Беседа 2 наваждение глобализма

А С Тема глобализации является в последние де­сятилетия не то что даже самой популярной, — сказать так значит ничего не сказать Она служит абсолютно рас­хожей, разменной монетой почти всех типов интеллекту­ального общения Куда бы мы ни попали, как только мы добираемся до разговора, считающегося сегодня серьез­ным, эта тема всплывает Во всяком случае, так было со­всем недавно, до известных событий в Америке, которые стали привилегированной эмпирической точкой для нача­ла нового метафизического отсчета Такие точки вброса метафизика всегда вынуждена заимствовать, иначе маши­ны абстракции рано или поздно начинают работать на хо­лостом ходу Что же бросается в глаза в условиях изме­нившейся панорамы.

Прежде всего, мы обнаруживаем, что совокупность проблем и размышлений, которая обычно пристегивается к идее глобализации, отличается предельной содержатель­ной скудностью Можно даже сказать, что никогда еще человечество в своих попытках обобщения и поиска сверх­смысла не опускалось до столь низкого примитивного уров­ня, как сегодня Впервые утопия, которая по определению

Наваждение глобализма

должна быть грандиозной, поражена вирусами доброволь ного мазохизма, малодушия, отказа от сверхзадачи По сути дела, единственный проект глобализации, достойный упо­минания, был предложен Николаем Федоровым, полагав­шим что небратское состояние способно прекратиться лишь в том случае, если общее дело, которое будет предложено всему человечеству, окажется того достойно Но тогда это общее дело должно быть ни чем не меньшим, как прекра­щением смерти всех живущих и восстановлением жизни всех умерших Минимализм воображения демобилизует волю, что с неизбежностью ведет утопию к профанации Результат у нас перед глазами Речь идет о каком-то кол­лективном наваждении или коллективной галлюцинации, связанной с тем, что принцип реальности оказался вдруг не столь насущным, не столь требующим внимания к себе, и стало возможным вновь скатиться к расфокусированию, к некоему вселенскому благодушному мечтанию, пророком которого мог бы считаться тот же Манилов или преслову­тый кот Леопольд, призывавший всех жить дружно

Скажем, принято полагать, что существует некая
транснациональная всемирная экономика, которая больше
не опирается на изначальные показатели производитель­
ности труда и не апеллирует к готовности рискнуть своим
состоянием, благодаря которым современная цивилизация,
собственно говоря, и возникла Вдруг оказалось, что несо­
измеримо более важное значение имеют курсы нацио­
нальных валют и всевозможные биржевые индексы Все
новая и новая степень виртуальности замещает реальные
отношения производителей продукта, и дистрибуция вещей
уперлась в какой-то странный экран, где фигурируют дав­
ным-давно отвлеченные от реальной жизни показатели —
показатели чистого виртуального производства, не имеющие никакого отношения к экономике.

Беседа 2

Это можно сравнить с довольно простой вещью. Пред­ставим, к примеру, что врачи изобрели какой-нибудь дат­чик наподобие часов, который показывал бы интегральное самочувствие каждого человека. После этого они ориенти­ровались бы только на показания этого датчика, отражен­ные на дисплеях. Они бы забыли, что значит выслушивать пациента, как делать операции и разные процедуры. Авто­регуляция могла бы осуществляться через датчик — более того, появилась бы возможность говорить о совокупном здо­ровье Великобритании или ЕЭС. Так могла бы выглядеть глобальная медицина по аналогии с современной экономи­кой. И вдруг выяснилось бы в какой-то момент, что при­борчик подвержен случайным колебаниям и не реагирует на запросы. Вот тогда бы медики спохватились, но было бы уже поздно, потому что уже нет хирургов, нет терапев­тов, а есть только компьютерные специалисты, считываю­щие показания датчика. Некоторый обморок медицины был бы сопоставим с тем, что произошло с экономикой. Эконо­мика настолько нарастила свои виртуальные измерения, что давным-давно забыла самое главное — готовность риск­нуть своими деньгами, готовность создать рабочие места и т. д. Последний экономический кризис это нам подтвер­дил, хотя и недостаточно четко и очевидно. Потребовалось более сильное столкновение с реальностью для того, что­бы морок и наваждение наконец развеялись и чтобы стало ясно, что ни на чем не основанные сверхсовременные про­изводства где-нибудь в Малайзии, на Тайване или в Индо­незии есть просто чистая фикция, бред воспаленного вооб­ражения. Первый звоночек не услышали, наконец-то услышали второй звоночек. Обнаружилось, что так назы­ваемая всемирная транснациональная экономика в значи­тельной степени состоит из воображаемых структур — из расфокусированного, склонного к бреду воображения, ко­торое слишком далеко ответвилось от реальных событий.

Наваждение глобализма

То же самое произошло в одной из последних ситуаций переоценки компьютерных технологий, которые в течение десяти лет непрерывно возрастали в цене и отражались в так называемом индексе Насдак. Все думали, что Интер­нет — это решение многих проблем, как коммерческих, так и коммуникационных, что в конечном счете все можно будет делать по Интернету. Наконец-то мы поняли, что не все, что Интернет представляет собой в известной мере огромную помойную яму. Предпоследнее падение котиро­вок высоких информационных технологий также нам по­казало, что наваждение пора стряхнуть. Но окончатель­ным способом стряхнуть наваждение стали события 11 сен­тября. Выяснилось, что проекту слишком дешевой глоба­лизации, не опирающемуся ни на что, кроме разгорячен­ного воображения, в конечном счете ничего не оставалось, как рано или поздно столкнуться с принципом реальности.

Обращаясь к простой аналогии, можно представить, что вот мы идем по улице, о чем-то мечтаем, пребываем в своем мире, ничего не видим вокруг, и вдруг нас окликают по имени или мы больно стукаемся о столб. Нас окликну­ли по имени и довольно больно стукнули. После этого сра­батывает команда «стряхнуть наваждение», сбросить мни­мые формы единства, которые представлялись многим ин­теллектуалам чуть ли не действительным восхождением к единству всего человечества. Оказалось, что единство та­ким образом недостижимо. Лопнул виртуальный пузырь воображаемой экономики, лопнул и виртуальный пузырь воображаемой коммуникации, которая тоже была комму­никацией не по существу, а лишь перечислением самых бессодержательных общих мест.

В результате то, что со времен теоретиков постиндус­триального общества Белла и Гилберта принято было пони­мать под глобализацией, представляет собой не что иное, как универсальный нигилизм, о котором в свое время очень

Беседа 2

точно говорил Ницше. Когда нигилистами называли, скажем, русских революционеров-демократов, представителей «На­родной воли» или «Земли и воли», это была крайне неточ­ная формулировка — самая первая, приблизительная ава-тара нигилизма. Потому что там еще предусматривалась не­которая полнота бытия, готовность безоглядно рискнуть своей жизнью. Настоящие нигилисты появились позднее, когда стала возникать формация цинического разума. На­стоящие нигилисты — это и есть современные экологисты, представители якобы обобщающих движений, которые фак­тически выступают апостолами гегелевского Aufhebung — слишком поспешного разрешения противоречий, а стало быть, абсолютно недействительного, чисто воображаемого проекта. Эту фикцию так хотелось выдать за реальность и, казалось бы, уже почти все получилось.

Мир открыт, границы прозрачны, люди могут понять друг друга, со всеми можно договориться, всех можно про­стить, но рано или поздно этот мыльный пузырь должен был лопнуть. И он сейчас лопнул. Мы стали сознавать, что проект глобализации оказался перечеркнутым. Он выявил, как ни странно, все те же изначальные основы человечес­кого бытия, не изменившиеся с тех времен, когда о них задумывались Аристотель, Гегель или Ницше. Это пони­мание того, что есть вещи поважнее, чем парниковый эф­фект и самочувствие овечки Долли, они были всегда и они никуда не денутся. Они все более настойчиво взывают к себе, не будучи так долго предъявляемыми к проживанию. Современная формация плюшевой эпохи, отказавшейся от готовности рисковать жизнью, потерпела тотальный крах. Я-то вообще подозреваю, что со временем исследователи этой глубоко фальшивой инфантильной эпохи выявят ее основные параметры, ее наивные надежды, бессильные заклинания и даже ее мифологию, — мифологию, которая явилась полной противоположностью героической мифо-

Наваждение глобализма

логии Греции. Не говоря уже про индоарийскую, герман­скую мифологию, согласно которой воины попадают в Вал­галлу, а трусы исчезают из этого мира навсегда. Я поду­мал, как могли бы выглядеть переписанные мифы совре­менной эпохи, той самой плюшевой цивилизации, просу­ществовавшей, грубо говоря, сорок с небольшим лет — с момента отказа европейцев от колоний и их позорного бегства. Я прочитаю вам небольшой вариант современного мифа о Прометее, который пришел на смену старому геро­ическому мифу. Вот как бы мог звучать новый перерабо­танный миф, включенный в хрестоматию зеленых.

«Коварный Зевс, преисполнившись зависти к орлу,
решил наказать гордую птицу. В качестве ширмы Зевс вы­
брал известного экологического преступника Прометея, снаб­
дившего людей новыми средствами насилия над природой.
Зевс лишил орла его природной кормовой базы, оставив
бедняге единственный источник питания, — печень выше­
указанного негодяя Прометея. Орел был вынужден клевать
отвратительную на вкус печень под насмешки садистов с
Олимпа. Птица предпочла бы умереть, чем питаться такой
гадостью, но орел был осужден на вечные муки. По крайней
мере раз в сто лет муки голода заставляли орла прервать
добровольную голодовку. Творимая несправедливость была
еще одним штрихом к портрету греховного непросвещенно­
го человечества. Но нашелся гордый воитель, бросивший
вызов Зевсу. Это был вскормленный овсяными хлопьями
богатырь Геркулес. Геркулес вел добродетельную жизнь,
ухаживая за животными на конюшне. Но узнав о преступ­
лении Зевса, он решился на подвиг. Долго стоял воитель,
наблюдая за мучениями орла, скупые мужские слезы ручь­
ем лились из его глаз. Геркулес наконец всхлипнул и произ­
нес: "Птичку жалко". Ощутив прилив сил, Геркулес согнал
со скалы впавшего в манию величия воришку Прометея, и
заклятие, наложенное на орла, рухнуло».

Беседа 2

При всей степени утрированности, это и есть миф современного экологического маразма, заместившего геро­ический гуманизм тех времен, когда европейское челове­чество еще могло на что-то претендовать и претендовало. Вообще говоря, мы видим, что плоды просвещения, о чем очень хорошо написали в своей «Диалектике просвещения» Хоркхаймер и Адорно, не то чтобы даже перезрели, они оказались похожими на понятие «овощей», о котором пи­шет Кен Кизи. «Овощи» — это обитатели сумасшедшего дома, лишенные возможности самостоятельно себя обслу­живать. Все современные гуманисты превратились в по­добных «овощей», а сама Европа — в палату для тихопо-мешанных. Буйнопомешанных не осталось, последнее буй­ное помешательство германского фашизма было аннули­ровано, а все остальное благополучно, все остальное — тихий бред глобализации. Поэтому совершенно неудиви­тельно, что нашлись-таки представители нового этноса, которые просто не смогли утешать себя этими заклинани­ями. На их стороне оказалось лишь одно — некоторое об­новление оснований, готовность ради идеи расстаться с тем, что тебе дорого. Теперь мы понимаем, что только это и может послужить основанием для действительной глоба­лизации, а не для очередного мыльного пузыря, который лопнет при столкновении с очередным столбом. Я вынуж­ден пока закончить на достаточно печальной ноте, потому что последние события, к сожалению, а может быть и к счастью, показали бесспорную фальшивость идеи единого современного мира, ибо на таких основаниях он никогда не сможет существовать. Удивительно другое — что эта плюшевая эпоха смогла продолжаться так долго. Но в кон­це концов мы понимаем, что она закончилась.

Д. О В лице глобализации мир сталкивается с не­обратимым изменением господствовавшей со времен воз-

Наваждение глобализма

никновения новоевропейской учености картины мира Но вот какое здесь сразу возникает противоречие, если мы на­зываем движение, в которое вовлечен нынешний мир, гло­бализацией, то мы готовы были бы предположить, что су­щее некоторым образом возрастает — aufgehet, — приоб­ретает более крупные формы, раскрывается в простор ка­ких-то невиданных доселе пространств. Горизонты расши­ряются. Вдалеке начинает маячить идея относительной, им­манентной бесконечности. Возникает иллюзия того, что воз­можностей становится все больше и больше, что скоро можно будет продлевать не только жизнь вещей, но и жизнь человека. Одни люди завещают поместить свое тело после смерти в криокамеру до той поры, пока не будет обретен эликсир бессмертия, другие стремятся воплотить призрач­ную форму бессмертия, присущую вещам и даруемую ис­кусством, — их после смерти превращают в пластинаты. Даже телесность вовлечена в процессы глобализации. Что тогда говорить об экономике, политике или культуре?

Однако мы легко можем заметить, что на самом деле ни о каком возрастании мира речи не идет. Напротив, с исчезновением границ, во всех смыслах этого слова, мир теряет внутреннюю расчлененность, пространства завора­чиваются в бесконечно малую поверхность ленты Мебиу­са. Как бы почувствовал себя египтянин, полагавший, что он существует под брюхом великой коровы, если бы вне­запно попал в наш мир? Или что бы сказал грек, считав­ший, что небо — это сфера, а звезды неподвижно зафикси­рованы на ней, если бы он перенесся в нынешний мир с его практически бесконечными астрономическими величи­нами? У меня возникает сильное подозрение, что и тому и Другому стало бы душновато в дутом пузыре нашей все­ленной. Ведь реальное жизненное пространство стреми­тельно сжалось, оно ограничено обычной картой значений, по которой мы ежедневно и перемещаемся Сакральная

Беседа 2

география — единственная реальная география — исчез­ла. Некогда великое многообразие мотивов странствий све­лось к убогой ритурнели современного туриста, которому необходимо иметь Макдональдс в любом месте, в которое он отправляется, и только тогда он согласится поглазеть на представленный в рекламном проспекте уголок света. Движение глобализации с его опустелыми бесконечностя­ми, которые отбрасываются ловко расставленными решет­ками фантомопроекции, обусловлено в действительности лишь тем, что вещи поистине бесконечные, уйдя за отсту­пающий горизонт, полностью исчезли из мира.

Мне вспоминается, как американцы сразу после тер­актов 11 сентября со слезами на глазах спрашивали, где же находились в это страшное время Шварценеггер, Си­гал и Уиллис. Такие крутые ребята, не единожды выруча­ли нацию из беды. А мы в прямом эфире смотрели на лис­ты деловых бумаг, падавшие с неба, как рождественское конфетти или как ослепительно белые хлопья снега, и кар­тина выглядела бы воистину прекрасной и чарующе-захва­тывающей, если бы время от времени среди листов не про­носились вниз человеческие тела. Новая действительность, навязываемая разрастанием процессов глобализации, в принципе не отвечает «присутствие размерности», в силу того, что задается наименее дифференцируемым «челове­ческим, слишком человеческим». Хайдеггер обозначил эту низшую планку термином «das Man», который не вполне корректно принято переводить как «люди». Ведь когда мы всматриваемся в людей как в некое исчислимое множество, то при более пристальном вглядывании начинаем распоз­навать лица, голоса, можем выстраивать отношения, в об­щем, начинается работа различения. Этимологически раз­личение и выражает разделение на лица и возможность идентификации отдельных лиц В случае с das Man ситу­ация кардинально иная. Оно поглощает и нейтрализует все

Наваждение глобализма

различия Следовало бы переводить этот термин таким странным словечком, как «людьё» Раз уж есть звери и зверьё, то можно предположить, что существуют люди и людьё — вязкие массы, кристаллизация форм которых не достигает уровня персональности Персональная иденти­фикация здесь происходит только на фоне более крупных анонимных образований, приобретающих относительно четкий контур, подражая своим коллективным телом ка­кому-либо расхожему образцу. Это может быть иденти­фикация по типу фанатов футбольного клуба или компью­терной игры, поклонников Шварценеггера или Бритни Спирс, читателей фэнтези или любителей разгадывать кроссворды...

Такие диссипативные массовидные образования не имеют отчетливых границ, подвержены непрестанному метаморфозу и частично перетекают друг в друга. Благо­даря нарастающей диссипации так мало и столь ничтож­ного осталось человеческого в человеке, но так много лю­дей, которые легко скапливаются в массы и являют собой паразитарный избыток. Куда ни глянь, повсюду наличеству­ют массы, вся инфраструктура современного мира приспо­соблена к наиболее эффективному и быстрому обслужива­нию монструозных коммунальных тел. Глобализованное сообщество не оставляет человека наедине с самим собой. Оно предлагает исчезнуть в массе, — зовет молиться Богу на стотысячных стадионах, питаться в стандартных забе­галовках fast food, отдыхать в специально отведенных для этого курортных зонах. Создается гигантский избыток че­ловеческой наличности, но одновременно нехватка подлин­ного присутствия, исчезающего на наших собственных глазах. Совершенно ясно, что коммунальной телесностью массы является людьё, Menschenpark, — не люди в своей особенности, но слипшиеся в вязком киселе корпускуляр­ные человеческие частицы.

Беседа 2

Чтобы продемонстрировать агломерацию этих частиц, обратимся к фрагменту новеллы Сигизмунда Кржижанов­ского- «Впрочем, был у меня некий другой, чужеродное что-то, нарушавшее мои черные досуги Дело в том, что с довольно ранних лет меня стал посещать один странный примысл: 0,6 человека. Возник примысл так: как-то, чуть ли не в отрочестве, роясь в учебнике географии, я наткнулся на строку: "В северной полосе страны на одну квадратную версту пространства — 0,6 человека. И глаз точно зано­зило строкой. Зажмурил веки и вижу: ровное, за горизонт уползающее, белое поле; поле расчерчено на прямоуглые верстовые квадраты. Сверху вялые, ленивые хлопья снега. И на каждом квадрате у скрещения диагоналей оно: суту­лое, скудное телом и низко склоненное над нищей обмерз­лой землей — 0,6 человека. Именно так: 0,6. Не просто половина, не получеловек. Нет, к "просто" тут припутыва­лась еще какая-то мелкая, диссимметрирующая дробность. В неполноту — как это ни противоречиво — вкрадывался какой-то излишек; какое-то "сверх"»¹. Современный мир, который оформляется и предстает даже не в виде картины мира, а в качестве — как я бы это обозначил — сверхбыс­трой проекции случайных видеоэффектов на полупрозрач­ный, фосфоресцирующий слабым статическим мерцанием экран, обусловлен не то чтобы утратой измерений (свер­тыванием горизонтов и закупориванием бездн), но их транс­формацией в единый все оплетающий контур. Едва светя­щийся экран современного информационного поля излу­чает на своей поверхности фон, в котором рассеиваются объекты бытийного поэзиса. Взгляду открывается не про­странство, наделенное ландшафтом, где осуществляется дистрибуция вещей и событий, а ровное, размеченное на квадраты поле, во все концы теряющееся в белесой дымке.

' Кржижановский Сигизмунд. Сказки для вундеркиндов М, С 399-400

Наваждение глобализма

'Как ни вглядывайся вдаль, не увидишь линии горизонта, как ни всматривайся ввысь, не узришь небес

А поскольку в своей отчетливости мир собирается и конституируется сознанием в форме мысли, и иначе быть не может, то впадает в диссипацию и теряет собственную определенность он в форме примысла, — в результате па­разитарной, избыточной работы воображаемого, порожда­ющего лишь частичные объекты, отмеченные тем, что Кржи­жановский удачно называет «мелкой, диссимметрирующеи дробностью». Такой дробностью затронут не только сам мир, но и человек в мире, несущий у себя за спиной, будто бы вместо горба, «чужеродное что-то», — то, что просыпа­ется на теневой стороне и выходит на свет, едва ты закры­ваешь глаза, словно бы засыпая наяву. Но если ты заснул наяву, то где ты проснулся? Попал ли ты туда, где был прежде пробуждения к свету, или оказался там, куда и не думал попасть? Кржижановский описывает территорию, за­даваемую «примыслом», — опустошенную землю без гра­ниц, пересекая которую ты находишься нигде, а на ее из­нанке растворяешься в массе

Массы культивируют отсутствие, причем отсутствие чрезмерное, — его олицетворяет «скудный телом» персонаж, у которого всего в избытке, кроме его собственного суще­ства. Но поскольку глобализация вполне успешно может рассматриваться в качестве пустой химеры, порожденной грезами наяву того, кто в терминах классической метафизи­ки именовался «трансцендентальным субъектом», то — на­прашивается логичный вывод — не является ли она оче­редным, возможно последним, значимым признаком завер­шения метафизического проекта? Не должны ли мы посмот­реть не только в сторону социального, политического или культурного бытия, но и в сторону бытия как такового? Мне вспоминается одно из моих любимых высказываний того же

Сигизмунда Кржижановского. «Хоть ты и филозоф, а за такие

Беседа 2

сновидения можешь проснуться там, где тебе и не снилось быть» Не просыпаемся ли мы все более необратимо внутри воплощенного в явь сна разума, — сна, который порождает вовсе не одних только жутких чудовищ, но и вполне прият­ные, комфортные вещи, к которым скоро привыкаешь, подоб­но теплой, уютной, убаюкивающей постели?

Т. Г.: Я ощущаю глобализацию почти физически, на­хожусь внутри нее, поскольку много перемещаюсь по раз­личным странам мира. При этом я скажу парадоксальную вещь: на самом деле она ведет нас к совершенной непо­движности. Это довольно страшное явление, которое я, впрочем, отчасти приветствую, потому что всегда хоте­лось увидеть весь мир, узнать, что существенного проис­ходит в разных уголках земли. Однако я понимаю, что чем больше скорость твоего перемещения по миру, чем стремительнее меняются объекты восприятия, тем огра­ниченнее горизонт охвата и тем меньше проникновения в глубинное существо посещаемых тобою мест. Каждый из нас должен знать меру своей глобализации, дабы не впасть в состояние внутренней неподвижности, когда ты намертво приковываешься к процессу непрестанной смены краси­вых картинок и уже не можешь отвести взгляд, чтобы пе­реключиться на более существенные вещи. Самое опас­ное в глобализации — это immobilite, незаметный пере­ход от внешней скорости перемещения к абсолютной внут­ренней неподвижности. Чем человек поверхностней в негативном значении этого слова, тем он более склонен к перемене мест. Чем человек глубже, тем он сильнее при­вязан к своей земле Свою меру надо знать.

А. С.: Я вдруг вспомнил один парадокс, который сви­детельствует о том, что идеальными глобалистами явля­ются дети в возрасте от двух до пяти лет В этом возрасте

Наваждение глобализма

они могут усвоить несколько иностранных языков и несколь­ко культур. И это прекрасно, однако почему где-то в пять лет наступает блокировка, препятствующая дальнейшей универсализации? Я считаю, что включается величайший дар природы и Бога, потому что это и есть единственный способ защиты монады, которая не имеет и не должна иметь окон. Если бы способность усваивать все языки сохрани­лась после пяти лет, то, возможно, человечеству не уда­лось бы сохранить многообразие культур. А если бы аме­риканцы могли найти способ снять эту блокировку, то понятно, что идентификация осуществилась бы по уровню голливудовских мультфильмов, по самому примитивному и самому глобализованному уровню самочувствия.

О чем это свидетельствует? Это свидетельствует о том, что страшная опасность глобализации всегда подстерегала человечество, и потребовалась даже нейрофизиологическая и гормональная защита, блокировка, которая после пяти лет не позволяет ребенку быть всеядным и ориентирует его на монадность одной культуры. Это чрезвычайно важная вещь. Видимо, физиологические отложения прежних чудовищных исторических попыток свидетельствовали, что все ранние проекты глобализации тоже были примерно таковы. Я со­вершенно согласен с Даниэлем, что волны глобализации су­ществовали и в Египте, и уж тем более в Римской империи. Грубо говоря, мир во времена Римской империи был ничуть не менее глобализован, все значимое человечество суще­ствовало в пределах некоего взаимного обзора. Сегодняш­няя попытка еще примитивнее и хуже, потому что здесь срабатывает социологический и даже психологический за­кон, который гласит, что средний уровень компании всегда устанавливается чрезвычайно близко к низшему уровню Вполне возможен человек, который сам по себе умен, он о чем-то думает, размышляет, и возможны даже дружеские союзы, которые усиливают твою личную интеллектуальную

Беседа 2 '

одаренность, но по большому счету когда возникает компа­ния неглупых людей, их уровень разговора устанавливает­ся по самому низшему уровню. Нигде это так не видно, как в условиях современной глобализации. Мы можем вступить в коммуникацию с кем угодно, с человеком, живущим в Ав­стралии, в Китае, или даже с записанным голосом Лакана, но тем не менее эта коммуникация по существу будет на самом низшем уровне.

Стоило ли проводить всемирную паутину, чтобы кто-то мог послать на другой конец света слова «Привет» или «Здесь был Вася»? Все наши взаимные отклики обычно и сводятся к фразам, которые туристы пишут на тысячелет­них гробницах. Слово «файл» исторически обозначало кучу, и в условиях всемирной паутины мы наконец начинаем по­нимать, что речь идет о громадной куче мусора, будь это интеллектуальный мусор, случайный набор неких сведений или отрывки каких-то знаний. Мы можем только апеллиро­вать к этой природной или божественной форме защиты от нашей идентификации по чужому образцу, от необходимо­сти распечатывать чужие программы. Вообще говоря, дело сохранения человечества находится в обратно пропорцио­нальной зависимости от успехов сегодняшней глобализации. Мы видим, что она основана на жутко примитивных отчуж­дениях, наиболее внешних никому не нужных способах общения и обмена — способах совершенно ничтожных, когда стекляшки меняются на стекляшки, а модусы неспешного времяпрепровождения исчезают один за другим. Ведь ни­кто уже не музицирует дома в четыре руки, никто уже даже в элементарные игры в фанты не играет, а только нажимает кнопочки на пульте. В чем же здесь достижение, совершен­но непонятно. Раз уж из всего многообразия иерархий в сеть глобализации выдвинут самый примитивный и ничтожный ритм, то восторгаться здесь вовсе нечем. А можно даже, наоборот, в известной мере возблагодарить того, кто позво-

Наваждение глобализма

лил нам, еще не совсем опоздав, натолкнуться на реальный столб и тем самым стряхнуть наваждение — наваждение глобализации, наваждение плюшевого мира.

Д. О.: Одна из наиболее существенных и радикаль­ных метаморфоз затрагивает сферу производства вещей, область бытования которых стремительно сужается и прак­тически полностью исчезает. Можно обозначить произошед­шее здесь изменение следующим образом — то, что способ­но захватить наше внимание и привлечь к себе, перемести­лось с вещи на ее упаковку. Можно сказать более катего­рично: сама вещь стремительно превращается в упаковку, в набор некоторых внешних функций и свойств. Области по­требления принадлежат не вещи в их вещественности, а только ярлыки, значения вещей, мутирующие в сторону пустой внутренней формы. Циркуляция вторичных, парази­тарных означаемых, вселяющихся в товарные знаки перво­го уровня, подчиняет современный товарообмен самовозра­стающему желанию и заставляет говорить о своеобразной психопатологии нынешней экономики. Одичавшие, бездом­ные означаемые, на все более и более эффективном исполь­зовании которых построена любая реклама, продуцируют для себя особые тела желания, подменяющие реальное рас­пределение вещей. Необходимо, чтобы в способ потребле­ния того или иного товара постоянно вкрадывалось приба­вочное значение. Важно внушить, что каждый последующий раз доставит вам еще больше удовольствия — в батончике будет еще больше вкусных орешков, а при его потреблении еще больше возможности для вашей идентификации. По­нятно, что в основе такого положения вещей лежит некото­рая нехватка, но вот только нехватка чего?

У старинного китайского философа Мэн-цзы есть за­мечательное высказывание, что привлекательностью вещей является их несходство При утрате несходства вещи те-

Беседа 2

ряют привлекательность, растворяются в тусклом однооб­разии. В этих обстоятельствах экономика прибегает к ра­боте воображаемого, продуцируя область чисто фантазма-тических, не имеющих ни малейшего отношения к реаль­ному производству и товарообмену, объектов. Однако дело в том, что несходство является субстанциальным для са­мого бытия вещей, для их не скоротечного применения, а длительного бытования. Вещь делается вещью лишь в от­личие от другой вещи. Точно так же как человек становит­ся человеком, не когда он растворен в толпе, а когда оди­ноко стоит перед лицом реального другого. Понятие вещи в контексте разговора о глобализации выглядит не вполне корректным. Подтверждением тому выступает известный эпистемологический сдвиг, произошедший в эпоху индус­триального общества. Я имею в виду страшную путаницу, возникшую из неоправданного отождествления понятий знания и информации

Обыкновенно под информацией понимается количе­ственный объем накопленных знаний. Как следует из этимо­логии слова, речь идет о знаниях, распределенных по соот­ветствующим рубрикам и уложенных в общепринятый фор­мат (лат. tn-formo), облегчающий доступ к ним и их исполь­зование Но знание всегда представляло собой совсем иное. Трансляция знаний зачастую была сродни инициации и тре­бовала длительного пути И дело вовсе не в том, что кто-то не хотел информировать человечество насчет истин, которыми он обладал. Просто знание являлось делом, умением. Знать, что такое дом, значит уметь его построить. Знать, что такс мышление, значит уметь мыслить. Иначе и быть не могло. В Средние века и в Ренессанс шедевром называли произведе­ние, создав которое ученик обретал право зваться мастером. Если удается сотворить совершенную, не похожую ни на одну другую вещь, то путь познания приближается к своему за­вершению и сопротивление инертной материи сломлено.

Наваждение глобализма

"Говоря на языке классической метафизики, знать вещь зна­чит обладать ее внутренней формой. Это не имеет ни малей­шего отношения к информации, обнаруживающей лишь мо­мент принятия к сведению Современное производство, ба­зирующееся на информационных технологиях и виртуальной экономике, создает недолговечные заместители вещей — симулякры, которые не проверяются временем на коэффици­ент «дельности» и не могут стать тем, что Хайдеггер именует «утварью». Микроволновая печь никогда не станет такой же утварью, какой раньше являлась чугунная сковородка, посколь­ку протезирование наработанного культурного навыка или практики никогда не компенсирует его необратимую утрату. Долгоиграющий субстрат упругой вещности заменя­ется таким, который соответствует одноразовому употреб­лению, — в силу чего внутрь вещей больше не отслаивает­ся субстанция времени, они не собирают вокруг себя лю­дей, не переходят по наследству и не оказываются содержи­мым бабушкиных сундуков. Важнейшая сторона вещей, ко­торую можно обозначить как состояние в себе, пусть не вполне в кантовском смысле этого слова, полностью усту­пила место их стороне, являющейся для нас. Вещи превра­щены в наши внешние функции, вслед за исполнением ко­торых мгновенно обращаются в мусор, в отходы. Накопле­ние информации прямо пропорционально убыли знания. Контуры глобализации проступают из разуплотнения того, что прежде состояло в круге ближнего, доместицированно-го бытия, что заключало его принадлежности и самую бли­жайшую окрестность В таком случае противопоставить ей можно лишь обособленное, приватное бытие, которое выра­жало бы завершенное присвоение существующего. Простран­ство глобализации образовано только из общих и общедос­тупных мест — из мест общего пользования. Оно представ­ляет собой последний, постмортальный этап эпохи прогрес­са, характеризующийся повышенной концентрацией так на-

Беседа 2

зываемых общечеловеческих ценностей — этих раздувшихся мыльных пузырей, при ближайшем рассмотрении не об- наруживающих под собой сколько-нибудь действительного основания. Что же, очередная иллюзия подверглась разоб- лачению, не ясно лишь, что в дальнейшем придет ей на смену.

А. С.. Разделяя многие позиции Даниэля, в частности скептицизм по отношению к прогрессу, я принципиально не согласен с одной вещью, — с тем, что вариантом преодоле­ния или ухода от глобализации было бы возвращение -к до­машнему очагу. Боюсь, что это не так, потому что некуда возвращаться, — то, к чему мы предполагаем обратиться, уже давным-давно запрограммировано и уставлено излуча­телями этой самой глобализации. Нигде она так ярко не сказывается, как на уровне пресловутого домашнего очага, потому что там существуют телевизоры с их голливудовс-кими мыльными операми, которые программируют само­чувствие в соответствии с канонами голливудовских жан­ров. Там существует и выбор мебели, который тоже впол­не глобализован и лишен всех различий. Домашний очаг осквернен, именно в том отношении, что как раз таки он стал первой добычей глобализации в ее самом худшем смысле — в смысле потери различий вещей как пожитков, которые могли бы сохранять наше бытие и как-то его инди­видуализировать. Наоборот, домашний очаг теперь являет­ся распечаткой универсального и бессмысленного текста.

Если для Хайдеггера модус домашнего бытия еще мог служить убежищем, хотя и Хайдеггер понимал, что это не совсем так, то для нас никоим образом таковым быть не мо­жет. Это то место, где глобализация в смысле нигилизма по отношению ко всякому содержанию одержала полную побе­ду. Все мы понимаем необратимость того, что произошло Это случилось, и путь назад, в те места, которые нам казались спасительными, уже закрыт Сработала замечательная буш-

Наваждение глобализма

менская пословица: «Не хватай леопарда за хвост, а если схватил, то не отпускай». Мы уже схватили леопарда за хвост, отпускать его бесполезно, поэтому возвращаться некуда. На мой взгляд, единственным выбором должна стать не идея домашнего, а номадизм. Но номадизм, не имеющий ничего общего с суетливым туризмом, равносильным неподвижнос­ти перед телевизором. Номадизм — это готовность к я-экс­пансии, готовность к размыканию границ внутреннего мира, к тому, что можно передать не только сообщение типа «При­вет, здесь был Вася», но и сообщение под названием «Я тебя люблю, и ты назовешь мне свое имя». Для того чтобы пере­дать это сообщение, всегда требовались величайшие усилия, но опять же лишь в некоторых пределах, когда номад отряхи­вает пыль со своих ног и идет дальше, чтобы входить в самое интересное, штурмовать стены той монады, которая не име­ет окон. Никакой глобализм не научит нас их штурмовать, разве что уничтожать с помощью диверсий изнутри. А по­скольку монады остаются, то общение или война между ними останется такой, какой и была всегда. В этом отношении гло­бализм ничего не изменил, хотя домашний очаг уже не раз­водится с помощью дров, а действительно нарисован на хол­сте, растиражированном повсюду, и таким образом путь воз­врата из глобализма закрыт. Как может быть преодолен ны­нешний инфантильный поспешный проект глобализации, не совсем понятно. Но то, что сейчас мы с этой проблемой стол­кнулись, это явственно видно.

Д. О.: Я бы заметил, что ведь и идея пути подпала гло-бализму ничуть не в меньшей степени, нежели идея дома. Мы уже говорили о современном туризме. В этом смысле обрести подлинный путь немногим проще, чем создать насто­ящий домашний очаг. Неподвижное состояние современного мира обусловлено именно тем, что утрачены главные сакраль­ные величины, — некуда уходить, и некуда возвращаться.

Беседа 2

Т Г Мне показалось уместным упоминание Алек­сандром Николая Федорова Действительно, объединение человечества возможно лишь через чудо всеобщего вос­кресения по образу Святой Троицы «Стряхнуть наважде­ние», открыть принцип реальности, выползти из энтро­пийного болота всеобщей трусости, можно лишь рискуя, через духовную брань, через героическое презрение к ком­форту и прогрессу С другой стороны, я не разделяю пре­небрежительную интонацию Александра, когда он говорил об экологии Конечно, все попытки решить вопрос о выжи­вании живого, предпринятые на Саммите Земли в Рио-де-Жанейро и прочих конгрессах, заведомо беспомощны Это попытки глобалистические, сводящиеся почти всегда к вопросу о финансах, или о трусливом выживании нас са­мих, а не о цели и смысле этого выживания Никогда эта пустая болтовня ни к чему «экологическому» не приведет

Земля — живой, мудрый организм, наша общая мать Животные — от жизни Они умирают из-за нас по-преж­нему, как в раю, доверяя нам и жертвуя собой Так, один из самых характерных недугов нынешних времен — болезнь аутизма, когда ребенок отказывается от общения с миром, даже от ласк матери — лечится присутствием собаки Ее понимание человека, ее преданность сильнее человечес­ких Глобальное одичание человечества, т е его уподоб­ление животному миру — не совсем точное выражение Еще Симеон Новый Богослов писал, что человек пал ниже животного При этом я полагаю, что от глобализации нельзя убежать в частную жизнь В нас должно присутствовать положительное стремление найти выход к общему миру Это существеннее, чем бегство в себя Лучшая философ­ская мысль всегда пыталась соединить микрокосм и макро­косм А в целом, очевидно, что в безразличии и дурной бесконечности прогресса все труднее не только найти себя и свои путь, но и просто дышать, смотреть слышать

Дата добавления: 2015-06-30