Валерий Брюсов во главе Союза поэтов. Взаимоотношения 3 страница

Для того чтобы придать «Стойлу» эффектный вид, известный художник-имажинист Георгий Якулов нарисовал на вывеске скачущего «Пегаса» и вывел название буква­ми, которые как бы летели за ним. Он же с помощью сво­их учеников выкрасил стены кафе в ультрамариновый цвет, а на них яркими желтыми красками набросал порт­реты его соратников-имажинистов и цитаты из написан­ных ими стихов. Между двух зеркал было намечено кон­турами лицо Есенина с золотистым пухом волос, а под

ним выведено:

Срежет мудрый садовник — осень

Головы моей желтый лист.

С. Есенин. Собр. соч., т. 2, стр. 90.

Слева от зеркала были изображены нагие женщины с глазом в середине живота, а под этим рисунком шли есе­нинские строки:

Посмотрите: у женщин третий

Вылупляется глаз из пупа.

Там же, стр. 88.

Справа от другого зеркала глядел человек в цилиндре, в котором можно было признать Мариенгофа, ударяющего кулаком в желтый круг. Этот рисунок поясняли его стихи:

В солнце кулаком бац,

А вы там,— каждый собачьей шерсти блоха,

Ползаете, собираете осколки

Разбитой клизмы.

А. Мариенгоф. Магдалина.

Изд-во «Имажинисты», стр. 8.

В углу можно было разглядеть, пожалуй, наиболее удачный портрет Шершеневича и намеченный пунктиром забор, где было написано:

И похабную надпись заборную

Обращаю в священный псалом.

«Плавильня слов». Сборник.

Изд-во «Имажинисты», 1920.

В. Шершеневич» стр. 6.

{37} Через год наверху стены, над эстрадой крупными бе­лыми буквами были выведены стихи Есенина:

Плюйся, ветер, охапками листьев,

Я такой же, как ты, хулиган!

С. Есенин. Собр. соч. т. 2, стр. 99.

Я пришел в «Стойло» немного раньше назначенного часа и увидел Георгия Якулова, принимающего работы своих учеников.

Георгий Богданович в 1919 году расписывал стены ка­фе «Питтореск», вскоре переименованного в «Красный петух», что, впрочем, не помешало этому учреждению прогореть. В этом кафе выступали поэты, артисты, худож­ники, и там Есенин познакомился с Якуловым. Георгий Богданович был очень талантливый художник левого на­правления: в 1925 году на Парижской выставке декора­тивных работ Якулов получил почетный диплом за памят­ник 26 бакинским комиссарам и Гран При за декорации к «Жирофле-Жирофля» (Камерный театр).

Якулов был в ярко-красном плюшевом фраке (постоян­но он одевался в штатский костюм с брюками-галифе, вправленными в желтые краги, чем напоминал наездни­ка). Поздоровавшись со мной, он, продолжая давать ука­зания своим расписывающим стены «Стойла» ученикам, с места в карьер стал бранить пожарную охрану, запре­тившую повесить под потолком фонари и транспарант.

Вскоре в «Стойло» стали собираться приглашенные поэты, художники, писатели. Со многими из них я позна­комился в клубе Союза поэтов, с остальными — здесь. Есе­нин был необычайно жизнерадостен, подсаживался то к одному, то к другому. Потом первый поднял бокал шам­панского за членов «Ассоциации вольнодумцев», говорил о ее культурной роли, призывая всех завоевать первые позиции в искусстве. После него, по обыкновению, с бле­ском выступил Шершеневич, предлагая тост за образоносцов, за образ. И скаламбурил: «Поэзия без образа — безо­бразие».

Наконец, Есенин заявил, что он просит «приступить к скромной трапезе». Официантки (в отличие от клуба Союза поэтов, где работали только официанты, в «Стойле» был исключительно женский персонал) начали обносить гостей закусками. Многие стали просить Сергея почитать {38} стихи. Читал он с поразительной теплотой, словно выкла­дывая все, что наболело на душе. Особенно потрясло стихотворение:

Душа грустит о небесах,

Она нездешних нив жилица...,

С. Есенин. Собр. соч., т. 2, стр. 86

20 февраля 1920 года состоялось первое заседание «Ас­социации вольнодумцев». Есенин единогласно был выбран председателем, я — секретарем, и мы исполняли эти обя­занности до последнего дня существования организации. На этом заседании постановили издавать два журнала: один — тонкий, ведать которым будет Мариенгоф; другой толстый, редактировать который станет Есенин. Вопрос о типографии для журналов, о бумаге, о гонорарах для сот­рудников решили обсудить на ближайшем заседании. Тут же были утверждены членами «Ассоциации», по предло­жению Есенина, скульптор С. Т. Коненков, режиссер В. Э. Мейерхольд; по предложению Мариенгофа — режис­сер А. Таиров; Шершеневич пытался провести в члены «Ассоциации» артиста Камерного театра О., читавшего стихи имажинистов, но его кандидатуру отклонили...

«Ассоциация вольнодумцев в Москве» поквартально отчитывалась перед культотделом Московского Совета и перед Мосфинотделом. Под маркой «Ассоциации» в сто­лице и в провинциальных городах проводились литератур­ные вечера, главным образом, поэтов, а также лекции (В. Шершеневич, Марк Криницкий и др.). В 1920—1921 го­дах «Ассоциация» устроила несколько вечеров в пользу комиссии помощи голодающим.

Не надо забывать, что в те годы не было ни изда­тельств художественной литературы, ни Литфонда, ни касс взаимопомощи литературных организаций, ни сто­ловой для литераторов.

В 1920 году тяжело было созывать членов правления:

некоторые жили далеко, им трудно было добираться до «Стойла»; у других не работал телефон; третьи уезжали куда-нибудь в хлебные места или болели. А тут еще не­ожиданно свалились на меня хлопоты.

Я пришел днем в «Стойло», Есенин сидел за столиком и обедал. Возле столика стоял пустой стул, тарелка с {39} остатками пищи и лежала шляпа. Я стал говорить с Серге­ем о дальнейших планах «Ассоциации», но в это время появился взволнованный Мариенгоф:

— Сережа! Птичка говорит, что Мосфинотдел отчет но принял, и денег нет! Сует мне бухгалтерские книги, а я в них ни черта не понимаю!

Есенин поглядел на меня:

— Ты учился в Коммерческом. Может, разберешься?

Я ответил, что бухгалтерию изучал и теоретически и практически. Но ведь дело не только в бухгалтерских кни­гах, а в оправдательных документах. Сергей и Анатолий сказали, что пойдут со мной и помогут мне. Официантка позвала Птичку, и вскоре он, поднявшись снизу по лест­нице, появился перед нами.

Птичке — Анатолию Дмитриевичу Силину — было око­ло сорока лет. Он был среднего роста, бледный, с узкими, запавшими глазками, с острым, похожим на клюв носом. Двигался быстро, мелкими шажками, казалось, подпрыги­вал на ходу; его согнутые в локтях руки были подняты, кисти опущены и при движении болтались, напоминая крылышки. Во всем его облике действительно было что-то птичье, и прозвать его точнее, чем это сделал Есенин, вряд ли кто-нибудь сумел.

Знакомясь со мной, Силин улыбнулся:

— Нас часто навещает фин, — говорил он о финансо­вом инспекторе. — Это, знаете, фигура на нашем фоне за­метная! К каждому документику придирается. Но, пожа­луйста, пожалуйста! Секретарю нашей «Ассоциации» я все тайны открою!

Есенин, Мариенгоф и я спустились по лестнице вниз в помещавшуюся рядом с кухней контору. Силин снял с полки бухгалтерские книги и скоросшиватель с докумен­тами. Я спросил, кто ведет в «Стойле» бухгалтерию. Пти­чка объяснил, что сюда каждый вечер приходит бухгал­тер-старичок и работает часа два-три.

— Он в итальянской, или, как ее именуют, двойной, бухгалтерии собаку съел,— заявил Силин.— Извольте видеть, все книги налицо: главная, мемориальная, кассо­вая...

Когда я учился в старших классах Московского ком­мерческого училища, мы, ученики, выезжали на предприя­тия с нашим преподавателем Рейнсоном, который напи­сал не один учебник бухгалтерии и коммерческой {40} корреспонденции. В торговых фирмах, на фабриках мы знакоми­лись с ведением бухгалтерских книг и уж что-что, а от­лично знали, что любая цифра может быть проверена с помощью оправдательных документов. Я взял счеты, по­щелкал костяшками, проверяя дебет и кредит, а потом стал просматривать оправдательные документы. Конеч­но, они у Силина были, но, во-первых, не все, а во-вторых, написаны не по той форме, как полагалось. Когда я об этом сказал Птичке, он смиренным тоном пояснил:

— Видите ли, мы вынуждены закупать некоторые про­дукты у частных лиц, а они не всегда дают расписки, а если дают, то как бог на душу положит.

Стало понятно, почему Мосфинотдел не принял квар­тальный отчет о работе «Стоила». Это я и сказал Птичке.

Я чувствую, что в этом месте некоторые читатели вожмут плечами и подумают: для чего нужно расска­зывать о Силине. В том-то и дело, что разговор пойдет о нем...

Есенин не только среди своих друзей, знакомых, но часто во всеуслышание, среди посторонних, называл себя хозяином «Стойла Пегаса», этим самым оставляя Силина в тени. И в то же время всячески подчеркивал, что он, Сергей, богатый человек. Психологически это можно объ­яснить: совсем недавно, как сам говорил, он жил очень скудно. Но именно эти заявления Сергея о собственном достатке и его подчеркнутая манера при случае вынимать пачку крупных денег из кармана пиджака привлекли к нему нахлебников, любителей выпивки за чужой счет, ко­торые к тому же норовили взять у него взаймы без отдачи.

Молва о том, что Есенин хозяин «Стойла» (а некото­рые еще добавляли: и книжной лавки на Б. Никитской (улица Герцена), настолько упрочилась за Сергеем, что даже некоторые члены «Ассоциации» об этом писали, и пишут. Например, И. И. Старцев, одно время заведовав­ший программой в «Стойле», вспоминая о своей работе, сетует на то, что Есенин «начинал торговаться о плате за выступление, требуя обычно втридорога против остальных участников. Когда я пытался ему доказать, что по существу он не может брать деньги за выступление, явля­ясь хозяином кафе, он неизменно мне говорил одну и ту же фразу:

{41}

— Мы себе цену знаем! Дураков нет!» (Воспоминания о Сергее Есенине.

М., «Московский рабочий», 1965, стр. 245.)

То же самое Старцев писал и сорок с лишним лет на­зад (Сергей Александрович Есенин. ГИЗ, 1926, стр. 68.). А чем были вызваны слова Сергея? Силин ежеме­сячно отчислял в кассу «Ассоциации» одну и ту же определенную сумму, не принимая в расчет свою прибыль. Есенин же знал, что на его выступления собираются во много раз больше слушателей, чем на литературные ве­чера других, и понятно, что Птичка кладет солидную сум­му себе в карман. А ведь Сергей, окруженный «друзья­ми», желающими поживиться за его счет, заботился не только о себе: он посылал деньги в село Константинове — родителям и сестрам, давал приличную сумму на содер­жание своих детей от 3. H. Райх — Кости и Тани, а так­же А. Изрядновой для его сына Юрия...

Легенда о том, что Есенин был хозяином «Стойла», настолько прочно засела в головах литераторов, что даже в его пятитомном собрании сочинений напечатано черным по белому: «Имеется в виду артистическое кафе «Стойло Пегаса», совладельцем которого был Есенин» (С. Есенин Собр. соч., т. 5, стр. 364.).

Какая чепуха! В двадцатые годы существовал целый ряд литературных и артистических кафе. Однако никто из работников искусства и литературы не был ни их вла­дельцем, ни совладельцем...

Однако вернемся к тому эпизоду, о котором я расска­зывал.

В контору прибежала официантка Нина и сказала, что Вадим Шершеневич просит Есенина и Мариенгофа под­няться наверх. Я, было, собрался уйти вместе с ними, но Силин попросил меня остаться. Он плотно закрыл дверь, Сел напротив меня и заявил:

— Давайте на чистоту! Сергей Александрович недово­лен, что я опаздываю отчислять в кассу «Ассоциации» причитающуюся сумму. Но вы поймите, кафе работает до часу ночи, вернее, до без четверти час, иначе нарвешь­ся на штраф. Завтраки идут плохо, обеды чуть лучше, но прибыль начинается после одиннадцати — половины две­надцатого, когда съезжаются серьезные гости после теат­ра, цирка или кинематографа. Скажите, может оправдать {42} себя кафе, если оно работает по-настоящему только пол­тора-два часа в день?

— Что же вы хотите?

— Я давно об этом твержу. Кафе Союза поэтов работа­ет до двух часов ночи. Почему мы не можем выхлопотать это право?

— Хорошо. Я поставлю этот вопрос! Но если «Стойло» будет работать до двух...

— Даю вам любую гарантию, что отчисления будут вноситься вовремя.

— Письменную гарантию?

— Ну, зачем же так? Все же основано на личном дове­рии...

Я поднялся наверх и увидел, что за столиком сидят Есенин, Мариенгоф и Шершеневич. Вадим лицом и фи­гурой напоминал боксера, даже уши были слегка приплю­снуты. Он действительно хорошо боксировал, и мне при­ходилось видеть, как раза два он это доказывал на деле, заступаясь за Сергея после его выступления с «Сорокоу­стом» (в первой озорной редакции). Вообще же между Есениным и Шершеневичем была дружба, основанная на взаимном уважении, хотя в поэзии они стояли на проти­воположных полюсах.

Я кратко объяснил трем командорам, как мы называли между собой Есенина, Шершеневича, Мариенгофа, о чем говорил с Птичкой. Анатолий сказал, что надо все-таки придумать что-нибудь, чтобы Силин делал взносы в обус­ловленные сроки.

В это время в кафе появился журналист Борис Глубоковский, Мариенгоф и Шершеневич пошли к нему, а я остался с Есениным за столиком. К нам подсели коман­дир с двумя шпалами в петлицах и еще один военный в черной кожанке. Видно, они были хорошо знакомы с Сер­геем. Поздоровавшись, он предложил им пообедать, а когда они отказались, велел официантке принести гостям бутылку красного вина и записать на его счет.

— Сергей Александрович, — сказал военный в черной тужурке,— нам надо потолковать, а тут кругом пуб­лика!

— Проводи их вниз,— обратился Есенин ко мне.— А я сию минуту приду, — и он пошел к Шершеневичу и Мариенгофу.

Я повел красного командира и военного но лестнице {43} вниз, в ближайшую свободную комнату. Вскоре официант­ка Лена принесла туда бутылку красного вина и на тарел­ке домашнее печенье.

Когда пришел Сергей, я хотел уйти, но он взял меня за руку, усадил и сказал:

— Тебе пора знать изнанку жизни!

— Вот именно! — подхватил красный командир. — Из­нанку жизни!

Он повел рассказ о том, как на фронтах гражданской войны белогвардейцы пытают наших красноармейцев, вы­резая на их груди красные звезды, а на ногах краевые лампасы. Военный в черной кожанке с большим гневом описал, как монашенки какого-то монастыря прятали у себя оружие, а когда пришла белая армия, передали им все, что хранили.

Здесь я должен напомнить читателю, что тогдашний патриарх Тихон (до пострижения в монашество Василий Белавин), избранный на поместном соборе в 1917 году, всеми силами способствовал контрреволюции. После дек­рета об отделении церкви от государства выпускал посла­ния, призывая не повиноваться советской власти, хулил коммунистов, грозил предать анафеме всех помогающих новому правительству. Патриарх оказался участником «заговора послов», объединил вокруг себя контрреволю­ционеров, помогая белогвардейцам и интервентам. Естест­венно, что многие церкви и монастыри следовали заветам своего высокого пастыря.

— Я ненавижу все духовенство, начиная с патриарха Тихона,— заявил Есенин, чуточку пригнувшись к столи­ку. — А этих сытых дармоедок в черных рясах повыгонял бы вон голыми на мороз!

— Готов подписаться под вашими словами, — поддер­жал его военный в кожанке.

— А пока, значит, братия работает на белых,— про­изнес Сергей с гневом, и в его глазах сверкнули синие молнии.

Кто не знал хорошо Есенина или был не наблюдателен, тот, как писал в стихах сам поэт, считал, что он — сине­глазым. Но на самом деле в спокойном состоянии глаза Сергея были голубые; когда он начинал сердиться пли пе­реживал какую-нибудь беду, неудачу, глаза становились

синими и по мере негодования доходили до темной синевы.

{44} Я снова поднялся со стула, чтобы уйти, но Есенин удержал меня за рукав:

— Посиди!

И рассказал, что в семнадцатом году, кажется, в Пет­рограде шел митинг. Вышел дядя — здоровый, с черной бородой, шапка по уши. И давай крыть: Ленин, боль­шевики — немецкие шпионы, продадут, нехристи, Рос­сию.

— Слушаю, слушаю, — продолжал Сергей, — слова знакомые! Говорю приятелю — он рядом стоял — поп это! А тот сказал моряку. Влезли мы втроем на подмостки, сорвали котелок, — черная грива! Стянули тулуп — мо­нах!..

С марта семнадцатого года во многих газетах писали о «волках старого строя». Это были приставы, околоточные надзиратели, городовые, попы, муллы, раввины. Потом, после Октябрьской революции, «волками старого строя» стали и белые генералы, и офицеры, и духовенство — бе­лое и черное, а также фабриканты, помещики, домовла­дельцы. Послы иностранных держав с помощью опекав­ших их разведок организовывали в России заговоры про­тив Советской власти. Монахи и монахини с их монасты­рями служили тайной опорой контрреволюционеров всех мастей.

— Вот, Сергей Александрович, — сказал военный в ко­жанке, — большая к вам просьба. Напишите о монасты­рях, монахах и монашках и нажмите на Страстной мона­стырь!

Он рассказал, что этот монастырь на виду, туда со всех сторон России ежедневно стекается огромное количе­ство богомольцев и богомолок, многие там же ночуют. Всех их усердно начиняют контрреволюционной пропа­гандой, и они разносят ее повсюду — вплоть до самых отдаленных глухих углов. Этот монастырь пустил слух, что беглая армия вот-вот возьмет Петроград.

— Мы ничего поделать не можем, — продолжал воен­ный в кожанке, — церкви, монастыри, верующие нахо­дятся под крепкой охраной нашего закона. Нельзя ли, Сергей Александрович, написать правду об этом осином гнезде, чтобы народ, особенно верующие узнали, что представляют из себя эти ханжи-монашки. Может быть, ос­меять их в поэме?

Есенин ответил, что сейчас у него совсем другие поэ­тические замыслы, но он подумает, посоветуется с друзья­ми. Вообще же он считал, что писать поэму против Стра­стного монастыря, а потом печатать, распространять — долгое дело! Гораздо лучше ударить по монастырю хле­сткой эпиграммой. Пусть эти черные жабы попрыгают, как ошпаренные...

— Ну, спасибо, Сергей Александрович, — сказал воен­ный в кожанке и пожал руку Есенину.

То же самое сделал красный командир. Они выпили по бокалу красного вина, распрощались, Сергей пошел их провожать.

Административным отделом Московского Совета руко­водил большой любитель музыки и поэзии — Левитин.

Я поехал с бумагой «Ассоциации» к нему, и Левитин, расспросив о новых стихах имажинистов, выдал разреше­ние на работу кафе до двух часов ночи, но временное, до конца года. Это было нам на руку: мы могли на деле убедиться, как будет Силин выполнять свои обязан­ности. Забегая вперед, объясню, что в 1920 году Силин акку­ратно вносил оговоренную сумму в кассу «Ассоциации». В 1921 году мы добились, что буфетчицей стала Е. О. Гартман, а Птичка ответственным за документацию, за свое­временные взносы во все государственные учреждения и т. п. И все же случалось, что поступления в «Ассоциацию» запаздывали. И тогда Есенин писал мне дружеские дело­вые записки.

«Милый Мотя!

Нам нужны были деньги. Мы забрали твой милли­ард триста, а ты получи завтра. На журнале сочтемся.

С. Есенин».

Под этим стояло обведенное кружком: «Крепко». Ино­гда Сергей писал: «Целую» — и обводил это слово круж­ком...

{46}

«Орден имажинистов. Левое и правое крыло. Есенин нацеливает группу на Страстной монастырь. План группы. Роспись Страстного. Выходка «левого крыла»

В апреле 1920 года на заседании «Ордена имажинистов» я прочитал несколько моих стихотворений, с которыми посоветовал выступить Есенин, и меня приняли в группу. Она состояла из восьми поэтов и образовала правое крыло имажинистов, куда входили Сергей Есенин, Рюрик Ивнев, Александр Кусиков, Иван Грузинов и автор этих строк; и левое крыло, включавшее в себя Вадима Шершеневича, Анатолия Мариенгофа, Николая Эрдмана, его брата декоратора Бориса, а также художника Георгия Якулова.

Я предвижу, что у читателя возникнет вопрос: ведь правыми обычно называют консерваторов, левыми — де­мократов, революционеров. В «Ордене» было совсем не так. Для того чтобы в этом разобраться, необходимо дать характеристику имажинистам.

У Вадима Шершеневича было семь сборников стихов.

В одном из первых («Кармина». Лирика. M, 1913, стр. 139.) он заявлял: «Пляска» принадлежит к периоду, когда творчество Блока оказывало подавляю­щее влияние на мое творчество... «Эдмонд и Дженни». Эти четыре стихотворения написаны на слова Пушкина «А Эдмонд не покинет Дженни даже в небесах»; «Верлиока» — вольное переложение народной сказки»; «Мысли как пчелы» напоминает превосходную строку А. Апухти­на: «Мысли, как черные мухи»; «Отвергнутый» — неволь­ное подражание А. Апухтину...

(Все это я привожу умышленно для того, чтобы чита­телю был ясен инцидент, впоследствии разыгравшийся между Шершеневичем и Маяковским.)

В следующих книгах («Автомобилья поступь» и «Быстры». M., 1916.), в числе объявленных трудов Шершеневича можно прочесть: «Манифесты итальянско­го футуризма», перевод; Маринетти, «Битва в Триполи»; «Маринетти футурист—Мафарка». В конце одной из сво­их книг («Автомобилья поступь», стр. 86.) Шершеневич объявляет, что стихи, помеченные {47} звездочкой, печатались, помимо других журналов, в «Пер­вом журнале русских футуристов», «Дохлой луне», т. е. в изданиях российских футуристов. Пребывал в футурис­тах Шершеневич недолго; наладив издание «Мезонина поэзии», он становится эгофутуристом...

Рюрик Ивнев (М. А. Ковалев) помимо четырех сбор­ников стихов выпустил первый роман (Р. Ивнев. Несчастный ангел. СПБ, изд. «Дом на Песочной», 1917.).

Ивнев тоже печа­тался в футуристических сборниках «Глашатай», «Очаро­ванный странник». Потом, примкнув к эгофутуриста»! стал сотрудником журнала «Мезонин поэзии». И все-таки в его стихах мало чисто футуристических приемов. Его стихи охотно печатали журналы «Огонек», «Журнал для всех», «Вершины» и т. п. Два его стихотворения помести­ла большевистская «Звезда».

Александр Кусиков имел четыре сборника стихов! «Зеркало Аллаха», «Сумерки», «Поэма поэм», «В нику­да». Он напечатался в сборниках совместно с К. Бальмон­том, В. Шершеневичем.

Анатолий Мариенгоф выпустил две книжечки стихов; «Магдалина» и «Кондитерская солнц». Выступил в сов­местном сборнике с Есениным и Шершеневичем «Пла­вильня слов», а также с Есениным и Хлебниковым в «Харчевне зорь». Уже в этом сборнике (поэма «Встре­ча») он надевает маску шута — искателя правды, кото­рую потом перенесет в свои пьесы.

И. Грузинов имел сборник стихов «Бубны боли», вы­пущенный в 1915 году. В нем были стихи, испытывающие влияние разных поэтов, в том числе и футуристов, осо­бенно их принцип звукового подражания.

Таким образом, вступившие в «Орден имажинистов» пять поэтов так или иначе уже шагнули в литературу. Николай Эрдман нигде еще не печатал своих стихов. На­ши сборники и «Гостиница для путешествующих в пре­красном» были для него первыми шагами в поэзию. Соб­ственно, в таком же положении был и я, если не считать стихов, напечатанных в «Свободном часе». Знал ли обо всем этом Есенин, уже печатавшийся и побывавший в разных литературных кружках? Не только знал, но не упускал случая познакомиться и со старыми и с новыми стихами членов «Ордена». {48}

Так разделились имажинисты на правое крыло, во гла­ве с Есениным, которое решило учиться у классиков, но внося в стихи метафору, как средство для яркого изобра­жения, и на левое — во главе с Шершеневичем и Мариен­гофом, которое — что греха таить! — все еще увлекалось стилем раннего Маяковского, итальянскими футуристами и английскими имажинистами.

Декларация имажинистов, одновременно опублико­ванная в московской газете «Советская страна» и воро­нежском журнале «Сирена», лила воду на мельницу лево­го крыла. Почему так получилось? Она была составлена и напечатана на машинке Шершеневичем, подвергалась обсуждениям, спорам, но, увы! Все это делалось второ­пях — спешили ее напечатать. А когда поместили на стра­ницах газеты и журнала, она снова вызвала возражения у Есенина. Против нападок на футуристов он не протес­товал, но, естественно, не мог согласиться с такими стро­ками декларации:

«Тема, содержание — это слепая кишка искусства...»

«Всякое содержание в художественном произведении так же глупо и бессмысленно, как наклейка из газет на картины».

«Мы с категорической радостью заранее принимаем все упреки в том, что наше искусство головное, надуман­ное, с потом работы... Мы гордимся тем, что наша голова не подчинена капризному мальчишке — сердцу...»

Декларация была подписана Есениным, но на первых же заседаниях «Ордена» он, выступая, начал осуждать эти положения, а мы — правое крыло — стали его под­держивать. И он — этого никто не может отрицать — стал на деле, то есть своими стихами доказывать несостоя­тельность некоторых утверждений декларации...

Однако противоположные взгляды на поэзию, содер­жание, образ не мешали долгое время всем нам жить Дружно, хотя и яростно спорить друг с другом. Конечно, лидер правых Есенин, к нашему торжеству, всегда одер­живал верх своими стихами. У левых же был искромет­ный оратор Шершеневич, укладывающий своим красноре­чием любого оппонента на лопатки. Впрочем, он призна­вал, что Сергей идет впереди, защищал его в своих выступ­лениях, а на заседаниях «Ордена имажинистов» или прав­ления «Ассоциации» поддерживал.

{49} Я пришел поздно в «Стойло». Вадим Шершеневич заканчивал выступление, а после него на эстраду вышел Александр Кусиков, которого мы звали Сандро. Он был в коричневом, почти по колени френче, такого же цве­та рейтузах, черных лакированных сапожках со шпорами, малиновым звоном которых любил хвастаться. Худоща­вый, остролицый, черноглазый, со спутанными волосами, он презрительно улыбался, и это придавало ему вид че­ловека, снизошедшего до выступления в «кафе свободных дум», как он окрестил «Стойло». И в жизни и в стихах он называл себя черкесом, но на самом деле был армянином из Армавира Кусикяном. Непонятно, почему он пренеб­регал своей высококультурной нацией? Еще непонятней, почему, читая стихи, он перебирал в руках крупные ян­тарные четки?

Шершеневич, проработавший с ним в книжной лавке добрых четыре года и напечатавший с ним не один сов­местный сборник стихов, рассказывал:

— Сандро хорошо знал арабских поэтов. Знал быт, нравы черкесов. Его отец часто рассказывал, как черкесы на конях похищают в аулах девушек. Только не думаю, чтоб отец Сандро похитил свою жену: такая и без умы­кания вышла бы за него замуж! Красавец!

Кусиков читал свою поэму причащения «Коевангелиеран», что в расшифровке означало: «Коран и Евангелие». Но, несмотря на мусульманский фольклор, не только ритм, но и слова напоминали стихи Есенина:

Я родился в базу коровьем.

Под сентябрьское ржание коня.

Коробейники счастья. Коевангелиеран.

Киев, «Имажини­сты», глава 5.

Сандро закончил чтение под жидковатые аплодисмен­ты, это его не устраивало, и он громко объявил, что сей­час артистка Клара Милич пропоет его популярный ро­манс «Обидно, досадно».

В одно мгновение в его руках очутилась гитара, и очень эффектная Клара Милич (псевдоним) запела:

Обидно, досадно

До слез и до мученья,

Что в жизни так поздно

Мы встретились с тобой...

{50} Есенин сказал мне, чтоб я до двенадцати часов никуда не уходил.

— Пойдем всей группой, — пояснил он.

Ровно в двенадцать он, Вадим, Сандро, я и пришед­шие Мариенгоф, братья Эрдманы, Г. Якулов оделись в гардеробной, и вышли на улицу. Шел легкий снежок, ложась соболиным мехом на шапку, воротник, плечи. Тускло горели чудом уцелевшие после двух революций фонари у памятника Пушкину, под ними посиневшие беспризорные, дрожа от холода, выкрикивали: «Ира» рассыпная! Кому «Иру»?» Перейдя на другую сторону Тверской, мы дошли до угла и повернули направо — к Страстному монастырю (туда, где ныне находится ки­нотеатр «Россия»). В тусклом свете выплыл огороженный низкой стеной, с голубыми башенками, с наглухо закры­тыми воротами женский монастырь. Мы прошли мимо не­го, повернули назад и стали прохаживаться по тротуару. Конечно, мы были удивлены этой странной ночной, воз­главляемой Есениным прогулкой. Но спустя несколько минут он обратил наше внимание на ворота монастыря: перед ними стояли две женщины и двое одетых в штат­ское мужчин. Один из них постучал в железные ворота, что-то сказал, дверца раскрылась, и все четверо вошли в тихую обитель. До часу ночи мы видели, что то же са­мое проделали несколько мужчин, из них некоторые в военной форме, с тяжелыми свертками...

В двадцатых числах апреля в «Стойле Пегаса» со­стоялось заседание «Ордена имажинистов». Не пришел Рюрик Ивнев, который год назад выбыл из «Ордена», а теперь снова вступил в него. Шершеневич по этому по­воду сострил:

— Рюрик Ивнев — блуждающая почка имажинизма!

Рюрик об этой остроте узнал и, когда в 1922 году вы­пускал книгу «Четыре выстрела», написал в адрес Шершеневича:

«Из твоих глаз глядят восковые зрачки куклы».

С тех пор Вадим никогда не задевал Рюрика. Грузинов объяснил, что Ивнев исполняет обязанности председателя Всероссийского союза поэтов и, возможно, к концу заседания появится.

Иван Грузинов был чуть ниже среднего роста, груз­ный, с покатыми плечами, с широким крестьянским ли­цом и тщательно расчесанным пробором на голове. Ходил {51} он всегда в коричневой гимнастерке с двумя кармашками на груди— в левом находились вороненой стали открытые часы и свешивалась короткая цепочка. Грузинов чаще, чем полагается, любил вынимать часы и говорить с точ­ностью до одной секунды время. Он писал стихи о русской деревне, образы у него были пластичные, часто прибегал к белым стихам, иногда впадал в натурализм (например, поэма «Роды»). По крестьянской тематике он был близок Есенину, но нет-нет да критиковал строки Сергея, хотя это не мешало ему быть в плену есенинских строк:

Дата добавления: 2015-06-30