Прорицание

Девятый вал.

В Русском музее в Ленинграде, куда я пришел посмотреть другие полотна Куинджи, так же неожиданно на меня хлынул «Девятый вал» Айвазовского, дух перехватило.

Все эти открытия нового были неожиданны, случайны... Но одно было общим. Я был к нему (новому) готов! Я с интересом искал, заранее принимал тревогу встречи с незнаемым. Я уже любил ещё неизвестное мне!

Илья Эренбург сказал, что XX столетье — «не век спутников, а век Пикассо». Вначале я превратно понял его в том смысле, что абстрактное искусство таит в себе самые теперь главные открытия человека. Но не в Эренбурге дело.

Его реплика заставила меня заинтересоваться, полюбить неизвестное мне, захотеть его увидеть, узнать (интерес к предмету - следствие любви и ее непременное проявление; нет интереса — значит, нет любви).

В мое первое - недельное - пребывание в Ленинграде четыре дня я провел в Эрмитаже. Три дня из них - в залах Пикассо.

Опять - сначала, может быть, даже раздраженное на себя за свою слепоту недоумение. Потом — переживание «Любительницы абсента».

Оказалось, что искаженная, изломанная, огромная рука женщины - не формалистский фортель, а правда состояния. Рукой вбирает женщина себя в себя. Защищая, отгораживая от всего, прячет в себя ранимое, чуткое, совершенно одинокое существо, действительная жизнь которого сосредоточена внутри, чему и помогает напиток из бокала, разделяющего ее одиночество. (Чем не Галя!)

«Абстрактные» работы вызывали вначале досаду и утупленное бесполезное разглядывание, похожее на возню мартышки с очками в известной басне. К концу последнего дня, усталый, уже перехотев есть, сел на кушетку и забылся.

Не помню, как я очутился за уединенным угловым столиком то ли в маленьком кафе, то ли, в чем-то вызывающем ассоциацию с ремарковским, баре. Было шумно. Сизый дым плыл над столиками. От винных паров все ощущения в моей голове как-то сместились. Шум казался ровным и дружественным. За моим столиком я чувствовал себя совсем уединенно и в то же время - рядом с людьми. Люди мне не мешали, но и одному хорошо. Сквозь высокий бокал глядел на всех, не различая лиц. Хорошо было, что их можно не различать - кругом просто люди. Взвизги оркестра были чуть отдалены и приглушены своим же шумом и тоже способствовали этому чуть хмельному уюту.

Сквозь эту приглушенность, к моему неудовольствию, пробился чей-то отдельно различимый голос. Кто-то тряс меня за плечо:

— Простите, я скоро 30 минут наблюдаю за вами - вы не шелохнетесь! Что вы там видите?

Я очнулся, сидя на кушетке, уперев руки локтями в колени и положив на кулаки голову. Рядом стоял молодой, интеллигентного вида мужчина. Это он обратился ко мне с вопросом и тронул за плечо.

Музей закрывали. Надо было уходить. Напротив, как раз на уровне моих глаз висела картина с непонятным расположением линий и подписью «Столик в кафе».

— Я вот, сколько ни смотрю, ничего не понимаю.

Мы поспешили к выходу. Я попытался рассказать то, что теперь рассказал вам, Саша, добавив только, что в действительности, я ничего в обычном смысле слова не «видел»! Я был там. Сидел за столиком. Был в этом баре. Смотрел на все сквозь бокал. Еще там, за окном, зажигалась и гасла, взбегала и падала в такт взвизгам оркестра красная яркая реклама.

— Это ни на что не похоже. Теперь я ничего не вижу, только помню!

— Вы не ленинградец?

— Нет.

— И, конечно Н-ову не знаете? - Он назвал незнакомое мне имя. - Я бы вам не поверил. Но на том же самом месте и почти теми же словами она мне рассказывала почти то же самое. А я, хоть убей, ничего не вижу!

Он был старше. Мы ехали в метро к нему смотреть репродукции картин и графику еще незнакомого мне Рокуэлла Кента в качественном зарубежном издании.

Он спросил меня, каким врачом я собираюсь стать.

Я перешел на второй курс. Медицину представлял себе только хирургией. И сам не знаю, как, может быть, чтобы рядом с ним, взрослым интеллектуалом, придать себе значительности в своих же глазах, ответил, что буду... психиатром. Именно тогда, у черного стекла задней двери вагона метро, я впервые произнес это слово, которое оказалось прорицанием.

В его холостяцкой квартире мы запивали Р. Кента кипятком без заварки из граненых стаканов (заварка и сахар у него кончились, и он забыл сегодня купить) и заедали, натирая его на терке, твердым зеленым сыром без хлеба (хлеба тоже не было). Зеленый твердый сыр (его я видел и пробовал тоже в первый раз) любил и специально купил по дороге хозяин...

Позже я научился по желанию «входить» в это кафе. Надо было сесть напротив и только сместить фокус, в котором сосредоточен взгляд, за картину. То есть смотреть не на полотно, а за него (так само собой получается, когда задумаешься). Рамка картины теряется из виду, «ломаные» линии складываются в окружающую тебя обстановку, бокал на блестящем полировкой столике без скатерти оказывается на уровне твоих глаз, так как ты склонён. Глядя «внутрь картины» перестаешь видеть окружающее тебя в зале музея. А так как ты действительно сидишь, то твоя поза, состояние и связанные с ними ощущения становятся частью переживаемого сюжета. Создается иллюзия, что сидишь ты за столиком в этом кафе.

И эти все переживания теперь уже тоже — мои навсегда. Теперь у меня было свое знание, что «абстрактная живопись» может быть мне интересной, наполненной реальностью и окунающей меня в самую остро переживаемую реальность. А, имея свой опыт, что в исследуемом можно найти нужное, искать гораздо увереннее и легче.

Дата добавления: 2015-06-29