Перестройка в Церковь 46 страница

Глядя на сегодняшнее положение миссии в России, я думаю, что миссионерам необходимо получать второе образование. Во-первых, события последних лет двадцати учат, что те люди, которые активно занимаются миссионерством и в этом смысле заметны в церковной жизни, имеют помимо богословского еще и светское образование. Во-вторых, наличие светского диплома, признаваемого властями, школами, университетами, позволяет беспрепятственно входить в различные государственные учебные заведения. В-третьих, это возможность, очень необходимая, финансовой автономии, когда не нужно каждый раз упрашивать настоятеля хоть чем-то поддержать твое физиологическое существование. В-четвертых, это возможность не всякий каприз владыки встречать с обреченным восторгом (а при необходимости и просто уйти от сановного хама…).

Я думаю, что отсутствие финансовой политики, поддерживающей миссионерство, — это проявление общей церковной атмосферы, являющейся не-миссионерской (если не сказать «антимиссионерской»).

— Об этой атмосфере можно судить только по «финансовой политике»?

— Еще тут были бы уместны очевидные знаки благоволения священноначалия к работе миссионеров. До сих пор внехрамовая работа священнослужителя воспринимается в церковной среде как нечто нетрадиционное и даже неблагочестивое. Посему в статуте церковных наград должно быть ясно сказано, что награды даются не просто за арифметическую выслугу лет, но что миссионерски активный священнослужитель получает награды даже прежде активного храмостроителя. О том же должна говорить и практика вручения церковных наград. В Российской Империи статут ордена святой Анны предусматривал награждение орденом святой Анны третьей степени лиц «Обративших к господствующей Церкви не менее ста человек не христиан, или раскольников»[1009]. Естественно, при этом предполагались и пожалование в дворянство и пожизненная пенсия.

Кстати, неплохо было бы создать хотя бы общецерковный специальный пенсионный фонд для миссионеров — ибо если они трудятся жертвенно, то и накоплений у них не будет, и здоровье они подорвут быстро, и в полуинвалидном состоянии они вернутся в свои родные места, то есть вдаль от стяжанной ими паствы и от ее возможной поддержки. Когда иеромонах Никодим (Ленкеевич) завершил свои многолетние миссионерские труды среди калмыков, указом Синода он был возведен в сан архимандрита и назначен настоятелем астраханского Ивановского монастыря…[1010] Неплохая пенсия (впрочем, архимандритство он сам себе испросил, сославшись на то, что калмыки желают учиться лишь у знатной духовной персоны[1011]). А что ждет нынешних миссионеров?

— Миссионерские съезды что-то сегодня значат?

— Надеюсь. Наши резолюции ни для кого в Церкви не обязательны. Но выработанные нами тексты и советы могут стать известны определенному кругу церковных чиновников-аппаратчиков. Затем, через несколько месяцев кому-то из этих аппаратчиков будет дано задание составить интервью, выступление, доклад кому-то из первенствующих лиц нашей Церкви на сюжет о миссии. Логика же любого аппаратчика проста: делать как можно меньше, желательно откуда-нибудь переписать. И я надеюсь, в качестве шпаргалки он возьмет этот документ и, в частности, этот абзац. И тогда мысль о необходимости терпимости к миссионерским поискам прозвучит уже с более высокой трибуны. У нашего съезда нет полномочий даже рекомендательных, не то что административных, мы можем только робко шептать где-то в уголке. Но если эти же мыслипрозвучат из уст лиц, облеченных высшей церковной властью, тогда уже у нас будет возможность привести сегодняшнее «юродство» как официальную позицию Церкви. Что такое сегодня миссионерский съезд? Каждый из его участников в своей епархии кажется юродивым, непонятным выскочкой. А вот когда это уже с высшей церковной трибуны прозвучит — тогда к юродивым будет более терпимое отношение у их епархиально-приходского окружения.

— А Вы знаете довод, с помощью которого православных людей можно подвигнуть к миссионерской активности?

— Придется, наверно, пугать Божьим Судом. После смерти все мы предстанем пред Богом. Но увидим мы в Нем нашего судью или нашего должника? Конечно, радостнее увидеть в Боге того, кто должен нам, а не того, кому должны мы. Скажете, что это невозможно? Но это не мои слова, а Златоуста. Он приводит слова книги Притчей: Милуяй нища взаим дает Богови (Притч 19:17). И продолжает: «Если Бог берет у нас взаймы, то Он уже наш должник. Итак, каким же хочешь ты иметь Его — судией или должником? Должник чтит дающего взаймы, судья же не щадит получающего взаймы»[1012].

А какая милостыня выше — денежная или духовная? Духовная помощь, помощь на пути ко спасению религиозно важнее, чем помощь материальная[1013]. Так что труд миссионера делает Бога его помощником и защитником на Божьем же Суде: всякого, кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцем Моим Небесным (Мф 10:32).

И значит, если мы будем защищать православную веру перед лицом Неверов и суеверов, сектантов и раскольников, то и Христос, защищенный нами, будет нашим защитником пред Отцом.

— На что обратить внимание, начиная миссионерскую работу?

— Есть древняя молитва: «Господи, дай мне силы изменить то, что я могу изменить. Дай мне мужество вытерпеть то, что я не в силах изменить. И дай мне мудрость, чтобы отличить одно от другого»? Так вот, мудрости нам сегодня и не хватает.

А именно она нужна для подбора нашей реакции на то, что вошло в нашу жизнь без спроса. Мы можем: 1) осудить новость, 2) никак не реагировать и 3) можно попробовать использовать ее для нашего миссионерского блага.

Ну вот, например, есть греческая философия. У апостолов был выбор — можно было ее: а) всецело отвергнуть, б) не заметить, в) использовать некоторые ее суждения, чтобы подтвердить евангельскую истину. И Церковь избрала третий путь: апостол Павел несколько раз цитирует языческих философов и поэтов.

Сегодня в мир наших детей вторгаются все новые сказки, фильмы и так далее. Легко на словах — сказать: «Давайте их запретим!». Но, во-первых, послушаются ли дети нашего запрета (особенно дети нецерковные)? Второе, если даже сынишка послушался моего запрета, он не будет читать Поттера у меня на глазах, а после школы пойдет к своему дружку и прочитает или посмотрит фильм на видео. И получится, что он все равно это посмотрит, узнает это, но без моего комментария, подробного разбора — что здесь правда, что неправда, на что стоит обратить внимание, а где ложь какая-то.

Я считаю, что сегодня родители должны учиться вместе с детьми, причем на месяц опережая детей. Ты заранее, за месяц просматривай учебники твоего ребенка, обращая внимание на темы, по которым могут возникнуть антицерковные дискуссии (история, литература, биология и так далее), и попробуй сам найти материалы, которые дали бы твоему ребенку возможность глубже посмотреть на эти проблемы, чем то воззрение, которое предложат одноклассники или учительница. И неучебные детские книжки тоже лучше читать вместе.

— И все же когда вы говорите аудитории «Нет!»?

— Если от меня хотят услышать отречение от сути христианской веры. Христианство в себе несет нечто очень неприятное для обычного человека. Это весть о том, что вне Церкви нет спасения.

Да и самое главное в нашей вере — тайна Бога, ставшего распятой плотью, — есть безумие[1014]. Многие сюжеты Библии и догматы, заповеди и традиции нашей Церкви контрастируют с современными идеологическими модами.

Хочешь раззадорить аудиторию, убежденную в том, что «Бог у меня в сердце»? Просто скажи им слова аввы Дорофея: «Я не знаю другого падения монаху, кроме того, когда он верит своему сердцу» (Поучение 5). Ох, и долго потом придется объясняться с теми, кто свою совесть считает непогрешимой…

Но если мы знаем, что со временем должны будем предложить нашим слушателям сделать выбор и пожертвовать некоторыми интеллектуальными привычками ради того, чтобы быть со Христом, — тем более нам следует быть осторожными. Потому что если мы еще не получили у наших собеседников надлежащего кредита доверия, если христианство еще не показалось им чем-то значимым, то требовать от них жертвы бессмысленно. Они ее не принесут — потому что еще не понимают, ради чего она нужна. Для них христианство так и останется набором глупостей.

И если рано или поздно проповедник обречен на конфликт со светской аудиторией, то момент жесткого выбора лучше по возможности отодвинуть. Пусть сначала люди поймут, что я (и вообще христиане) не сумасшедший, что в моих словах и убеждениях есть логика, смысл, обоснованность.

Не надо скандалить по мелочам. Накануне неизбежной дискуссионной встречи с другим миром надо задать себе вопрос о том, как нам определить меру нашей собственной нетерпимости? Ибо кто из вас, желая построить башню, не сядет прежде и не вычислит издержек, имеет ли он, что нужно для совершения ее, дабы, когда положит основание и не возможет совершить, все видящие не стали смеяться над ним, говоря: этот человек начал строить и не мог окончить? Или какой царь, идя на войну против другого царя, не сядет и не посоветуется прежде, силен ли он с десятью тысячами противостать идущему на него с двадцатью тысячами? Иначе, пока тот еще далеко, он пошлет к нему посольство просить о мире (Л к 14:28–32).

Преподобный Макарий Алтайский разрешал туземцам курить во время огласительных бесед: «Потом опять посадят оглашаемых, дадут им отдых, позволят выкурить табаку трубки две-три, и опять, призвавши к учению…»[1015].

Христианство по своей сути противоречит духу современной культуры. Но именно поэтому не надо спорить по мелочам, сохранив запас полемической энергии для обсуждения глобальных расхождений. А вот разругиваться по поводу прически или какого-нибудь фильма, может быть, не стоит.

Миссионер должен уметь сам выбрать дискуссионное поле, не поддаваясь на мелкие провокации.

Это значит, что:

1. Не надо полемизировать из-за вопросов моды или политики, спортивных или музыкальных вкусов.

2. Лучше до поры до времени избегать разговора на тему, о которой заранее известно, что она приведет к быстрому и личностно-обостренному контрасту между мнением молодежной аудитории и Церковным советом, — то есть на тему о половом либертинизме. Молодежная аудитория рада сойти с трудных для нее философских тем на привычные для нее темы сексуальные[1016]. На эти провокации (обычно, в виде записок) не стоит поддаваться.

3. Надо и самому знать, и другим честно признаваться, что в церковных текстах и верованиях есть фольклорные элементы. Основатель русской патрологии архиепископ Филарет (Гумилевский) еще в XIX веке говорил: «Повторять все повести читаемые в житиях без разбора, без проверки — грешно перед совестию и стыдно перед просвещенным умом», — а святитель митрополит Филарет (Дроздов) подтверждал, что «есть сказания о житиях святых, происшедшия из неправых уст»[1017].

4. Надо пояснять, что в церковных легендах даже погрешающих против истории, все же есть правда, но эта правда педагогическая, назидательная.

5. Надо чаще напоминать о множественности толкований одних и тех же мест Писания.

6. Надо чаще напоминать о догматическом целомудрии Православия. В Церкви ведь очень мало догматов. По верному замечанию Николая Бердяева, «в Православии христианство не было так рационализировано, как оно было рационализировано в католичестве. Доктрины никогда не приобретали в нем такого священного значения, и догматы не были прикованы к обязательным интеллектуальным богословским учениям, а понимались прежде всего как мистические факты. В богословском же и философском истолковании догматов мы оставались более свободными»[1018]. В самом деле, по слову епископа Каллиста Уэра, «многие верования православных не составляют части единого Предания — они просто собрание телогуменов, богословских мнений. Предметом навязывания они быть не могут»[1019].

Соответственно, встретив то или иное расхожее мнение о нашей вере, можно этот тезис сопоставить с «коротким листом» догматики, и если оно там не обретается, сказать, что это не учение Церкви, а частное богословское мнение.

Нужно отличать догматические вероопределения от частных богословских суждений, мнений. В последнем случае есть пространство для изучения, ознакомления, понимания и — споров. Здесь могут быть разноречия даже между православными богословами. Они всегда были в истории, более того, даже между святыми отцами были недоразумения и дискуссии. Так что, начиная лекцию, я всегда стараюсь разъяснить: когда речь идет о церковной позиции, а когда о вопросе, по которому нет общецерковного суждения. Тогда я говорю: «Моя позиция вот такая, но это моя позиция, у других священников она может быть по этому вопросу другая».

И потому и журналистов, и семинаристов я прошу: «Братья, простите, понимаю, что вас уже достали призывами к аскетике, воздержанию и так далее, но я присоединяю свой голос к голосу наших священников и прошу вас: будьте воздержанны на язык. Хотя я понимаю, что это звучит отчасти смешно — диакон Кураев призывает к воздержанности, а у самого язык без костей, — но тем не менее я благочестиво прошу вас: братие, "фильтруйте базар"! И как можно реже в своей речи позволяйте себе начинать фразу с вводного предложения "как учит Церковь", "по мнению Церкви"».

Я имею право начать так фразу только в том случае, если дальше последует цитата из Символа веры. Вот тогда я имею право сказать: «По учению Церкви, есть Единый Бог Отец, Творец неба и земли, всего видимого и невидимого мира». В остальных случаях лучше поосторожничать и говорить аккуратнее: «по учению святых отцов», «по мнению известного богослова».

Мнение и учение в данном случае — не одно и то же, так же как не одно и то же частная запись в блоге и проповедь в храме.

Я могу сослаться на мнение авторитетных для меня священников, в конце концов, на свое собственное мнение. В разных случаях мнением Церкви может считаться мнение богословского «мейнстрима», суждение Патриарха, решение Архиерейского Синода.

Позицией Церкви может быть и мнение простого большинства духовенства, если удастся его каким-то образом установить, или мнение большинства церковных изданий. За мнение Церкви можно принять суждение монастырских духовников, если есть возможность его узнать. Наконец, мнение Церкви можно выяснить, опрашивая прихожан, выходящих из храма, то есть с помощью своего рода «экзит-полов» (от англ. «exit poll» — опрос на выходе).

По вопросам, которых касается вероучение Церкви, православный христианин должен быть с ней согласен. А если о чем-то церковная доктрина не сформулирована — я свободен в формировании своей позиции, которую, однако, не имею права выдавать за мнение всей Церкви.

Скажем, когда меня спрашивают: «Что Церковь думает о Гарри Поттере?», — то на это я могу ответить только: «Да много чести для Гарри Поттера, чтобы Церковь о нем что-либо думала». От имени Церкви может сказать только Собор. Но я как-то не могу представить себе Собора, в повестке дня которого под пунктом 15 значилось бы: «Выработка отношения к Гарри Поттеру».

В древности все как-то было яснее. «Предел Православия — есть чисто ведать два догмата веры — Троицу и Двоицу: Троицу неслиянную и нераздельную созерцать и ведать; Двоицу — два естества во Христе во едином Лице исповедать» (Преподобный Григорий Синаит. Главы о заповедях и догматах, 26)[1020].

Сегодня критерии, по которым люди готовы различать Православие и ересь, весьма сместились. Зато появилась поразительная легкость в вынесении приговора другим христианам — еретики, мол. Не так вели себя древние подвижники:

«Вопрос 707. Если кто скажет, чтобы я проклял Нестория и подобных ему еретиков, проклясть ли мне их или нет?

Ответ. Что Несторий и бывшие после него еретики находятся под анафемою — это очевидно, но ты отнюдь не дерзай проклинать кого-либо, потому что считающий себя грешником должен оплакивать грехи свои и — более ничего. Но не надобно осуждать и проклинать кого-либо…

Вопрос 708. А кто отсюда заключит, что и я мудрствую так же, как еретики, что сказать тому?

Ответ. Скажи ему: хотя и очевидно, что еретики достойны проклятия, но я сам грешнее всякого человека и боюсь, как бы, осуждая другого человека, не осудить себя самого…

Вопрос 709. Если же я не знаю, действительно ли еретик тот, которого он просит меня предать проклятию, то как поступить мне?

Ответ. Скажи ему: «Брат! Я не знаю, как мудрствует тот, о ком ты говоришь; проклинать же того, кого я не знаю, как кажется, послужит мне в осуждение. Говорю тебе, что другой веры, кроме преданной от 318 святых отцев [Первого Вселенского Собора], я не знаю, и кто мудрствует иначе, нежели она научает, тот сам себя предал анафеме»[1021].

Святитель Кирилл Александрийский, который первым осознал, что Феодор Moncyeстийский был настоящим зачинателем несторианской ереси, ради того, чтобы облегчить возвращение восточных епископов в Церковь, разрешил им поминать Феодора Moncyeстийского в диптихах, имея в виду, что сами они исповедуют православную веру. В это время Феодор уже умер (ср. Письмо 72 К Проклу Константинопольскому, PG 77,344–345). Следует еще заметить, что преподобный Феодор Студит, который хорошо известен большой строгостью, хвалил икономию святителя Кирилла (см. PG99,1085С-1088ВС).

Сегодня же церковные люди готовы осуждать друг друга из-за разного отношения к тем или иным не догматам, нет, но — людям. Причем к людям нецерковным. Спорят изза нецерковных книг и вкусов (отношение к «Гарри Поттеру» или рок-музыке…).

Как можно православным разделяться из-за разного отношения к тому, что не в Церкви? Практически все вопросы (кроме вопроса о новомучениках), что разделяли нас с Зарубежной Церковью, были именно таковы. Отношение к католикам и женевскому Всемирному Совету Церквей. Отношение к советской власти. Тут уж поистине разночтения вкусовые или, говоря словами Синявского, «стилистические». Что лучше или хуже — сотрудичество с ГПУ или ЦРУ— это именно дело «вкуса». Но не повод к расколу!

Православие — это позитив, определенное суждение о Боге, а не негатив, перебирающий и фиксирующий недостатки жизни и мысли других людей.

Если с самого начала задирать собеседников, если от первых же слов требовать от них «жертвы интеллектом», то они соблазнятся. Причем причина соблазна будет не в Писании, а в нашей «принципиальности».

Вот именно, чтобы не путать главное и разнообразно-служебное в богословии, я считаю неумным затевать ссору из-за вопроса об «эволюции».

Да, церковный человек не почувствует трудности в том, чтобы согласиться с библейским повествованием, говорящим, что растения появились в третий день истории мироздания, а солнце — днем позже. Но как нецерковным людям пояснить эту странность, которая обрушивается на них на первой же библейской странице?

Сколько душ сегодня нашими проповедниками приносится в жертву «правому» имиджу самих проповедников! Слишком часто проповедь, как будто адресованная нецерковному человеку, на самом деле произносится так, чтобы церковные собратья похвалили ревность и твердость проповедника: «У, как он! Спуску не дает! Все сказал строго канонически! Наш человек!».

И все же — если сомневающийся человек уже на первой странице Библии видит повод к тому, чтобы ее отвергнуть, то стоит присмотреться: а нет ли в миссионерской традиции уже некоторых наработок, позволяющих устранить это, первое недоумение? Мои размышления на эту тему можно найти в Интернете: http://www.kuraev.ru/evoluti. html и http://www.kuraev.ru/evolution.html.

— В этих статьях только Ваши личные гипотезы или же их можно принять как мнение Церкви?

— Скажем так: это мнение высших духовных школ нашей Церкви. Я привожу суждения профессоров Духовных Академий, которые пробуют согласовать данные биологии с библейским повествованием. Я видел, как на конференциях, проводимых Тихоновским богословским институтом, Издательским советом Московской Патриархии, Синодальной богословской комиссией, именно организаторы этих конференций давали отпор агрессивным попыткам буквалистского прочтения библейского текста. Увы, и в этом отношении богословие и наука похожи: и у вас и нас есть свои фоменки…

— А еще от дискуссии на какие темы вы советуете улконяться?

— Сексуальные отношения. Это тема, слишком близкая, болезненная и радостная для молодых людей. Поэтому тут реакция будет самая живая. И если проповедник окажется недостаточно интересен и убедителен, то возникнет не поверхностноинтеллектуальное, а личностное отторжение от возвещаемого им христианства. Надо быть очень уверенным в том, что твои аргументы будут восприянты сознанием светски мыслящей молодежи, чтобы решиться затронуть эту тему.

Так что это именно та тема, о которой я хотел бы в самую последнюю очередь говорить с молодежью. Я считаю подобный разговор с неверующими чем-то в принципе глубоко бесполезным и даже вредным. Все, что в Православии говорится на эту тему, сказано для тех, кто уже идет по пути Православия. Православие не просто набор положенных формул. Это именно путь.

Бывают такие архитектурные композиции, которые рассчитаны на восприятие движущимся человеком. Есть такие рекламные щиты, которые, когда стоишь рядом с ними, кажутся совершенно уродливыми, но если проезжаешь мимо них на машине, то эта конструкция как будто поворачивается следом за тобой. Возникает впечатление ее движения.

Что-то подобное и с Православием. Пока человек стоит на месте, ему не понятно, «зачем все это». И только когда человек начинает двигаться, рождается понимание. А пока человек стоит на месте, пока с его машины свинчены колеса — то что же ему рассказывать о том, как и что может затормозить едущих…

За устоявшимися и неподвижно вековыми глыбами церковных преданий почти незаметно то обстоятельство, что свой смысл они открывают лишь тому, кто сам приходит в движение.

Православные в сегодняшнем мире похожи на альпинистов в летнем городе. Представьте: жара, в льняных тапочках и то жарко, — и вдруг идут люди с заготовленными теплыми шапками и куртками, с теплыми сапогами, на которых вдобавок набиты шипы. Зачем ледорубы в городе? Зачем шипы на асфальте? Так презрен, по мыслям сидящего в покое, факел, приготовленный для спотыкающихся ногами (Иов 12:5).

Но если хоть что-то из снаряжения альпинистов останется в долине, то там, наверху, цена беспечно отброшенного может оказаться непомерно высока. Так и в Православии все рассчитано на движение, на трудное восхождение. Там, на духовных высотах, станет понятно, зачем пост и зачем церковно-славянский язык, зачем столь долгие Богослужения и почему в храмах не ставят скамеек, о чем говорит почитание святых и что дает человеку икона, а чем драгоценно целомудрие… К стоящим в долине бесполезно обращать речь о технике безопасности в горах.

Представьте, что меня командировали вести уроки музыки в школу. Прихожу я к детишкам и говорю: «Дети, сначала мы с вами изучим историю музыки. И знаете ли, история музыки — она очень трагична. Потому что в музыке бывали удивительные достижения, и тогда создавались симфонии, благие созвучия. А бывали неудачи — и рождались какофонии. Так вот, знайте, дети, что когда-то давно, в глубокой древности возникла страшная какофония, она звучит «дзинь-блим-бум». Дети, запомните эти звуки и никогда их не издавайте! А на следующем уроке, через неделю, мы снова встретимся и изучим историю появления другой страшной и древней ереси. Речь пойдет о какофонии «дзям-блям-блям». Да, и вот так потихонечку мы с вами изучим историю всех ересей, а перед каникулами коснемся самой страшной ереси, недавно возникшей какофонии «дзим-блям-барамс». Ну, а после каникул, уж так и быть, я дам вам Моцарта послушать».

Что вы тогда скажете о моем педагогическом таланте? Ниже пола, что называется. К сожалению, именно по этому принципу очень часто строится наше общение с молодежными аудиториями: мы приходим к ним только для того, чтобы сказать, чего им нельзя. Высыпать на них мешок запретов и вагон императивов… Вот и создается ощущение, что мы что-то у людей отбираем, не успев им ничего дать. В итоге, как одна актриса недавно заявила в интервью: «Вы знаете, мне так тяжело жить: в этой жизни все, что приятно, или грешно, или портит фигуру».

Если мы сами в нашей проповеди превратили Православие в одно большое «низзя» — то что ж мы удивляемся тому, что оказались бесконечно далеки от молодежи, тому, что молодежь идет в секты.

Знаете, была такая замечательная буддистская притча. Некий царь подходит к человеку и говорит: «Я готов подарить тебе все, о чем ты только можешь мечтать: вечную молодость, вечную жизнь, царство, любовь, женщин, богатство — все я тебе дам. Чтобы получить эти бесценные дары, тебе нужно приложить лишь совсем небольшое усилие: я тебе дам вот эту чашу с водой, и эту чашу тебе нужно будет пронести из одного села в другое по этой дороге. Правда, есть несколько дополнительных условий. Первое — за твоей спиной будет идти воин с обнаженным мечом. Второе — если хоть капля воды упадет на землю, воин сразу сносит тебе голову с плеч. Третье — чаша будет полна до краев. И последнее условие — твой путь будет проходить через деревню, в которой в это время будут играть свадьбу». И вот через эту пьяную танцующую деревню, в которой все стараются вовлечь тебя в общий хоровод, надо суметь пронести чашу, не расплескав ее.

Что в этой притче буддистского, нехристианского — понятно: это образ палача, который сразу готов снести голову с плеч, как карма, не знающая снисхождения и милосердия[1022]. А что здесь близко с христианством — это идея того, что в начале тебе нечто дается: чаша твоего сердца сначала наполняется даром, а потом уж ты постарайся ее не расплескать.

Если обычные языческие религии говорят: «Ты делай то-то и то-то, а потом в награду получишь вот это», — то в Евангелии это отношение труда и дара переворачивается: сначала достигает тебя Царство Божие, а затем уж потрудись, чтобы не растерять Его. Святые Отцы называли это «обручение будущих благ» или «задаток», «залог будущих благ».

В этом и кроется главная трудность религиозной проповеди в отличие от обычного обучения. Это ее принципиальная нетехнологичность. Я могу что-то говорить, доказывать, аргументировать, но свой опыт или опыт того святого отца, которого я цитирую, я не могу вложить в сердце своего собеседника. Это обычная непредсказуемость чуда: свершится оно или не свершится?

И в этом уже следующий парадокс Православия — то, что все формы нашей религиозной жизни, начиная от богослужебной и кончая канонической, догматической — они создавались людьми, у которых этот опыт был, А мы пробуем эти формы и эти одежды перенести на людей, у которых этого опыта нет. Так как же эти формы могут стать понятными? Мы даем истину как бы на вырост.

Но как часто мы беседуем с человеком, предполагая, что мы ему понятны, и, значит, раз мы что-то сказали — то он просто обязан с нами согласиться. И вот тут мы можем сесть в лужу.

Представьте себе, я вхожу в класс к девочкам. Девочки — подростки, им лет уже 12–13. Я к ним захожу и объявляю: «Дети, вы уже большие, давайте сеголня говорить про это. Так, мальчики выйдите из класса, сегодня я только с девочками про это беседую». Оставшись в ополовиненном классе, я начинаю: "Значит, девочки, вы уже знаете, что бывает такое общение мужчины и женщины, что в женщине появляется новая жизнь, она становится беременной". После этого я 15 минут рассказываю девочкам о том, что они будут испытывать во время беременности: тошноту, аллергию и так далее. Затем15 минут рассказываю о том, что они будут испытывать во время родов. Еще 5 минут — про прелести кормления грудью: маститы, молочница и так далее. Наконец, поясню на примерах, как будет строиться их режим дня после рождения малыша, расскажу, что пеленки и стирки, кормления и массаж заменят видик и сплетни с подружками…

45 минут прошло, звонок, мальчики возвращаются в класс. Чего я добился? Какими глазами девочки на мальчиков посмотрят? Скажут: «Ну, мужики, мы не знали, что вы — такие сволочи! Всё! Близко к нам не приближайтесь!». Понимаете, что произошло? Эти девочки еще не знают, что такое любовь, ни супружеская, ни тем паче — материнская. А я им уже рассказал о том, с какими шипами это может быть связано дальше. Людям, которые еще не имели опыта любви, я рассказал о ее многообразии так, что у них напрочь исчезло желание когда бы то ни было входить в этот мир. А ведь потом, когда они дозреют до брака, знание о грядущих скорбях не сможет остановить их. Та любовь, что поселится в них, упрямо скажет: да, пусть будет боль — если это боль произрастет от меня…

Дата добавления: 2015-06-29