Национальное своеобразие и зрелость

В обиходе нашей критики имеются определения и категории, казалось бы, ясные сами по себе, но вызывающие сомнения и возражения в конкретном применении к явлениям литературы. Одно из них — национальное своеобразие. И критика часто старается определить его в той или иной литературе. В моей памяти несколько таких определений, характеризовавших своеобразие казахской прозы. Вначале это было стремление к созданию образов необычных, могучих героев, страсть к гиперболе, позже — тенденция открытого поучения, приписывался песенный лиризм, как обязательная его черта. Все это доказывалось основной верной мыслью, что казахская литература выросла из живого источника народного творчества и унаследовала от него названные замечательные качества. Но и с тем и с другим определением трудно согласиться.

Передо мной два совершенно различных явления казахской прозы, возникших у ее истоков и во многом определивших дальнейшее ее развитие. Мухтар Ауэзов, мощный, порою беспощадный, реализм которого окрашен романтичностью, а широкое эпическое повествование насквозь пропитано лиризмом. И вот другой большой художник, современник Ауэзова 20-х и 30-х годов, Беимбет Майлин — реалист «чистой пробы», лаконичный до предела, тонкий и точный, сдержанный в чувствах, в то же время неистощимый на юмор. У Майлина не было ауэзовской эпичности и размаха, чтоб в одном произведении охватить целую эпоху. Этот художник как бы изнутри, по частям изучал свое общество, раскрывал огромное множество характеров и создавал не менее полную картину народной жизни и времени. Я затрудняюсь определить, кто из этих мастеров в большей или меньшей степени повлиял на дальнейшее развитие нашей прозы. Ведь каждый подлинный художник нащупывает свою тропу. Не говоря о таких значительных мастерах с давно определившимися оригинальными голосами, как Мусрепов, Мустафин, Муканов, Есенжанов, писатели среднего и младшего поколений вносят свое. У них — особый тембр голоса, свежесть мироощущений. Например, прозаик Т. Алимкулов отличается изяществом стиля, аскетической строгостью манеры, радости и горести его героев спрятаны глубже, а у героев его собрата Б. Сокпакбаева сердца открыты миру, они обладают удивительной свежестью и остротой восприятия, чувствительны к жизни. Или прозаик А. Нурпеисов. Под его удачливым пером уживаются колоритная картинность и тонкий психологизм, контрастная яркость, а иногда даже редкость характеров, и в то же время подспудная сердечная теплота, душевный неуют отдельных героев. Что-то майлинское чудится мне в молодом прозаике К. Искакове. Но при близком знакомстве открываешь для себя оригинальность и свежесть молодого таланта. Его герои, проведшие детство и раннюю юность в трудные годы войны, полюбились читателям своей искренностью и пополнили свежими лицами галерею образов казахской прозы. Да, немало в нашей литературе еще и других своеобразных художников разной степени зрелости и мастерства. Мне думается, рискованно подводить их под один или несколько общих знаменателей, будто бы определяющих национальное своеобразие казахской прозы.

Есть писатели, близкие по тематике, но и тем трудно дать единое определение. Я знаю двух интересных татарских прозаиков. У обоих излюбленная тема — борьба с мещанством, пережитками старого. Обаятельный, подкупающий неподдельной искренностью в своих произведениях Фатих Хусни действует тонким инструментом юмора. Он метко выхватывает из жизни косное и рутинное и лукаво, как бы невзначай, раскрывает нелепость и чуждость его. В его произведениях отрицательные явления действительности проступают, как уродливые пятна на фоне искрящегося улыбкой, полного радости бытия мира. А у Амирхана Еникея другое отношение ко всему тому, что мешает нашей жизни. Он зло и пристрастно исследует, анатомирует психологию мещанства, стяжательства и душевную заскорузлость и выносит свой недвусмысленный приговор. Вот два современника, близкие по тематике и цели, и два различных мироощущения и стиля.

Довольно часто, как главную, определяющую черту, приписывают украинской прозе романтическую возвышенность, пафос и песенность. Эти качества прелестные, когда они определяют стили отдельных писателей, но они вызывают сомнение в отношении целой литературы. Ведь национальное своеобразие литературы не есть ее внутреннее однообразие, Даже невооруженному глазу видно, что действительность современной украинской прозы отвергает подобные утверждения.

Да, было время, когда мы резко отличались друг от друга. Исторически, обособленно сложившийся уклад жизни, духовный склад народа. Были свои сугубо национальные темы и проблемы. Например, у писателей Средней Азии — бесправие женщин, калым, духовные цепи ислама и другие проблемы отличались от тех, которые стояли перед художниками иных народов. К тому же различие в уровне развития той или иной нации, эстетические вкусы ее, возраст и уровень самой литературы — все это факторы весьма важные и определяющие. В зарождающейся письменной литературе, первоисточником которой было народное творчество, фольклор не мог не повлиять на весь строй художественного мышления, на литературный стиль. И преодолеть такое влияние было не так легко, как это может показаться со стороны. Ведь письменная литература цивилизованных народов дистанцию от своего зарождения до современного уровня прошла за несколько столетий. А наша жизнь перед молодыми литературами выдвинула весьма сложную и трудную задачу — преодолеть эту дистанцию за несколько десятилетий.

Сегодня читатель хорошо знает не только свою родную литературу, но также и произведения Толстого, Бальзака, Чехова, Достоевского, Горького, Хэмингуэя. Он судит о родной литературе именно с этих высот. Читатель растет быстрее писателя. Это такая же истина, как читать легче, чем писать. Не каждому таланту под силу выдержать такую огромную нагрузку роста. И мы, писатели послевоенного поколения, включившиеся в дистанцию со второй половины пробега, в полной мере ощущаем эту нагрузку.

Отсутствие опыта — не радость. Тут не только приходится по крупицам накапливать свой собственный опыт, но и как можно скорее, значительно превышая нагрузку нормальной учебной программы, осваивать, впитывать в себя художественный, эстетический опыт человечества. В своем росте молодые литераторы самой жизнью поставлены в жесткие рамки времени. И перед ними возникает гораздо больше общих проблем и забот, чем проблем специфических, локальных. В первую очередь это вопросы мастерства и зрелости литературы.

Невозможно представить себе зрелую литературу без ее глубокой интеллектуальности. Интеллектуальность — категория не сугубо национальная, а понятие иного масштаба. И она приходит опять-таки через освоение духовного, психологического опыта прошлой и современной мировой литературы, через ее культуру. Методы психоанализа или самоанализа давно не чужды нам. Многие представители национальных литератур, особенно молодые — как узбеки Ш. Халмурзбаев. У. Умаров, киргиз К. Джусубалиев, казахи А. Тарази, А. Кекильбаев — стремятся уловить тончайшие нюансы чувства, достоверно проследить движение души и передать беспокойную, ищущую мысль своих героев. Может быть, пока не все им удается, но они упорно работают в этом направлении, и написанное ими вселяет уверенность в успех. Теперь уже полноправными героями в наши произведения вошли люди умственного труда, работающие в различных отраслях науки и современной техники. Быстро развивается научно-фантастическая литература. Но иногда приходится наблюдать довольно странную картину. Не говоря о научной фантастике, читая книги, посвященные жизни ученых, людей огромной культуры и высокого интеллекта, часто обнаруживаешь их духовную бедность, банальность их психологии, интеллекта. Порою слишком уж элементарны эти люди, по заверению авторов прекрасно разбирающиеся в высоких науках и сложнейших машинах. Странно. Сильно ощущаешь эту странность, когда читаешь другие книги, далекие от этой высокой темы. К примеру, роман А. Нурпеисова «Сумерки» знакомит нас с предреволюционной жизнью кочевого народа. В нем прежде всего увлекает богатство духовного мира, душевная тонкость и внутренняя сложность героев, казалось бы, людей, далеких от цивилизации. Почему-то у нас нередко менее интеллектуальными получаются те книги, которые посвящены жизни ученых.

Зрелость литературы социалистического реализма предопределяет ее глубокая партийность. И вопросы партийности нас не менее волнуют, чем проблемы мастерства. Если сделаем вид, что мы не сталкиваемся в практике с узкой, догматической трактовкой этого высокого критерия, это не облегчит нам задачу. Ведь мы не определяем интеллектуальность героя по его начитанности или умным словам, вложенным в его уста автором. Но у большинства из нас в памяти время, когда многие критики о партийности произведения судили по образу портрета. Не стоило бы вспоминать об этом, если бы и сейчас некоторые критики в оценке партийности произведения не исходили из соотношения положительных и отрицательных героев и мнений о нем. Казалось бы, всем нам ясно, что партийность — не компонент или просто составная часть произведения, а тенденция и душа его. Сила партийности должна измеряться тем духовным зарядом, который дает произведение читателю в борьбе со всем тем, что мешает нашему движению.

Недавно я прочитал повесть молодого казахского писателя Акима Тарази «Звезда падучая». В повести рассказывается о жизни колхозного села. Я не нашел в ней многих атрибутов — сюжетные построения, проблематика, действующие лица, — ставших уже «классическими» для подобных произведений. Писатель увидел мещанство, оживающее с приходом материального достатка, и наступающую иногда душевную слепоту. Хотя книга написана внешне спокойно, она всей душой своей восстает против самодовольства и сытости, против угасания порывов и страсти ко всему светлому и высокому. Она кричит, что это недостойно высокого звания человека, и свои тревоги и волнения передает людям. Мне кажется, писатель не просто написал книгу на колхозную тему, как принято говорить, а нашел свою партийную тему борьбы.

Может быть, иногда было бы и не зазорно, не мудрствуя лукаво предъявить к произведениям такие же простые, ясные, человеческие требования, которые обычно мы предъявляем к людям. Мы прекрасно знаем качества человека-коммуниста. Он непримирим к косности и рутине, органически не приемлет ложь и фальшь. Не боится правды, какой бы она ни была. У него партийное зрение ко всему тому, что мешает нашему движению. Он коммунист, перестраивающий мир в вечном борении — ибо жизнь никогда не останавливается, решение одной проблемы выдвигает перед ним новые, не менее сложные проблемы, сознание этого делает его чуждым к громким фразам, самодовольству. Книги имеют такие же судьбы, как и человек, и несут они человеческую функцию в жизни. Есть книги умные, проницательные, есть книги беспокойные, ищущие, с острой болью воспринимающие зло и непримиримые к нему, бывают книги симпатичные, как приятный собеседник, или просто благодушные. Встречаются также книги, от которых так и веет самодовольством и сытостью. В них герой малость поволновался, но теперь уже все неприятности позади, неурядицы и мелкие конфликты урегулированы, все стало на свое место. Живи да поживай.

Подлинный художник всегда партиен, ему присуща большая ответственность за жизнь, за ее чистоту. Он мужественен и смел. Партийная совесть художника не позволяет ему выбирать более легкие пути, обходить трудные проблемы, сглаживать острые углы. Художник, обладающий острым социальным зрением, видит гораздо глубже, чем проблемы производства, методы руководства, он раскрывает глубинные процессы обновления человека и общества и ставит те проблемы, которые только зарождаются и, может быть, еще не осознаны самим обществом. Он видит свою миссию в вечном очищении человека. Художник, как любой советский человек, в полной мере должен обладать чувством хозяина страны, хозяина жизни. Хорошему хозяину присущи скорее не прекраснодушие и довольство, а постоянное беспокойство, заботы и поиски.

Все эти истины, разумеется, не новы и довольно ясны. Но всегда ли мы разумеем их в нашей литературной практике и критике? Не ищем ли зачастую глубокую партийность на поверхности произведения и в иллюстрации? Не будем скрывать, критики нередко завязывают споры об идеальном герое, хорошо понимая, что нет предела развитию человеческой личности, иногда выступают против самоанализа, хотя и не подумают возразить против самовоспитания человека. А казалось бы, самоанализ — это не просто копание внутри себя, а путь к самоочищению и совершенству героя.

Начав разговор о зрелости литератур, я не случайно коснулся проблемы партийности. Без глубокой партийности и гражданственности нет подлинной зрелости. Верное понимание этих критериев волнует нас, ибо от этого зависят глубина и сила воздействия писателя, живущего современностью.

Современность ставит в один ряд представителей всех национальных литератур. К их чести, они успешно овладевают достижениями мировой эстетической мысли, духовным и художественным опытом других народов. Сейчас работают в этих литературах писатели европейской культуры. Прошла или проходит торопливая пора ученичества, наступает пора зрелости для них. В какой-то мере покажется законным сомнение, а не увядает ли особая прелесть и своеобразие национальных литератур? Но если мы обратимся к практике этих литератур, то не трудно убедиться, что эти сомнения излишни. Не говоря о старших, даже произведения писателей более позднего поколения, литовцев Слуцкиса и Авижюса, туркмена Джумаева, узбеков Кадырова и Якупова, казахов Кабдулова и Шаймерденова при всей современности и новизне сохраняют свой национальный характер. Вслед за русскими писателями Юрий Рытхэу как бы изнутри открыл нам свой маленький, удивительный народ. Со временем в жизнь этого народа вошли огромные изменения. Писатель-реалист не мог уже любоваться экзотикой. Он пишет теперь о людях образованных, о своих современниках. На страницах его произведений как бы увядает прежняя наивная прелесть. В то же время художник вместе со своими героями приобретает настоящую зрелость. Или такое яркое явление, как Чингиз Айтматов. Я не стану говорить, что при всей современности манеры его письма, общечеловечности нравственных проблем, поставленных им в своих произведениях, его герои остаются сугубо национальными, людьми от земли киргизской. Меня поразила одна деталь в его произведении — описание иноходца Гульсары. Казалось бы, что нового может открыть писатель в примитивном мироощущении животного, так великолепно описанного в русской литературе Л. Толстым и А. Куприным? А он открыл все-таки. «Ощущение неустойчивой тверди под копытами смутно всколыхнуло вдруг в угасшей памяти коня те далекие летние дни, тот мокрый зыбкий луг в горах, тот удивительный невероятный мир, когда солнце в небе ржало и скакало по горам, а он желтый, как цыпленок, пускался вслед за солнцем через луг, через речку, через кусты... когда табуны, казалось, ходили вверх ногами, как в глубине озера, когда мать — большая, гривастая кобыла — превращалась в теплое молочное облако».

Да, это не Холстомер и не Изумруд. Это жеребенок, выросший в вольном табуне и в приволье горного пастбища. Так мог описать только киргиз. Конь этот еще связан с судьбой главного героя Танабая. В этом я вижу глубинную связь писателя с народным творчеством, Кони — крылья джигитов, их верные друзья, воспетые в «Манасе» как бы в новом качестве, глазами нашего современника возвращаются к нам. В этом и традиция и новаторство.

С развитием литературы, с ее зрелостью национальное своеобразие не исчезает, оно с поверхности как бы уходит вглубь, впитываясь в каждую клетку, в кровь произведения, преобразуясь из красочного колорита в характер его. Названные в начале статьи черты в свое время в полной мере были присущи казахской прозе. Но она переросла их, как джигит одежду подростка. Мне думается, своеобразные черты, в особенности приписываемые той или иной литературе, в лучшем случае характеризуют отдельные этапы их роста. Ведь эти литературы находятся в постоянном движении, претерпевая все новые и новые качественные изменения. Даже отдельные выдающиеся представители не могут в полной мере определить всю их особенность и своеобразие. Потому что каждая литература вместе со зрелостью отражает не только глубину, но и полноту и многообразие.

1970

Дата добавления: 2015-06-04