Валерий Брюсов во главе Союза поэтов. Взаимоотношения 5 страница

— Допытывается? Наверно, метит к нам?

— А он это не скрывает!

— Ладно! Буду выступать, скажу о ничевоках. Попля­шут. Только напомни!

И, выступая в клубе поэтов, сказал улыбаясь:

— Меня спрашивают о ничевоках. Что я могу сказать? — и закончил под аплодисменты: — Ничего и есть ничего!..

Есенин положил руки в карманы брюк и стал медлен­но шагать по салону. Я молчал.

— Ты Пушкина знаешь? — вдруг спросил он, останав­ливаясь передо мной.

— Как будто! Читал о нем Белинского, Писарева. Не­давно Айхенвальда!

— «Моцарта и Сальери» читал?

—Да!

— Триста с чем-то строк. А мысли такие, что переве­сят сочинения другого философа. Помнишь, что говорит Сальери? — Сергей, подчеркивая нужные места, велико­лепно прочел вслух:

Нет! Не могу противиться я боле

Судьбе моей; я избран, чтоб его

Остановить,— не то мы все погибли,

Мы все, жрецы, служители музыки,...

Не я один с моей глухою славой...

Что пользы, если Моцарт будет жив

И новой высоты еще достигнет?

Есенин прочитал монолог до конца, походил по сало­ну, посмотрел на меня и повторил: «Не то мы все {67} погибли, мы все, жрецы, служители музыки».— И добавил: — Видишь, один гений Моцарт губит все посредственно­сти!

— За них Сальери мстит Моцарту ядом, — подхватил я.

Сергей улыбнулся и покачал головой:

— Я хотел встретиться с Леонидом Андреевым — не удалось! А ты разговаривал с ним, и он советовал тебе больше читать.

— Я и читаю. Но ведь что получается: учусь в уни­верситете, служу, пишу стихи, теперь вот работаю в «Ас­социации? и немного в Союзе поэтов. Времени-то не хва­тает!

— Это Пушкин написал, что Сальери отравил Моцар­та. На самом деле это легенда. Да и для чего Сальери так поступать? Он был придворным капельмейстером, купал­ся в золоте. А сильных покровителей у него было до дья­вола! Этот человек пакостил Моцарту, как только мог.— Есенин поднялся со стула, оперся руками о стол. — Oт Сальери ничего не осталось, а от Моцарта...

Он подошел к одному из окон салона, где на подокон­никах лежали навалом книги, покопался в них, вынул толстую, в переплете, и подал мне. Это был краткий эн­циклопедический словарь Павленкова.

— Если денег нет, потом отдашь! — заявил он. — Теперь рассказывай!

Когда я закончил, он задал несколько вопросов, потом мы спустились вниз, он подошел к лестнице, стоящей воз­ле полок, передвинул ее и полез на самый верх. Там он достал стоящие за томами несколько своих книжек, над­писал их и попросил передать по назначению. (Просьбу я выполнил. Бывшему на Юго-Западном фронте Ф. Э. Дзержинскому оставил книги на его даче.)

Провожая меня из книжной лавки и отпирая дверь, Есенин взял меня за плечо и задержал:

— Зависть легко переходит в ненависть,— тихо прого­ворил он. — Самый близкий друг становится яростным врагом и готов тебя сожрать с кишками...

Думаю, что читатели, хоть немного знакомые с био­графией Есенина, вместе со мной скажут, что его слова оказались пророческими...

{68} Когда к обеду я вернулся домой, в моей комнате сидел Грузинов. Имажинисты часто переступали через порог моей комнаты. Ларчик открывался просто: не только ус­тав «Ассоциации вольнодумцев», но бланки, штамп, печать хранились у меня. («Орден имажинистов» не был юриди­ческим лицом и не имел своей печати.) В двадцатые годы то и дело требовались всяческие справки, удостоверения, заверенные копии документов. В моей «канцелярии» с пи­шущей машинкой это делалось с предельной скоростью.

Грузинов пришел за справкой для домового комитета. Разговаривая с ним, я подивился, как это Есенин наизусть прочел Пушкина. Говорили, он знает только «Слово о пол­ку Игореве» да священные книги! Иван усмехнулся:

— Ты думал, он мужичок-простачок? Нет, брат, он се­бе на уме.

Хитра-ай!

И объяснил, что Сергей может прочесть не только Пушкина, но и Лермонтова, Баратынского, Фета...

— Да чего там!..— продолжал с увлечением Иван;— Он прозу знает: лермонтовскую «Тамань», вещи Гоголя. И знаком с новыми стихами Блока, Маяковского, Пастер­нака, Мандельштама. Хитра-ай! — повторил Грузинов.

— Погоди! Старое он читал раньше. А когда успел но­вое?

— Ты у него сам спроси!

Мне не пришлось спрашивать Сергея. Вскоре я встре­тил его на Б. Никитской, идет — веселый.

— Ты чего это, Сережа?

Есенин рассказал, что члены артели художников слова настаивали на том, чтоб он ежедневно дежурил по неско­лько часов за прилавком. Сергею это было не по душе и, выбрав какую-нибудь интересную книгу, он влезал по лестнице наверх, усаживался на широкой перекладине и читал. Но было известно, что многие покупатели и по­купательницы заходят в лавку не только с целью купить что-нибудь, но еще и поглазеть на Есенина, взять у него автограф, а иногда попросить прочесть их вирши и сказать свое мнение. Если поэт сидел где-то под потолком, то снаружи в окно никто его не видел и в лавку не захо­дил. Или появлялся для того, чтобы справиться, когда торгует Есенин. Члены артели насели на него, и он нет-нет да становился за прилавок и отпускал книги.

— Понимаешь, — рассказывал он, — стало мне невмо­готу; Утром хорошую книгу купим, к вечеру обязательно {69} продадим, а прочитать ее вот как надо, — и он приложил правую руку ребром ладони к горлу. — Думал я, как избавиться от такой напасти, и удумал.— В глазах Сергея.заблестели голубые огоньки. — Пришла широкая дама в хивинках. Нет ли у вас романов Боборыкина? — Да как вам не совестно читать Боборыкина, говорю. У него же одна вода и та мутная! Она на дыбы! Как это так? У Бо­борыкина чудный роман «Китай-город»! Может быть, Китай-город ничего, а остальные — дрянь! Кстати, «Китай-города» у нас нет! Она повернулась, ушла и хлопнула дверью.

Есенин заразительно смеется.

— И набросились же на меня! На полках-то три ком­плекта сочинений Боборыкина гниют!.. Скандал!

Теперь у Есенина глаза — голубые сияющие звезды....

— Как-то зашел покупатель, — продолжает он, — и спросил, нет ли стихов Бальмонта? Я сочувственно спрашиваю: — Как вы дошли до такого тяжелого состоя­ния?

— А что? — удивился покупатель.

— Бальмонт—это же Иза Кремер в штанах. И в нос нараспев: «В моем саду мерцают розы»...

Рассказывая об этом, Сергей от удовольствия зажму­рился и, прижав ладонь к правой щеке, продолжал:

— Мать честная, что делалось! Этот дядя сорвал с но­са очки и спрашивает: «На каком основании?» Я отве­чаю: «Пишите Бальмонту слезницу!..» Кожебаткин уго­варивает дядю, Айзенштадт меня! Вечером мне говорят:

«Сергей Александрович! Эдак мы покупателей отучим! Лучше уже, залезайте-ка на лестницу!.. Мы вас будем, по­казывать, как достопримечательность Москвы!»

— Конечно, это Кожебаткин сморозил?

— Он! — отвечает Есенин и с мальчишеским задором спрашивает:— Лихо я?

— Лихо, Сережа!

— Вот тебе и перекуем мечи на орала! — и он боль­шим пальцем правой руки отправляет свою отороченную соболем черно-плюшевую шапку на затылок.

Я должен сделать пояснение, иначе у читателя может создаться неправильное представление о том, что Есенин вообще отрицательно относился к эстрадным певицам, как {70} к Изе Кремер, в свое время популярной, но распевающей сентиментальные легкомысленные песенки.

Как-то Сергей говорил, что любит народные песни На­дежды Плевицкой (Дежки Винниковой) — он во время первой мировой войны не только слушал ее в Петрогра­де, но и заходил к ней домой вместе с Клюевым, и читал ей свои стихи. Об этом пишет и артистка во второй части своих автобиографических воспоминаний («Мой путь с песней». М., изд-во «Таир», 1930.).

— У Плевицкой хороши были песни курской деревни, где она родилась, — объяснял Есенин. — Она и выступа­ла в платье курской крестьянки. Я помню ее «Лучинуш­ку», «Лебедушку». Это наши песни, русские!

Теперь из воспоминаний Н. В. Плевицкой известно, что, кроме Есенина, ее песнями восхищался Л. В. Соби­нов, который даже выступал с ней в дуэте «Ванька-Танька». Высоко ценил ее талант Ф. И. Шаляпин, разучивший с ней песню: «Помню, я еще молодушкой была». К. С. Станиславский учил со, как нужно «настраивать» себя, если нет настроения петь. С. В. Рахманинову так понравилась песня Плевицкой «Белолица», что он написал к ней акком­панемент. Курскую же хороводную «Румяницы, беляницы вы мои», записанную с голоса певицы, Рахманинов обработал и включил в цикл «Три русские песни» для хо­ра и оркестра, оп. 41 (1926)... (И. Нестьев. Звезды русской эстрады. М., «Советский композитор», стр. 89.).

Конечно, не надо забывать, что Есенин любил и цы­ганские песни — старинные, таборные. Об этом рассказы­вал мне приятель Сергея А. М. Сахаров. Слушал эти пес­ни Есенин и в Москве, и в Баку, о чем свидетельствует фотография (1921 г.), помещенная в этой книге. Да и сам Сергей в одном стихотворении рассказывает о приклю­чившемся с ним случае во время его пребывания у цы­ган:

Коль гореть, так уж гореть сгорая,

И недаром в липовую цветь

Вынул я кольцо у попугая —

Знак того, что вместе нам сгореть.

То кольцо надела мне цыганка.

Сняв с руки, я дал его тебе,

И теперь, когда грустит шарманка,

Не могу не думать, но робеть.

{71} Действительно, попугай у гадалки-цыганки вынул Сер­гею обручальное кольцо. Это было накануне женитьбы Есенина на С. А. Толстой, и он подарил это дешевенькое колечко своей невесте, которая и носила его. Однако сле­дует обратить внимание на последнюю строфу этого сти­хотворения, в которой поэт сомневается — не отдаст ли на­реченная это кольцо кому-нибудь другому:

Ну и что я! Пройдет и эта рана.

Только горько видеть жизни край.

В первый раз такого хулигана

Обманул проклятый попугай.

С. Е с е н и н. Собр. соч., т. 3, стр. 75.

Разве из этих строк не следует, что дальновидный Есе­нин еще до женитьбы чувствовал непрочность брака с С. А. Толстой? Так и было впоследствии, о чем расскажу потом.

И следует еще раз напомнить, что в юности Сергей обожал песни своей матери Татьяны Федоровны, своих сестер, особенно младшей Шуры. Он и сам, когда у него собирались гости или, находясь в гостях, не упускал слу­чая спеть хором любимые им песни: «Прощай, жизнь, радость моя» или «Нам пора расстаться, мы различны оба» (А. Есенина. Родное и близкое. М., «Советская Россия» 1968, стр. 65.)

Я шел от Пречистенских (Кропоткинских) ворот к Ни­китским. На бульварах голые деревья стояли по колено в снегу, по мостовой плелись на санях редкие извозчики, покрикивая и постегивая своих отощавших лошадей, а ближе к тротуару москвичи-счастливцы везли на саноч­ках только что выданные учрежденческие пайки. Окна в верхних этажах домов кой-где были забиты фанерой, внизу на стенах клеили манифесты, приказы и экстрен­ные выпуски газет, в воротах, еще обитых досками, про­давали полученную по карточкам махорку и газету для цигарок. Напялив на себя две кофты, две юбки, шубу, на­дев валенки и повязав голову платками, расторопная тетка торговала у Арбатских ворот пшенной кашей: по­ставила кастрюлю на жаровню, села на низкий стульчик и юбками прикрыла свое торговое заведение.

{72} От Никитских ворот я пошел мимо кинотеатра «Унион» (ныне Кинотеатр повторного фильма) и нагнал Есенина. Он увидел в моих руках стопку книг, журналов, брошюр и спросил:

— Что несешь?

— Я случайно встретился с графом Амори.

—С графом Амори? — удивился он. — Зайдем к нам!

Разговор происходил неподалеку от книжной лавки «Артели художников слова», и мы вошли туда. Есенин сказал, что сейчас я расскажу о графе Амори. Кожебаткин в выутюженном, но повидавшем виды костюме, в бе­лой манишке и воротничке, в коричневом галстуке, потер худые руки и пустил первую стрелу иронии:

— Ах, великий писатель земли русской еще изволит здравствовать!

Айзенштадт, сняв очки, склонив голову и приблизив какую-то старинную книгу почти к левому уху, рассмат­ривал одним глазом пожелтевшие страницы. Он тоже был в чистеньком старом костюме, в шерстяном жилете и уцелевшем от довоенных времен черном галстуке бабочкой.

— Нет, эту книгу не возьмем, — сказал Давид Самойлович женщине и ответил Есенину: — Иду, иду!

Я не был подготовлен к тому, чтобы рассказывать о графе Амори. Да и знал о нем немного. В дореволюцион­ное время граф выпускал продолжение романов: «Ключи. счастья» Вербицкой, «Ямы» Куприна, «Похождения ма­дам X» и т. п.

Я начал свой рассказ с того, что был в общежитии ре­волюционного Военного совета у Пречистенских ворот.

— Заходил к старому другу? — спросил Кожебаткин ехидно.

— Заходил по делу устного сборника, — ответил я, — который веду в клубе Реввоенсовета.

Потом, продолжал я, пошел в буфет общежития, а у меня под мышкой были первые сборники, изданные имажинистами, и рукописные книжечки. Когда я завтракал, ко мне подошел напоминающий провинциального актера мужчина среднего роста, с брюшком, рыжий, с невыразительным лицом и хитрыми серыми глазками. Глядя на мои сборники и книжечки, он спросил, не пишу ли я сти­хи. Услыхав утвердительный ответ, мужчина отступил на шаг, отвесил церемонный поклон и представился:

{73}

— Продолжатель сенсационных романов — граф Амо­ри.

— Ах, сукин сын! — воскликнул Есенин так непосред­ственно и весело, что мы захохотали.

А я, чтобы не растекаться по древу, сказал, что граф повел меня в свой «кабинет», заставленный кастрюлями и бутылками, и дал мне «Желтый журнал», который вы­пускал после Февральской революции. Есенин взял один номер и прочел вслух:

«Ему, Бульвару, его Разнузданности, Бесстыдству улицы, где все честнее и ярче, чем в тусклых салонах, мои искренние пожелания, мои мысли и слова»...

— Почти манифест! — проговорил Айзенштадт.

Мариенгоф листал другой номер «Желтого журнала».

— Это не так плохо для графа, — сказал он и прочитал нам: — «Когда мне говорят: вор! плагиатор! я вспоминаю глупую рожу рогатого мужа, который слишком поздно узнал об измене жены».

—Циник! — произнес с возмущением Айзенштадт.— Наглый циник!

— В философской школе циников был Диоген... — на­чал было Мариенгоф.

—Днем с фонарем искал человека! — подхватил Коже­баткин.

— Диоген был против частной собственности! — пере­бил его Есенин.— Жил в глиняной бочке! А вы, Александр Мелентьевич, в плохо натопленной комнате не желаете почивать!

Сергей взял из моей пачки брошюрку «Тайны русского двора» («Любовница императора»), которую граф Амори издавал в Харькове выпусками с продолжением, пробежал глазами несколько строк и засмеялся:

— Вот разберите, что к чему? — предложил он. — «Зи­на встречается с Распутиным, и, благодаря демонической силе, которую ученый мир определил, как «половой гип­ноз», приобретает ужасное влияние на молодую девушку»;

Мы засмеялись.

— Ты не знаешь, — спросил Сергей, — как настоящая фамилия графа? — Пузырьков!

—Их сиятельство граф Пузырьков! — подхватил Ко­жебаткин.

Я рассказал, что видел написанный маслом портрет {74} графа Амори в золотой раме: граф в красных цилиндре и пальто, с большой рыжей бородой.

Айзенштадт взял из моей пачки написанный красками от руки плакатик: «Дешевые, вкусные обеды в столовой, напротив храма Христа спасителя, дом 2. Граф Амори»!

— Конец продолжателя сенсационных романов! — проговорил Давид Самойлович.

Вдруг Есенин спросил, какой знаменитый писатель выпустил первый том романа, а второй подложный издал прохвост вроде графа Амори. Все молчали. Айзенштадт сказал, что кто-то издал продолжение романа Ариосто «Неистовый Роланд». Но это не было ответом на вопрос Сергея, и, наконец, он после большой паузы объяснил:

— Второй подложный том «Дон Кихота» Сервантеса выпустил некто под псевдонимом Авельянеды. После это­го вышел второй том «Дон Кихота» Сервантеса...

И он стал с присущей ему горячностью поносить гра­бителей идей и сюжетов, которые из-за своей алчности и бедности ума крадут, да еще уверяют, что в мире нет ни­чего нового!..

— Вижу, Сергей Александрович,— заявил Айзен­штадт,— вы не зря забираетесь по лестнице под потолок!

— Сергей Александрович хочет, чтоб его кругозор был возможно выше! — поддержал его Кожебаткин.

Оба сказали правду: для Есенина книжная лавка ху­дожников слова была одним из его университетов. Через мои руки в очень скромной лавке Дворца искусств про­ходило немало замечательных книг. Во много раз больше поступало их на полки «Художников слова», и, разуме­ется, Сергей не пропускал их мимо.

Когда я уходил, увидел, что он, взяв с полки какую-то книгу в серой обложке, собирается лезть наверх. Я за­глянул на обложку: это были «Персидские лирики», вы­шедшие в издании Собашниковых в 1916 году. Эту даже по тем временам редкую книгу я видел у Есенина и дома в Богословском переулке. Он сказал мне:

— Советую почитать. Да как следует. И запиши, что понравится.

Я проштудировал переводы с персидского академика Ф. Е. Корша, после его смерти отредактированные про­фессором А. Е. Крамским и дополненные переводами И. П. Умова. Я вернул книгу Есенину, он, как потом го­ворила Галя Бениславская, не раз читал ее и знал почти {75} наизусть. Была эта книга у него под рукой, когда он жил в конце 1924 года на Кавказе. Невольно возникает вопрос: неужели там, только пользуясь этой книгой, ни разу не побывав в Персии, Есенин смог написать свои «Пер­сидские мотивы»?

В переводах Корша и Умова персидские поэты назва­ны гак: Саадий, Омар Хайям, Абу-Сеид-Ибн-Абиль-Хейр Хорасанский. Однако в своих стихах Есенин пишет их имена правильно: Саади, Хаям, а город—Хороссан. Бо­лее того, у нас долгое время имя героини «Тысяча одной ночи» писалось: «Шехерезада». Есенин правильно назы­вает ее: Шахразада. Достаточно сравнить те книги прозы и поэзии, а также рукописные, которые все же вышли в двадцатые годы, чтобы понять, как много знал Сергей и как глубоко знал то, о чем писал. Следовательно, немало он прочитал и других переводов с персидского, арабского, немало говорил со знатоками Персии, прежде чем создать свой лирический шедевр: «Персидские мотивы».

Пора пресечь вздорные утверждения о том, что Есенин писал по наитию. Впрочем, не надо скрывать и правду: в таких утверждениях есть доля вины его самого. Сергей любил разыгрывать других, и сам любил, чтоб его разы­грывали. Особенно доставалось от него поклонникам и поклонницам. В книжную лавку артели повадилась ходить одна дама, одетая в яркую малинового цвета шубу с бе­личьим воротником, в красном капоре. Как-то она попро­сила у Есенина автограф, и он написал ей свою фамилию на титульном листе своего сборника.

— Сергей Александрович! — обратилась она к нему. — Скажите, как вы пишете стихи?

Есенин поглядел на нее внимательно, прикинул, что она из себя представляет, и ответил, словно век жил на Оке, растягивая слова и напирая на букву «о»:

— Пишу-то? Как бог на душу по-оложит.

— По скольку стихов в день?

— Один раз высидишь пару, другой — пяток!

— Поэмы тоже так?

— Поэмы? — переспросил Сергей и, войдя в игру, раз­вел руками. — Позавчера проснулся. О-озноб. Голова пы­лает. Надел шапку, шубу, влез в валенки. Сел за стол. Писал-писал, рука онемела. Под конец доложил голову на стол и заснул.

— А поэма?

{76}

— Это уж когда проснулся. Читаю, верно, поэма. На­зывается «Сорокоуст».

Я смотрю на Есенина: лицо серьезное, говорит без улыбки, без запиночки. Поклонница все принимает за чи­стую монету.

— Но вы до писания советуетесь? Что-то соображае­те? — интересуется она.

— Советоваться? Соображать? Время-то где? Утром книги покупаю, днем, видите, продаю. Потом бежишь в типографию корректуру своей книжки править. Оттуда в «Стойло Пегаса». Только закусишь — выступление. Вот она — жисть!

Он тяжело вздыхает и с горечью машет рукой. У пок­лонницы сочувственное выражение на лице, она благода­рит Есенина и, довольная, уходит. Сергей хохочет так, что у него выступают слезы на глазах. Мы, свидетели розыгрыша, вторим ему.

Теперь эта поклонница будет всем говорить, что Есе­нин посвятил ее в секреты своего творчества. Кой чего прибавит, приукрасит, и выйдет, что он пишет стихи по внушению высшей силы. А скольким поклонникам и пок­лонницам Сергей рассказывал о себе байки?

На самом же деле достаточно взглянуть на его руко­писи, на варианты произведений, чтоб убедиться, что это был трудолюбивый, взыскательный, профессиональный художник слова...

Однажды я зашел в ту же лавку, чтобы согласовать выступление имажинистов на олимпиаде Всероссийского союза поэтов. Сергей сидел в подсобной комнате и читал томик стихов. Не желая прерывать его чтение, я подо­ждал, пока он поднял глаза от книги.

— Многие считают, что на меня влиял Клюев, — произнес он не то с упреком, не то с сожалением. — А сейчас читаю Гейне и чувствую — родная душа! Вот как Блок! Отчего это, не пойму? — И он пожал плечами.

На это тогда я не мог ответить. Сейчас, думаю, что роднила Есенина с Гейне романтика, а в целом — лирический герой Сергея, у которого было немало качеств от Дон Кихота. Да, лирический герой Есенина тех годов боролся с машинным городом во имя прошлой деревни. Сервантес с помощью своего Дон Кихота сбросил с себя {77} тяготивший его мир прошлого. То же самое сделал Есе­нин с помощью своего лирического героя и начал воспе­вать рождающуюся на его глазах новую жизнь. Лирический герой Есенина, как и Дон Кихот, принадлежит и вечным образам человечества и будет жить до тех пор, пока земля вертится вокруг своей оси.

Есенина и Брюсова. Поэтические группы

Рюрик Ивнев после Василия Каменского был полтора года председателем Союза поэтов. В столовой клуба командовал буфетчик А. С. Нестеренко. Это был дядя — косая сажень в плечах.

Истопник того дома, где помещался клуб поэтов, в день именин своей жены пришел на квартиру к Нестерен­ко, прося продать нехватившей гостям водки. Нестеренко взял за шиворот и выставил за дверь. Истопник выхватил револьвер и всадил в Нестеренко семь пуль. Буфетчик умер. Шеф-повар пытался наладить работу столовой поэ­тов, но это плохо получалось.

Ивнев сложил с себя полномочия председателя союза. Делегация поэтов ездила к Валерию Брюсову и предло­жила ему возглавить союз. Просмотрев список членов со­юза, расспросив о работе клуба, Брюсов согласился.

Есенин считал, что с приходом Валерия Яковлевича, Союз поэтов приобретет более важное значение. Было по­становлено ввести в правление Шершеневича, Грузинова и меня.

Валерий Яковлевич приехал в назначенный час, уста­новил жесткий регламент и положил перед собой часы. Брюсов потребовал не отдавать столовую клуба в арен­ду буфетчику, а подыскать заведующего, с которым зак­лючить трудовое соглашение. Валерий Яковлевич, как и Правление, не возражал против кооптации трех имажини­стов: Вадим Шершеневич стал заместителем председате­ля союза, Грузинов вошел в издательскую комиссию, на меня возложили юридические и административные дела союза.

Я разыскал типовой трудовой договор. Он был в двух {78} вариантах: в одном говорилось о тантьеме, то есть о до­полнительном вознаграждении, выплачиваемом с чистой прибыли; в другом о тантьеме не упоминалось. На следу­ющее заседание Брюсов приехал минут за сорок до нача­ла, ознакомился с договорами, сказал мне, что заведую­щего столовой поэтов надо заинтересовать в ее доходах, и избрал трудовое соглашение, где говорилось о тантьеме. Такие договора прочно вошли в жизнь союза.

Во время моего разговора с Брюсовым в комнату пре­зидиума вошел Есенин. Он разыскивал Грузинова, кото­рый в тот день дежурил. Я познакомил Сергея с Валери­ем Яковлевичем, который предложил ему выпить чаю.

Всего разговора между поэтами я не слышал. Но к сло­ву Сергей прочитал одно из лирических стихотворений Пушкина, а Брюсов припомнил первый и второй вариан­ты. После этого поэты стали говорить об Александре Сер­геевиче. Есенин, обладающий великолепной памятью в чуть ли не с юных лет отлично знающий Пушкина, был в восторге от Валерия Яковлевича — пушкиниста. С этого дня между поэтами возникло взаимное уважение и добрые отношения. Пора, наконец, сказать правду: никто так вы­соко не расценил поэтический дар Сергея после прочтения «Сорокоуста», как Брюсов. Кстати, частушки и грубые оценки творчества Валерия Яковлевича, приписываемые Есенину мемуаристами, являются плодом их фантазии. Об отношении Сергея к Брюсову можно судить по его статье, написанной после смерти Валерия Яковлевича.

«Много есть у него прекрасных стихов, на которых мы воспитывались, — заявляет Есенин. — Он в последнее вре­мя был вроде арбитра среди сражающихся течений в ли­тературе» (С. Е с е н и н. Собр. соч., т. 5, стр. 82.).

Весть о том, что буфетчик кафе поэтов Нестеренко убит, поползла по Москве, и как мы — члены правления — ни старались подыскать заведующего столовой, ничего не выходило. Что им тантьема, говорили люди, жизнь доро­же! Это тянулось больше недели; надо было платить аренду за помещение, внести деньги за новый патент и т. п. В общем, клуб поэтов, столовая, кафе были под ударом.

Все это усугублялось еще и тем, что как раз в это {79} время закрылись несколько кафе, в их числе, столовая клуба «Наука и искусство», организованного молодыми учены­ми, артистами, студентами. В правлении работали впос­ледствии знаменитые Р. Симонов, М. Астангов, О. Абду­лов и др. Они не только сами выступали, но привлекали и других актеров, например, Алексея Денисовича Дикого. Несмотря на это и на то, что столовая находилась на са­мом бойком месте столицы (угол Кузнецкого и Петров­ки), она просуществовала не более полугода и закры­лась, понеся убытки. Эти события волновали правление Союза поэтов и особенно его членов, которые вот-вот мог­ли попасть в очень тяжелое положение...

Однажды Валерий Яковлевич объяснил, что знаком с моим отцом: оптовый мануфактурный магазин, где отец работал в царское время, помещался неподалеку от магазина, где дед Брюсова Кузьма Андреевич торговал проб­кой. Отец заходил туда, познакомился с ним, а потом и с молодым Валерием Яковлевичем. Им приходилось встре­чаться на художественных выставках. Отец был люби­телем живописи, у нас в доме бывали художники Петровичев, Туржанский, Аладжалов и др.

— Что сейчас делает ваш отец? — спросил Брюсов. Я объяснил, что он поступил работать старшим товаро­ведом в мануфактурный склад «Казанбурга» (в Шере­метьевском переулке), но помещение капитально ремон­тируется, а потом туда будут завозить товар.

— Пожалуйста, Матвей Давидович, — сказал Валерии Яковлевич,— передайте вашему отцу, что я прошу его зайти ко мне в Лито.

И он назначил день и час.

После разговора с Брюсовым отец сказал, что согла­сился до открытия склада «Казанбурга» поработать заве­дующим столовой Союза поэтов, тем более что ему пола­гается тантьема. Думаю, дело было не только в этом: отец потихоньку писал юмористические стихи, как он выра­жался, для семейного круга.

Через месяц аренда за помещение клуба была упла­чена, патент выкуплен, все долги по заработной плате погашены. Однако не только тантьему, но и свою зара­ботную плату отец получал с трудом. Его донимали поэ­ты, которые обедали и ужинали в кредит, а потом забыва­ли об этом. В конце концов, все это кончилось очень курьезно: молодой поэт, член союза, должен был жениться, а у {80} него не было хороших брюк. Он просил их у своих товари­щей, у членов правления — только на время свадьбы. Ни­кто не давал: в двадцатом году за хорошие брюки в деревне или на базаре можно было получить гору продуктов. Отец сжалился над женихом и дал ему брюки от своего нового костюма. Поэт отпраздновал свадьбу, но брюки не вернул. Напрасно на него нажимали члены правления со­юза, он отмалчивался. А вскоре вместе с молодой женой уехал в город, где жили ее родители.

Отец был совсем обескуражен. К тому времени открыл­ся мануфактурный склад «Казанбурга», и отец ушел ту­да работать. Заведовать столовой стал некто Пульфер, спокойный, аккуратный, педантичный немец. Когда у него просили что-нибудь в кредит, оп важно отвечал:

— Это есть поэтический союз, но не дармодетский!

(Надо было понимать: «дармоедский»...)

А как же чувствовал себя Валерий Яковлевич в пору своего пребывания на посту председателя Союза поэтов?

Конечно, многие старые поэты поругивали Брюсова за спиной и за то, что он работает с большевиками, и за то, что вступил в Коммунистическую партию, стал депу­татом Московского Совета. Но молодые поэты встретили Валерия Яковлевича с восторгом. Сказался поэтический авторитет Брюсова, его удивительная вежливость, внима­ние, радушие. Молодежь вспоминала прославившую Ва­лерия Яковлевича единственную строчку, напечатанную еще в конце прошлого века в III сборнике символистов:

О, закрой свои бледные ноги!

Вспоминали, что в 1915 году, когда в ходу была ми­стификация, редакция журнала «Мезонин поэзии» полу­чила превосходные стихи за подписью «Нелли» и не толь­ко опубликовала их, но и в анонсе на следующий год объявила Нелли своей постоянной сотрудницей. Вадим Шершеневич, издававший этот журнал в С.-Петербурге, перечислял мне видных поэтов, которые читали и востор­гались стихами «Нелли». А потом выяснилось, что «Нел­ли» — это Валерий Брюсов.

О самочувствии Валерия Яковлевича на посту предсе­дателя Союза поэтов лучше всего свидетельствует его стихотворение. Возникло она по следующему поводу: на заседании правления союза Валерий Яковлевич предложил {81} к вечеру импровизаций приготовить стихотворение о клубе поэтов, о кафе «Домино». Но на вечере ни члены правления, ни активисты союза не выступили со стихами. Брюсов вышел, сел за столик, где лежала бумага, ручка и стояла чернильница. Не отрывая пера от бумаги, он на­писал и прочел стихотворение: «Кафе «Домино». Потом, уходя с эстрады, забыл его. Я взял стихи со столика, от­нес Валерию Яковлевичу в комнату президиума п попро­сил разрешения переписать. Но он сказал, что дарит сти­хотворение мне. Под названием «Кафе «Домино» он напи­сал: «М. Д. Ройзману». Так оно и осталось у меня. Во вре­мя Отечественной войны, когда начали бомбить Москву, я спрятал весь свой литературный архив в шкаф, и его отнесли в подвал, который всегда был на замке, а ключи хранились в домовом комитете. В подвале архив пробыл всю войну. К сожалению, я не знал, что там сыро и во­дятся мыши. Мой архив пострадал, это коснулось и не­опубликованного стихотворения Брюсова. Я обратился к брюсововеду Н. С. Ашукину с вопросом: нет ли этого сти­хотворения в архиве поэта? Благодаря помощи Н. С. Ашукина я восстановил весь текст.

Кафе «Домино»

Дата добавления: 2015-06-30