Перестройка в Церковь 42 страница

И мирянин может привлечь к вере просто примером доброй и совестной жизни, доказывающей, что не все еще поглощено «тусовкой».

Не только словами можно свидетельствовать о Христе. В человеке может быть накоплено столько сердечного света, что через его добро и доброту люди будут узнавать Небесного Отца (см. Мф 5:16): «Вот присутствие-то этого осязаемого, очевидного дара свыше, то есть сверхобыкновенного человеческого, и подняло вокруг Иоанна Кронштадтского неописуемое волнение: люди потянулись к нему не за помощью себе, не по слабости своей, не среди своего страдания, — они потянулись к нему как к живому свидетельству небесных сил, как к живому знаку того, что Небеса живы, божественны и благодатны»[952].

По замечанию А. Бергсона, «святые всего лишь существуют, но их существование есть призыв»[953]. Вот пример такого призыва из жизни Франциска Ассизского. Однажды Франциск сказал послушнику: «Пойдем в город на проповедь». Они пошли и всю дорогу тихо беседовали между собой о духовных предметах. Прошли весь город, повернули назад и так дошли до самого монастыря. Молодой брат в удивлении спросил: «Отец, а когда же мы будем проповедовать?». Но Франциск сказал: «Разве ты не заметил, что мы все время проповедовали? Мы шли благопристойно, беседовали о достойнейших предметах, встречавшиеся смотрели на нас и получали мир и успокоение. Ведь проповедь заключается не только в словах, но и в самом поведении». Верно: если батюшка живет Православием, а не «ходит на работу» в свой приход — это тоже миссионерство.

Монастыри, отделенные стенами от мира — разве не проповедь миру? Сколько людей делало шаг от экскурсии к паломничеству при посещении русских монастырей? Ехали в «государственный музей-заповедник», а приезжали в Свято-Троице-Сергиеву Лавру и с удивлением обнаруживали, что христианином можно быть и сегодня.

Разве не проповедь Христа — колокольный звон?[954].

Разве не проповедует Христа православный храм?

Разве не напоминает о Христе священник, идущий по городу в рясе?

Разве не проповедуют воскресение Христово старые православные кладбища?

В конце концов даже детские крестины и отпевания родителей-стариков, осуждаемые протестантской догматикой, не являются ли для многих первым соприкосновением с миром христиан и первой молитвой ко Христу?

У Владимира Зелинского есть свидетельство о проповеди Богослужением: «Чаще всего просветительскую функцию у нас выполняет только богослужение, сам распев, молитвенный строй или теплота, им излучаемая… В православную Церковь никто не зовет, туда приходят сами»[955].

Словесная же проповедь может быть экспромтной, ситуативной — когда у попутчика в рясе спросили о его жизни и вере.

Наконец, есть молитва о неверующих — в том числе и молитвы людей, далеких от словесного миссионерства. По мудрому замечанию блаженного Августина, следует в общении с обращаемыми «больше говорить Богу о них, чем им о Боге».

Но все же миссионерство я предпочитаю понимать в узком смысле. Это сознательная активность, усилие, специально направленное к неродным тебе людям с тем, чтобы поделиться с ними своей верой. И это не разовый эпизод, а стержень жизни миссионера. Если это твое желание одобряется Церковью и она посылает тебя на проповедь — ты миссионер.

Соответственно, при разговоре о миссионерстве я предпочитаю держать в уме не «миссию присутствия» или «миссию милосердия», не низовую приходскую «миссионерскую приветливость» и не эпизодический разговор с попутчиком, не вразумляющее чудо Божие и не молитву о таком чуде. Миссию я понимаю прежде всего как труд миссионера. Это очень тавтологично, но зато логично. То, что делает миссионер, и есть миссия. Сначала надо понять этот аспект миссии, а потом уж говорить об иных. Иначе мы опять зальем свои глаза и уши толстым слоем сладкой патоки — мол, нам и говорить-то не надо, чтобы быть апостолами: колокольни и иконы это делают вместо нас… Миссионер использует любой повод для разговора о своей вере, ищет эти поводы и создает их.

— А чем «миссионер» отличается от «пастыря»?

— Миссионер может быть и священником, и пастырем, и пассажиром автобуса, и покупателем, и мужем, и сыном, и гражданином, и паломником. То есть один и тот же человек в разных ситуациях может быть разным. Но личностная идентичность не означает тождество этих аспектов или служений.

Пастырь обращается к тем, кто уже ему доверяет. Миссионер — к тем, кто сомневается и в нем самом, и в его словах, и в его вере. Цель миссии — вызвать доверие к Евангелию и Церкви, обратить ум от сомнений в истине христианства к позитивному вопрошанию — чтобы человек научился вопрошать у самого Христа и у Его Церкви: «Что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную?». Ответ на такой вопрос и реализация этого ответа — уже задача собственно внутрицерковной жизни (научение и освящение).

Не надо всю жизнь Церкви сводить к миссии — иначе задача собственно миссионерства так и не будет четко обозначена, а значит, и решена.

Граница, где кончается миссия и начинается церковное пастырство, понятна: это граница смены интонаций. Миссионер оправдывает свою веру, объясняет, доказывает. Пастырь — наставляет. Миссионер критикует мировоззрения, пастырь — самого человека, ставшего его духовным сыном.

Миссионер очеловечивает, церковное пастырство — обоживает. Очеловечивает в смысле освобождает от слишком низких навесных потолков и идолов. И это скорее собственно человеческая работа миссионера. А вот пастырь вводит людей в мир церковных таинств. Тут уже действует Дух и конечным плодом этих действий и должно стать превосхождение только человеческого уровня бытия и «причастие Божескому естеству».

Сейчас появилась мода у церковных писателей говорить, что цель миссии — в обоживании космоса, в передаче людям Троической Божественной Жизни, что миссия — это вся жизнь Церкви… Но слишком широкое понимание приводит к дезориентации. Если вся жизнь Церкви — миссия, то собственно миссионерское служение оказывается незаметным. Ведь получается, что и епархиальный канцелярист — миссионер, и семинарский преподаватель. Исповедь священников у епархиального духовника, заседания Синода и Литургия верных — все окажется миссионерскими деяниями. В этом случае миссия теряет свою специфику, растворяется в повседневности церковной жизни.

Да и сам миссионер вряд ли станет говорить о своем труде в столь превыспренних словах — «я иду путем обоживания себя и моих слушателей, чтобы как и я, они стали участниками внутри-Троичной Божественной жизни!».

Не лучше ли по-простому сказать, что миссия — это слово, обращаемое Церковью к тем, кто не слышал, не принял или не понял ее Символа веры? «Не слышал» — это миссия к неверам и язычникам. «Не принял» — к неверам и еретикам. «Не понял» — миссия к своим, уже крещеным, но не оглашеным.

Если же говорить более традиционным церковным языком, то миссия — это керигма, а пастырство призвано даровать полноту жизни во Христе, явленной в Церкви.

«Иное догмат и иное проповедь. Догмат умалчивает, а проповедь обнародывает» — писал святитель Василий Великий[956]. Керигма — это область публичности, та сфера духовной жизни Церкви, о которой можно говорить «внешним». «Догмат» — это внутреннее правило веры, некое правило Богообщения.

Керигма может меняться. Людям, пленившим свой ум идеей несвободного рока и кармы, керигма должна возвещать о свободе человека и его ответственности. Людям, уставшим от бега в беличьем колесе карьеры, керигма скажет о многомерности человека. Людям, запаянным в своем одиночестве, керигма скажет о Том Собеседнике, Который всегда близок, и о «таинстве ближнего». Когда все кругом кричит о слиянии, терпимости и толерантности, из этого потока христианство выделит именно нескрываемая «исключительность» и антиэкуменичность нашей веры…

В общем, священники — в алтаре. Миссионер — на улице.

— Есть ли шансы логическими, историческими, риторическими аргументами доказать, что православие — единственная истинная вера, или же православие «не доказуемо, а показуемо»?

— Аргументы в богословии — инструмент не столько строительный, сколько «отбойный». Они не столько доказывают истинность православия, сколько разрушают карикатурные представления о нем. Можно рационально разобрать завалы антицерковных суеверий, и тем самым расчистить дорогу для интуитивного озарения верой.

Назначение апологетики — лишить неверие рациональных костылей, не позволить неверу облагораживать мотивы своего неверия.

Вот в начале XX века в поезде из Питера в Москву в одном купе встретились батюшка и студент. Батюшка, как и положено его сословию во все времена — в рясе. Студент, как и положено его сословию в те времена — в революции. И начинает юноша задирать священника: «А знаете, святой отец, я в Бога-то не верю!». И смотрит испытующе… Батюшка же отвечает: «Знаешь, я тоже…… Тут уж изумился студент: «Да вы бы хоть притворялись, что ли, что вы верите, вам же за это деньги платят!». А батюшка продолжает: «Видишь ли, в такого бога, в какого не веришь ты, в такого бога не верю и я. Ибо когда ты говоришь "бога нет", ты, наверно, представляешь себе седобородого старичка, сидящего на облаке и бросающего на землю молнии… Но христианство не верит в таких богов. Открой учебник догматического богословия и посмотри, какие смыслы мы сопрягаем со словом "Бог", и, может быть, в таком случае, ты не станешь отрицать нашу веру».

Богословие умеет защищаться. Но оно плохо подходит для понудительного нападения. Коня можно подвести к воде. Но заставить пить его нельзя.

— Что сегодня подразумевается под словом «миссия»?

— Увы, это не отнюдь не проповедь христианства туземцам заокеанских стран. В одиннадцатом столетии своей истории Русская Церковь вынуждена вновь вести миссию среди киевлян и новгородцев.

В середине XIX века святитель Иннокентий Московский написал простое наставление в христианской вере для алеутов на их языке. Позднее «Указание пути к Царствию Небесному» было переведено на русский — и оказалось долгожданным понятным словом, где и русскому народу рассказывалось о русской вере. С1839 по 1885 год эта книжица выдержала 46 изданий!

Для Русской Церкви это оказалось шокирующей новостью: оказывается, просвещать надо не дикарей и заокеанские пространства, а свой же вроде бы давно уже крещеный народ.

В 1839 году преподобный Макарий Алтайский настаивает, что миссия должна вестись не только среди иностранцев или сектантов, но и среди православно-русского населения. Иначе язычники скажут миссионерам: «Почему же вы мучите нас, когда старых христиан своих не учите знать христианскую веру?»[957]. «И это еще не все наше горе. Русские земледельцы пребывают здесь в плачевной бедности понятий о Боге истинном и вере спасительной, а между тем необходимость принуждает ставить их восприемниками при священной купели во время крещения инородцев, которые нередко потом и живут у сих отцов своих по крещении. Но могут ли сии отцы научить сих детей своих тому, чего не знают сами? Могут ли передать им истинное усердие к молитве, если сами не имеют его, а довольствуются и усыпляют совесть некоторым количеством безобразных движений головы и руки? Могут ли возбудить в них желание вникать в существенное добро христианской веры и заботу о исполнении главных обязанностей христианина, когда сами поставляют все благочестие в том, что не едят мясного в посты и не того остерегаются, чтобы ругательным словом уст не осквернить, а только чтобы не оскоромиться? Могут ли сообщить им усердие к церковному Богослужению и в особенности благоговение и любовь к таинству Тела и Крови Христовой, когда сами весьма редко появляются в церкви и немногие приступают к Божественному Причащению?»[958].

Но, пожалуй, лишь преподобный Иоанн Кронштадтский стал первым, кто не только осознал необходимость миссии, ведомой к русскому народу в России, но и стал на путь святой реализации этой святой задачи.

Миссия — это способ выживания Церкви в нецерковном и антицерковном мире. Когда арабы-мусульмане давили христианство на Востоке, проповедь Евангелия уходила на север. Именно века успеха ислама — это и века успеха христианской миссии у славян, германцев, прибалтов и скандинавов. Не будь этого миссионерского прорыва — и было бы неясно, устояла бы вообще христианская семья народов…

И сегодня — чем более антицерковно настроено светское общество, тем больше осознанности требуется от христианина, тем больше он должен знать о своей вере, чтобы твердо в ней стоять и избегать всяких подделок под Православие, избегать сомнений. Поэтому миссия — это не только обращение нецерковных людей, это и способ удержания людей, которые уже пришли в Церковь.

И пространство миссии сегодня не далекие пустыни и джунгли. Патриарх Алексий говорит о «миссии в крупных городах и промышленно-рабочих центрах»[959].

Сегодня эта миссия называется «внутренней», и ее задача видится в том, чтобы «пробудить веру, спящую в душах номинальных христиан». Проще говоря — христианизация христиан, т. е. людей, которые православны по крещению и (порой) по своим ритуальным действиям, но не в силу внутреннего и осознанного выбора[960].

Важно знать, что плоды миссии могут стираться. В духовной жизни однажды достигнутый успех может быть утрачен. Так и во внутренней жизни отдельного человека, так и в жизни народа и народов. Если и в самом деле апостол Андрей ходил по Днепру и поднимался до Валаама — то придется признать, что его семена тут не взошли. От якобы основанных им местных христианских общин не осталось и следа. И через тысячу лет, когда пришло время крещения Руси, пришлось священников везти издалека, с Балкан, а не созывать из лесов хоронившихся там апостольских учеников… Вся центральная и западная Европа, Северная Африка и Ближний Восток говорят о том, что целые народы могут утрачивать некогда принятое ими православие. Где церкви, управлявшиеся святителями Василием Великим[961] и Григорием Богословом, блаженным Августином и Киприаном Карфагенским?

Так что православный миссионер в отличие от идеолога православизации должен исходить из не-обреченности русского народа на возвращение к православию. Это — не очевидность и не неизбежность, а очень трудный путь, который может и оборваться…

— Миссионерский застой?

— Да, и причем уже давний. Еще в четвертом веке святитель Григорий Богослов сказал о постыдности нашего молчания: «Мне стыдно сказать, как обстоят дела, но я все же скажу. Хотя мы поставлены быть учителями блага, мы являемся мастерской всех зол, и наше молчание кричит»[962].

— Есть ли устав и канон миссионерства?

— Нет.

— Ну, а если бы был «миссионерский типикон», вы бы точно его исполняли?

— Это смотря, когда и кем такой «миссионерский типикон» был бы составлен.

Апостольский — стал бы исполнять. Точнее — если бы он был написан апостолом Павлом. А вот к миссионерским заветам апостола Петра по причинам, известным любому историку миссии (см. Галл 2:14), отнесся бы уже более вдумчиво и осторожно[963].

Если этот типикон был бы написан святителем Николаем Японским — стал бы[964]. А вот миссионерский устав, написанный святителем Димитрием Ростовским, боюсь, был бы слишком ориентирован на задействование «административного ресурса».

«Наставления священнику, назначаемому для обращения иноверных и руководствования обращенных в христианскую веру», написанные святителем Иннокентием Московским в 1840 году[965], очень хороши, но мало подробны. Некоторые же его советы полагаю совсем неочевидными. Например, он советует начинать беседу с Ветхого Завета, закона Моисеова и затем переходить к Евангелию. Мне ближе метод преподобного Maкария Алтайского, который советовал прямо с Евангелия и начинать. Будь моя воля — я бы вообще запретил издавать книги Ветхого и Нового Заветов под одной обложкой. Слишком много людей, честно читая Библию с первых страниц, погрязали в подробностях древнееврейских войн и теряли интерес к Библии вообще… В конце концов, даже Евангелие древние миссионеры переводили поначалу не полностью, а лишь наиболее значимые «воскресные чтения» (Апракос). И каждая отдельная книга Писания (или группа книг) издавалась на отдельном свитке. При нынешней же манере издания Писаний главное — Евангелие — теряется где-то между сложностями Ветхого Завета и неудобопонятностью Апокалипсиса.

Много доброго я нахожу в «Мыслях о способах к успешному распространению христианской веры» преподобного Макария Алтайского[966]. Но ряд страниц этой его книги помечены утопическим азартом. Печать аракчеевской эпохи очень видна. Только вместо солдатских поселений — миссионерские…

«Стены миссионерских монастырей имели бы самую правильную фигуру великого четвероугольника, и в самом центре его, с крайнею точностью изысканном, был бы поставлен соборный храм, окруженный широкою аллеею, а над вратами передними — колокольня с часами, которые возвещали бы звоном о непрерывном течении неудержимого, невозвратного, непрестанно в неизвестную вечность нас увлекающего потока времени, означая не только крупные, но и малые доли его — минуты.

От соборного храма аллеи шли бы в разные стороны прямыми и соразмерными линиями к разным корпусам, составляющим чистый двор и отделяющим чистый от черного. Но и на черном дворе надлежало бы содержать все строения в правильности и стройности. Всю же стену монастыря опушили бы тройными аллеями, двумя узкими и одною между ними широкою. Между тем, в храме не принимали бы тех украшений, которые ничего не говорят ни уму ни сердцу. Представим в воображении деревянный, но зато безопасно и дешево сделанный свод внутри церкви, который был бы покрыт светло-лазоревою краскою и на котором были бы многие из созвездий небесных, сияющие в меди позолоченной. Из средоточия же сего свода на позолоченной также цепи спускалась бы люстра с семью светильниками горящими, под нею висело бы изображение земного шара, на котором видимы были бы все океаны, моря, великие реки и все системы гор в расположениях, сообразных действительности, но без названий, а над шаром земным — белый голубь с распущенными крылами, изображающий Духа Святого животворящего. Не правда ли, что, взирая на такой свод во время ночного праздничного Богослужения, мыслящий человек исполнился бы умиления…

Епископы вместе с начальниками семинарий и низших училищ каждый год из числа сирот и вообще из числа казенных воспитанников от десяти до двенадцати лет, избравши предназначенное количество отроков и снабдивши бельем и всем одеянием, отправляли бы их в миссионерский образовательный монастырь. Таким образом институт Миссионерской общины получил бы детей, уже умеющих читать и писать по-русски, по-гречески и по-латыни, знающих Катихизис, Священную историю вкратце, первые правила арифметики и обучившихся нотному пению…

Воображаю также, что в составе Миссионерского общества будут многие благочестивые особы из сословия господ-помещиков: тогда не будет ли приятно доброму господину, не охотно ли согласится всякая человеколюбивая госпожа поискать между вверенными им на добро земледельцами душ, отрешенных от мира, и хотя в мире живущих, но уже распятых для мира?

Частные попечители представляли бы ангелов-хранителей между воспитанниками, они сидели бы между ними за трапезою, они стояли бы между ними в церковном Богослужении. Эти частные попечители историю каждого дня своего рассказывали бы общему инспектору, а сей ежедневно вечером приходил бы к начальнику общины сказывать о состоянии воспитанников…

Частные попечители, благочинный в монастыре, инспектор института и все старшие братия вкупе с настоятелем общины строго поддерживали бы правило, которым по внутренним аллеям позволялась бы только спокойная прогулка и разговоры самые тихие. Все же отроческие и юношеские увеселения и гимнастические упражнения происходили бы под легким присмотром частных попечителей в аллеях, окружающих стены обители. Вообще старались бы соблюдать в монастыре спокойствие и безмолвие. Ни один воспитанник не имел бы права идти прогуливаться, не получив благословения от частного попечителя.

Женщинам, не исключая самих матерей, сестер и других ближайших сродниц, был бы совершенно воспрещен вход во всякие келлии и трапезу монастыря, а поставили бы гостиницу за стеною монастыря. Туда могли бы воспитанники приходить днем для свидания с посетителями, однако не без присмотра.

Воспитанники ходили бы в церковь и возвращались бы из церкви в келии вкупе все, ровным шагом, рядами, вместе с частными попечителями; входили бы в храм как можно благочиннее, не стуча в пол, но тихо, безмолвно становились бы отделениями, предварительно соразмеренными, в местах назначенных, без всякого замешательства, и стояли бы рядами, которые были бы разделены промежутками, достаточными для того, чтоб или начальнику обители, или инспектору института, или дневальному попечителю было удобно пройти с фимиамом между рядами.

Все вообще братия Миссионерского Образовательного монастыря согласились бы не харкать и не сморкать в церкви без крайней необходимости и с необузданною гласностию, но укрощать, сколько возможно, и в этом природу силою воли, руководствуемой благоговением и христианскою учтивостию. В сем уважении как воспитанникам, так и всем братиям Образовательного Миссионерского монастыря было бы воспрещено плевать на пол в церкви, а если кому нельзя не плевать, тот плевал бы в платок свой, но сколько можно скромнее и приличнее. Чтобы воспитанники могли, как и все братия, во время бдений сидеть в продолжение чтений и пения седальных, для того поделали бы круглые, отнюдь не широкие стулья деревянные без ручек и спинок, подобные простым отрубкам от бревен.

Мера сна в этой обители была бы шесть часов.

Воспитанники имели бы пищу общую со всеми братиями, и потому мясных яств не было бы в общей трапезе монастыря, но в больнице, по предписанию врача, употребление мясной пищи было бы разрешено. Впрочем, и общая трапеза братская не была бы скудна и тоща: в каждый день обед и ужин, хлеб ржаной и пшеничный, холодное из картофеля, соленых огурцов, моркови и свеклы с горчицею (все это было бы непокупное), щи из белой капусты со сметаною и коровьим маслом, каша гречневая, крутая, красная, масляная, суп из ячневых круп также с коровьим маслом, сельди et cet.; в обыкновенные дни — два блюда, в праздники — три и четыре. Выдавали бы из запасов общины чай и сахар учащим и учащимся братиям, больным, служащим в церкви, многим другим и даже всем, хотя разными мерами и в разные сроки.

Братия, учащиеся в институте, с частными попечителями в учебные дни пили бы чай с сахаром и с сухарями пшеничными или ржаными (сахару по два кусочка, а не куска, на каждого брата, но сухари помочали бы)…

Миссионер объявил бы избранной им девице, что как он, так и она должны содержать себя в тех пределах, какие начальствующий в миссии начертает для них. Как все расходы на одиноких миссионеров надлежало бы производить по примерному предначертанию, так составили бы расписание, в котором было бы обозначено количество и качество всякого одеяния, женатому миссионеру, жене его и детям их потребного и приличного; сколько в год и какого чаю и сахару они издержат; сколько какого скота должны иметь; сколько в год муки ржаной и пшеничной, круп, мяса, масла конопляного и коровьего и других съестных припасов употреблять. По сему расписанию женатые миссионеры получали бы от начальствующего в миссии или деньги, или разные вещества на содержание себя и семейств своих. Миссионер показал бы избираемой им девице это подробное расписание и спросил бы, согласна ли она соразмерять с ним свои желания и отсекать всякие прихоти и затеи… Миссионер вступает в супружество с тою девицею, которая на все вопросы, основанные на сих и других сообразных сим положениях, изъявит согласие на бумаге, писанной ее рукою (ибо жена миссионера непременно должна быть грамотною); и такие бумаги хранятся вместе с другими важными в архиве миссии»[967].

Ну, здесь хотя бы регламентируется жизнь самих миссионеров (будущих). А вот в Житии Григентия, епископа Омиритского (житие, написанное на рубеже VIII–IX веков, полагает, что его герой жил в конце Vl века), фигурируют так называемые «Законы химьяритов». «Это — единственный в своем роде образец миссионерского законодательства. Некоторые исследователи утверждают, что "Законы" были написаны самим Григентием, но даже если допустить, что этот текст не являлся подлинным законодательным актом, он остается памятником византийской миссионерской мысли, пусть и более позднего времени, пусть и теоретической. Бросается в глаза, что законы предписывают новообращенным арабам правила жизни, куда более суровые, чем те, что существовали в давно крещеной Империи. Для неофитов категорически возбраняется театр; не оставлено вообще никаких светских праздников; под страхом членовредительских наказаний запрещен внебрачный секс; люди, застигнутые за добрачными интимными отношениями, избавляются от кары только в случае немедленного согласия на брак; запрещается проституция, строго наказывается содержание притона; отказ от" чистого" образа жизни карается смертью и т. д. Практически все гражданское право в "Законах" превращено в уголовное, а все частное — в государственное. Самим ромеям и в голову не пришло бы придерживаться столь кровожадных предписаний. "Законами" навязывалось сугубое благонравие: дважды вдовец обязывался уйти в монастырь; даже рабы должны были жениться, хозяевам предписывалось о рабах заботиться; запрещалось попрошайничество и жестокое обращение с животными (был прописан даже предельно допустимый вес груза для вьючного скота). Вопреки римскому праву, за драку наказывались оба дерущихся, независимо от того, кто виноват; бедные приговаривались к штрафам, а богатые — к телесным наказаниям. "Законы" нагружали государство массой разнообразных функций: чиновникам вменялось в обязанность следить за ценами на рынках и поддерживать их на «справедливом» уровне; арендную плату повелевалось снижать; нищих полагалось содержать на казенный счет (и принимать меры к тому, чтобы иностранцы не видели следов бедности). В целом "Законы химьяритов" — это тоталитарная миссионерская утопия, нацеленная на создание идеального государства. Если текст данного памятника возник в официальныхкругах, это является важнейшим показателем того, как именно Византия мыслила свои миссионерские функции. В случае же применения подобного кодекса на практике он явно должен был вызвать недовольство среди новокрещеных арабов»[968].

Удивительно, как быстро деградировал христианский мир. В пору гонений христиане были гораздо более оптимистичны. Они были убеждены в том, что если свет Евангелия станет доступен и известен, то все станет самоочевидным, и никакое понуждение не понадобится.

Незадолго до обращения императора Константина Лактанций мечтал: «Поймите же, если у вас еще есть ум, что люди потому злы и несправедливы, что почитают [ложных] богов. Ибо если бы почитался только один Бог, не было бы раздоров и войн, поскольку люди знали бы, что они дети одного Бога и потому связаны узами и неразрывной нитью божественного родства. Не было бы никаких интриг, поскольку [люди] знали бы, какого рода кары приготовил убийцам Бог, Который видит тайные преступления и даже помыслы. Не было бы обманов, грабежей, если бы учились наставлениям Бога и довольствовались бы своим и немногим, предпочитая слабым и тленным [выгодам] прочные и вечные. Не было бы разврата, прелюбодеяний и растления женщин, если бы всем было известно, что Бог осуждает любую страсть, направленную не на рождение детей. Необходимость не толкала бы женщину осквернять честь свою, добывая себе пропитание непристойнейшим образом, поскольку мужчины сдерживали бы свою страсть, да и благочестивая и религиозная жертвенность имущих помогала бы неимущим. Итак, не было бы, как я сказал, на земле всего этого зла, если бы все были связаны законом Божиим, если бы все поступали так, как поступает только наш народ [христиан]. Сколь благостным, сколь [воистину] золотым было бы состояние человеческих дел, если бы на всей земле пребывали кротость, милосердие, мир, бескорыстие, равенство, умеренность и верность! Наконец, для управления людьми не нужны были бы столь многочисленные и столь разнообразные законы, когда бы для сохранения честности было бы достаточно одного-единственного закона — Божия. Не нужно было бы ни тюрем, ни мечей охранников, ни страха наказания, когда целебность небесных предписаний, поселенная в человеческих сердцах, сама по себе наставляла бы людей на праведные поступки» (Божественные установления 5,8,6–9; написано в 303–313 годах).

Но последовавшее вскоре поспешно-полицейское решение миссионерской задачи привело к тому, что христианский мир на многие века остался в мире ветхозаветных представлений о допустимости насилия…

Дата добавления: 2015-06-29