И, может быть, распирала бессильная злоба при виде девушек, обнимавшихся с врагами. Но почему из-за этого он возненавидел весь женский пол, я не понял.

Еще один человек в этом доме — свекор хозяйки — скуластый худой старик с красным лицом. У него щуплое тело, длинный острый нос, козлиная бородка. Он настолько худ, что плечи и кости суставов выпирают из-под одежды. Всегда чем-то недоволен, всегда что-то ворчит себе под нос. Вначале мне показалось, что мы ему не понравились. После же заметил, что ничего плохого он о нас не думает, но уважает не особенно. Кого он любит вспоминать — это людей интендантской службы, которые жили у них раньше.

— До вас туто жили. Кажись, интенданты. Они здорово харчились. Ох, и харчились же они! — цокает он, покачивая головой.

И, что удивительно, говорит об этом не один раз, а словно в упрек нам, питавшимся в столовой и ничего не приносившим домой, повторяет одно и то же по четыре раза в день. Старик этот напомнил мне учившегося год назад курсанта Филиппова. Такой же скуластый, остроносый и краснолицый. Правда, обличием они мало походили друг на друга. Но одинаково жадно блестели их глаза. Паек курсантов в тылу был не очень большой. Особенно трудно удовлетворить аппетит солдата, с утра до вечера проходившего учебные занятия в поле, на чистом воздухе. И Филиппов на каждом перекуре говорил о еде. Раньше он побывал на фронте, Блестя глазами, глотая слюни, рассказывал, как в одном бою захватил много немецких галет, и как долго ел их досыта. Будто бедняга не пробовал на своем веку ничего, кроме этих галет, на каждом перерыве только и говорил о них. Теперь, вернувшись на фронт офицером, наконец, наверное, насытился или все еще тоскует по давно съеденным галетам...

Уж кого ничем не проймешь, так это нашу молодую хозяйку. Живя с ней в одном доме, я никогда не видел, что она ела. Тем не менее — кругленькая, полненькая. К тому же беленькая, как очищенное яйцо. Вроде ничем не обеспокоена, ни о чем не грустит. Когда ни увидишь, улыбается ласково. Видимо, во мне от рождения мало порядочности: в мою голову опять закралась греховная мысль. Конечно, живя в одном доме с хорошенькой молодицей... Дом-то — одна комната. И в этой комнате спим четверо: старик, хозяйка моя, сосед и я. Старик раньше ложился спать на печи, но дня через два после моего приезда (везет же мне!) стал уходить на ночную охрану. И все же я не решался слова сказать, робел, потому что она старше меня. Ей двадцать шесть лет. К тому же мой мрачный сожитель, кажется, заметил мои вожделенные взгляды на хозяйку и запугал меня множеством рассказов.

Однажды, когда я вошел с улицы, она беседовала с другой женщиной. Видимо, подруга или соседка. Та женщина, ничуть не смущаясь моего присутствия, продолжала говорить на всякие щекотливые темы: «У меня в доме живет офицер, грузин. Такая у него красивая фигура. А усы такие пышные... И настоящий кавалер», — захлебываясь расхваливала она.

О-о, пропади все пропадом! Даже после этого я ничего не сумел. Видно, такой уж я нерешительный. Дней через пять к нам поселили еще одного офицера, стройного смуглого парня моего возраста. Мы с ним сразу же подружились. С утра до вечера ведем разговоры. Разумеется, говорим о девушках. Замечаю, друг куда проворней меня. За свою коротенькую жизнь он успел познакомиться не с одной девушкой. И всегда не с какими-нибудь, а с хорошенькими. Может, потому, что симпатичный, ни одну из девушек он просто так не отпускал. И в этот раз, возвращаясь из госпиталя, оказывается, познакомился в Москве с несказанно красивой девушкой, дочерью какого-то большого профессора. Она без тени смущения повела его к себе домой и, сказав: «Это мой друг Алеша», познакомила со своими родителями. Огромная квартира. И девушка заставила Алешу погостить у себя целых три дня.

Я слушал Алешу, затаив дыхание. Думал: чего еще хотеть человеку? Но я тоже должен рассказать что-нибудь подходящее. А рассказывать-то не о чем. Девушки, которые встречались мне, даже не красавицы, как у Алеши. Скажу правду — унижу себя. Для джигита это дело чести. И потому я тоже начинаю «вспоминать».

Начало моих рассказов несколько походит на правду, а дальше уже подключается фантазия. Вспоминаю о том, как познакомился с Людой, ко не говорю, что она черненькая, и украшаю, как могу. Оканчивается мой рассказ совсем иначе, чем было на самом деле. Получается, что я добился, чего хотел. В моих рассказах и Валя выигрывает. Из ширококостной она превращается в хрупкую и стройную, из смуглянки — в беленькую с розовыми щечками — кровь с молоком. И ее, выходит, я тоже перехватил, как сокол.

Подмечаю, и Алеша слушает меня, как я его. Даже глаза слезятся от удовольствия. Судя по всему, и этот плут разбавлял свои рассказы кое-какими выдумками, но я молчу, чувствую: если выведу его на чистую воду, то и сам раскроюсь.

В резерве стояли что-то около десяти дней. Потом нас вызвали в штаб и дали направление.

На мой вопрос, попаду ли я в свой батальон, — никто не смог ответить точно.

— Это решит политотдел дивизии.

— А в каком полку дивизии есть свободное место? — не отставал я.

— Сейчас нигде нет свободных мест. Будут завтра.

— Как это завтра?

— Завтра дивизия пойдет в наступление. Ты должен успеть добраться.

Ясно. Завтра дивизия пойдет в наступление. Комсорги батальонов должны личным примером поднимать бойцов в атаку, идти впереди. Я должен успеть добраться.

1968

Дата добавления: 2015-06-04