Любавины 32 страница

- Ты же видишь...

- Вижу! Слова уже отцу нельзя сказать... Вольные шибко стали. А что я тут буду делать один-то? Выть по-собачьи?

- Тогда не мешай мне.

- Живи как умеешь... - Ефим махнул рукой. - Больно мне надо.

Андрей остался в родительском доме.

Гудели на полях тракторы, лязгали многокорпусные плуги, резали благодатную алтайскую землю... Скопища грачей и воронья кормились по пашням, по маслянисто-черным пластам.

Гул тракторный не прекращался и ночью. Ровный, баюкающий, он нависал над селом с вечера и до самой зари на одной ноте, нисколько не тревожа ночной тишины. Иногда только прерывался, иногда там что-то стреляло... А иногда несколько тракторов ползало около самого села, и тогда рев их железных утроб становился ощутимее, в крайних домах дребезжали окна.

Медленно блуждали по пашне одинокие огоньки. Там и здесь горели костры.

Родионов бывал теперь в Баклани наездами. Зеленая райкомовская "Победа" носилась по району, буксовала на дорогах...

... В тот день поднялись чуть свет. Побывали в Краюшкине, в Лебяжьем, в Верх-Катунске... Часам к трем поехали в Баклань.

Кузьма Николаевич сидел рядом с Иваном, курил, думал о чем-то.

На подъеме, перед Бакланью, машина забуксовала. Иван долго раскачивал ее, пытался с ходу выскочить из вязкой ловушки - безуспешно. Он вылез и пошел рубить кустарник. Родионов тоже вышел.

- Выезжай, я вон там тебя подожду, - сказал он, показывая вперед.

Иван нарубил веток, накидал под колеса, выехал. Подъехал к Родионову.

Родионов стоял и смотрел на Баклань; все село отсюда было как на ладони. Иван открыл дверцу.

- Поедем?

- Иди сюда, - сказал Кузьма Николаевич.

Иван подошел к нему.

- Ничего? - Родионов кивнул на село.

- Что? - спросил Иван.

- Вот сюда я угрохал всю жизнь, - с непонятным удовольствием сказал Родионов, продолжая разглядывать село.

- Говорят, разрослось оно здорово, - поддакнул Иван.

- Не в этом дело...

Иван посмотрел на Родионова; тот стоял, заложив руки за спину, с веселым любопытством, с каким-то даже изумлением смотрел на село.

- Да-а... много всякого было, - сказал он. Долго после этого молчал. Потом решительно сказал: - Едем.

В машине Родионов опять курил и опять думал о чем-то.

- Сколько тебе сейчас? - спросил он вдруг.

- Годков-то? Тридцать третий.

Кузьма Николаевич посмотрел на Ивана... Усмехнулся. Ничего не сказал больше. Молчали до самого райкома.

Когда подъехали к райкому, Кузьма Николаевич посмотрел на часы, пощелкал в раздумье по стеклышку циферблата.

- Никуда не уходи... Дождемся Ивлева - он должен быть сейчас, - поедем в Усятск. Заправь машину.

- Есть.

Родионов ушел в райком.

Иван съездил в РТС, залил полный бак, сменил масло и опять приехал к райкому. И пошел в приемную Родионова - потрепаться с хорошенькой секретаршей Зоей.

Когда в приемкой никого не было, Зоя с удовольствием беседовала с Иваном, то и дело хихикала негромко и всякий раз при этом поднимала кверху пухлый пальчик и смотрела на кабинет Родионова.

В приемной было пусто. Даже Зои не было.

Иван уселся на мягкий диван, закурил.

Зоя пришла через несколько минут, просияла, увидев Ивана, сделала рукой жест - "сейчас", вошла с бумагами в кабинет.

Родионов уже вовсю работал. Когда открылась дверь, Иван услышал его недовольный густой басок - он говорил с кем-то по телефону.

Зоя вышла из кабинета, села за свой столик. Улыбнулась Ивану.

- Как съездили?

- Хорошо.

- А у нас тут новость.

- Какая?

Под столом коротко звякнул звонок. Зоя встала, сделала Ивану тот же знак "сейчас", вошла к Родионову. Тут же вышла и стала созваниваться с Усятском. Созвонилась, стала по всему Усятску разыскивать тамошнего председателя колхоза. Председателя нигде не было.

- А заместитель?

Из колхозной конторы ответили, что за ним побежали. Через несколько минут заместитель пришел.

- С вами будет говорить товарищ Родионов, - сказала Зоя строго и нажала пальчиком кнопку на столе. Сказала в трубку: - Пожалуйста, Кузьма Николаевич, это заместитель, председатель в поле, - положила трубку и опять улыбнулась. К нам карлики приехали.

- Какие карлики?

- Ну, карлики!.. С цирком. Цирк приехал, и с ним карлики. Я двоих видела давеча. Интересно до чего!.. Один пожилой уже, серьезный...

В этот момент в приемную вошел огромный детина со свирепым выражением на красном лице. Брезентовый плащ его, задубевший от степных ветров, от дождей и от солнца, сердито громыхал.

- Здесь? - спросил он, не останавливаясь.

- Одну минуточку! - вскинулась Зоя, но детина уже распахнул дверь.

- Вот что, - угрожающе загудел он с порога, - мне эти шутки, Кузьма Николаевич, сильно не по нутру!

- Какие шутки? - спросил Родионов.

- Людей взяли?

- Взял.

Детина сорвался на крик:

- Так с кем же я сеять-то буду? Вы что тут!.. Совсем уж?!

Родионов прищурил усталые глаза.

- Во-первых, не ори, во-вторых, выслушай...

- Я не ору! - грохотнул детина. - А сеять отказываюсь. Все!

Секретарь крепко припечатал к столу широкую ладонь.

- Ты можешь не кричать, бурелом?! На кого ты кричишь?

- Отдайте людей.

- Ни одного человека. Люди твои наводят мост, ты знаешь об этом. Ты знаешь, что без моста нам всем хана. Чего же ты кричишь? Сеять он не будет!.. Турусишь чего попало.

- Кузьма Николаевич, - взмолился детина, - отдай людей. Мне без них хоть живьем в могилу лезь и закапывайся. Пусть лебяжинцы сами наводят, раз они не позаботились загодя. Что я им, стройбат, что ли? Или Николай-угодник?

Секретарь смотрел на детину темными немигающими глазами.

- Я думаю у тебя еще десять человек взять, - сказал он серьезно. - У тебя положение лучше, чем у других, не прибедняйся. Как думаешь?

Детина сразу обмяк, грузно опустился на диван и стал вытирать фуражкой могучий загривок.

- Без ножа режут... Только начнешь малость подниматься, тебя опять - раз! - колуном по башке. А план давай!

- До завтра еще десять человек надо... Они хотят ночью работать с кострами.

- Только наладишься, понимаешь, только начнешь шевелиться - раз, палку в колеса. Тц... - детина горестно покачал головой. - Ну, ладно... пойду. Буду выкручиваться как-нибудь. - Он встал и пошел к двери.

- А как насчет этих десяти? - спросил Родионов.

- А?

- Десять человек, говорю, еще надо.

Детина сделал вид, что оценил "шутку" секретаря, криво усмехнулся на прощание и выскользнул из кабинета.

Зоя встала и прикрыла за ним дверь кабинета.

- Никакой культуры у людей!.. Прет, как в лесу.

А Ивану сделалось вдруг стыдно. Стыдно стало за то, что сидит он на мягком диванчике, покуривает "Беломорканал", болтает с девкой и ни о чем не заботится, не волнуется, не переживает... Последнее время его что-то частенько стала покалывать совесть.

Трепаться с Зоей расхотелось. Он встал и хотел идти к машине, но в этот момент в приемную почти вбежала Майя Семеновна. Заплаканная... Мельком, отсутствующим взглядом посмотрела на Ивана, на Зою и прямо прошла в кабинет.

Зоя значительно посмотрела на Ивана.

- Чего это она? - спросил Иван.

Зоя так же значительно промолчала.

- А?

- Семейная драма, - не выдержала Зоя. - Ее муж, учитель, спутался с Марией Кузьминичной. А Майя Семеновна - в положении. Да и вообще это дико, хоть бы она и не была в положении. Верно ведь?

Иван не знал, верить Зое или нет. То есть он ей верил, но настолько это было чудовищно, так неожиданно, что сразу не укладывалось в голове.

Майя вошла в кабинет, села на диван и заплакала, склонившись к коленям.

Родионов растерянно смотрел на нее.

- Вот вы, Кузьма Николаевич... - заговорила Майя, пытаясь унять слезы. Вы говорили, чтобы мы приходили к вам, если что... Вот я и пришла, - она опять склонилась к коленям, закрыла ладонями лицо, затряслась.

- А что случилось-то?

- Мне не к кому больше, поэтому я к вам... Не жаловаться, а просто... Так трудно сейчас, так трудно...

- Дома что-нибудь? С мужем?

- Да... Он связался с дочерью вашей. Я никогда не думала, что он такой. Я думала, он любит меня. Боже, до чего трудно!.. - Майя посмотрела мокрыми, по-детски растерянными глазами на Родионова. У Родионова от жалости, от горя и от стыда вступила в сердце резкая боль. Он встал, потом сел, расслабил тело, чтобы унять боль. Она не унималась. Было такое ощущение, будто сердце какой-то своей нежной частью зацепилось за ребро... Он незаметно пошевелил левым плечом, положил левую руку на стол - боль не унималась.

- Давно они?..

- Говорят, давно.

- Он сам сказал?

- Нет... Он трус, он, оказывается, совсем-совсем не такой. Он стал кричать на меня...

- А чего ты плачешь?

- Мне просто стыдно... Я просто растерялась. Я сейчас не знаю, что делать...

- Ничего не надо делать. Тут ничего не сделаешь, - Родионов глубоко вздохнул - боль не проходила. - Не показывай никому, что у тебя горе. Ему особенно. Ничего страшного нет, - он встал, начал небыстро ходить по мягкому ковру. - Это даже к лучшему, что он сейчас раскрылся.

- У меня ребенок будет.

Родионов долго молчал. Ходил.

- Тем более тебе надо спокойней быть. А то родишь какого-нибудь психопата... Все в жизни бывает. Трудно бывает, - Родионов опять незаметно вздохнул и сел на место. - Так трудно бывает, что глаза на лоб лезут. Но убиваться, показывать слабость свою - это последнее дело. Плюнь на все, держись, другого выхода все равно нету.

Майя справилась наконец со слезами, сидела, безвольно опустив на колени руки, смотрела на белый платочек, который держала в руках, шмыгала носом, слушала.

- У тебя жизнь только начинается, - говорил негромко Родионов. - Много будет всякой всячины - и хорошего и плохого... - говорил, успокаивал, и непонятно, кого успокаивал: женщину или себя. Он чудовищно устал за эти десять-пятнадцать минут, даже постарел. - Плохого иногда больше бывает. Но на то мы и люди, чтобы не сдаваться... Так что не плачь.

Вошел Ивлев, внес в кабинет запах талой земли, унавоженных дорог и бензина - он гонял по району на мотоцикле. Грязный. Веселый.

- Здравствуйте!

- Здорово.

- Здравствуйте, - Майя посмотрела на Ивлева и опять склонилась к платочку, опять затряслась.

Родионов встал.

- Вечером я приду к вам. Успокойся. Вечером обо всем поговорим.

- Хорошо, - Майя наспех вытерла слезы и вышла из кабинета, не посмотрев на секретарей.

- Что с ней? - спросил Ивлев.

Родионов отошел к окну, заложил руки за спину и стал смотреть вниз, во двор райкома. Ивлев стоял сзади и требовал ответа. Всю жизнь, с молодых лет, люди так или иначе требуют у него ответа.

- Ты ее мужа знаешь? - спросил он, не оборачиваясь.

- Учитель? Знаю. Говорят, хороший учитель, хвалят его.

- А насчет быта?

- Не знаю, не слышал ничего. Семейный разлад?!

- Разлад, - Родионов прошел к столу, сел на свое место, потрогал ладонями виски. Сказал, не глядя на Ивлева: - В Усятск один поедешь. Я, кажется, заболел.

Ивлев стоял посреди кабинета - руки в карманах, грудь вперед; поза вызывающе спокойная, а в глазах смятение, и левое нижнее веко заметно дергается - о чем-то стал догадываться.

- А что за разлад у них?

- Не знаю... Муж с кем-то связался, с другой.

- С кем?

- Не знаю. Вечером пойду к ним... узнаю, - Родионов упорно не смотрел на второго секретаря. Смотрел на телефон - ждал, что кто-нибудь позвонит, спасет. Было очень тяжело. Жалко было Ивлева, жалко Майю, больно и стыдно за дочь... Невмоготу было. И никто не звонил. - Поедешь, я говорю, в Усятск без меня.

- Ладно. А что с тобой?

- Черт его знает... голова что-то.

- Ладно... Я поехал тогда, - Ивлев пошел к двери, остановился, взявшись за ручку. - А поедешь... к этим-то?

- Схожу.

- Надо сходить, - согласился Ивлев.

- Заверни по дороге в Лебяжье. Там мост наводят, побудь с людьми. Родионов посмотрел на Ивлева; Ивлев все еще держался за ручку двери, смотрел на него. Родионов опустил глаза.

- Ладно, - сказал Ивлев.

Иван все еще сидел в приемной. Зоя, ужасно смущаясь, рассказывала, как школьная уборщица нечаянно застала учителя с Марией Кузьминичной... Позор, такой позор - педагоги!..

"Что с ней происходит?", - думал Иван. Он, не понимая в данном случае Марию, не верил в ее любовь к этому учителю.

Из кабинета вышел Ивлев, бросил на ходу Ивану:

- Поедем.

...Ивлев сел сзади. Иван видел в зеркальце его лицо - серое, с горестными, злыми глазами. Губы плотно сжаты. "Знает", - подумал Иван.

- Куда?

- В Усятск.

Поехали. Иван еще раз поймал в зеркальце лицо Ивлева; Ивлев смотрел прямо перед собой.

"Сволочь, - подумал Иван о Марии. - Самая обыкновенная сволочь". До щемления в сердце стало жалко Ивлева. Он бы помог ему сейчас, если б мог помочь.

Выехали за село.

- Останови здесь, - сказал Ивлев.

Иван остановился.

- Я выйду... А ты вернись назад. Только в райком не езди. Поставь машину в гараж и иди домой. Мне нездоровится малость... Я побуду здесь пока, - Ивлев вылез из машины и пошел через кустарничек к реке.

Иван развернулся и погнал обратно в Баклань.

"Сволочь. Если уж так требуется кусать кого-нибудь, так кусала бы себя. Как змея".

Пашка был дома, копался в моторе старенькой своей полуторки.

- Чего ты? - спросил Иван.

- Да вон!.. - обиженно воскликнул Пашка и кивнул на кабину. - Номера начала выкидывать.

- Пора уж... Ей, наверно, в субботу сто лет будет.

Пашка опять полез было в мотор.

- Слышь... муж-то Майи с дочерью секретарской снюхался, - Иван сказал это с каким-то нехорошим, неприятным злорадством - так, будто собственная его жена "снюхалась" с известным хлюстом и подонком. Сказал и вопросительно смотрел на Пашку, точно ждал, что тот объяснит ему, как это могло случиться.

Пашка повернул к нему голову, долго молчал.

- Да?

- Да.

Дальше Пашка повел себя странно: он как будто знал заранее, что этим все кончится, как будто никогда в том и не сомневался - в непрочности любви учителя к Майе...

- Ну вот, пожалуйста! - сказал он. Положил ключи на капот, спрыгнул на землю. - Я всю жизнь говорил: не присылайте вы к нам этих обормотов! Для чего они здесь нужны? Ответь мне на один вопрос: для чего они здесь нужны? разглагольствуя, Пашка по привычке стал ходить взад-вперед. - Для чего? Интеллигентов не хватает? У нас своих девать некуда... А учителя этого я давно понял. Он же тихушник. Алкоголик. Это же страшный народ. Я уверен, что он неспроста сюда приехал: он кого-нибудь искалечил там по пьянке, его по глазам видно...

- Будет тебе, - недовольно заметил Иван. - Понес.

- Зараза!.. Тихушник, - Пашка вытер ветошью руки, бросил ветошь на крыло, пошел в дом.

Иван сел на дровосеку, закурил. Легче нисколько не стало оттого, что он рассказал Пашке. Тоскливее стало.

Пашка вышел из дома в хромовых сапогах, в диагоналевых галифе, в бостоновом своем пиджаке, в синей шелковой рубахе... Он умывался наспех - за ушами и на шее осталась грязь. Иван хотел сказать об этом, но не сказал - лень было говорить.

- Пока, - сказал Пашка.

Иван кивнул ему, затоптал окурок, пошел в дом. Лег на лавку, заложил руку за голову и стал смотреть в потолок.

Часа через полтора после этого в дом вбежала запыхавшаяся Нюра.

- Ты дома! - Слава богу. Ох...

Иван вскочил с лавки. "Пашка что-нибудь", - мелькнуло в голове.

- А у нас ни тятеньки, ни Андрюшки... Павел дерется! Мне позвонили в библиотеку...

- Где?

- У чайной, на тракте... Скорей, Ваня, а то он наделает там...

Иван побежал на тракт. Дорогой обогнал милиционера, понял: милиционер бежит туда же, куда и он. Махнул через плетень, выбежал кратчайшим путем огородами - на тракт, к чайной, увидел толпу...

Пашку прижали к заплоту два каких-то мужика - держали. В сторонке еще кого-то держали, двух шоферов, кажется. Пашка был без пиджака, рубаха разодрана, на лице кровь. В тот момент, когда Иван подбежал, один из шоферов, которого держали в сторонке, вырвался, кинулся к Пашке. Пашка тоже рванулся, но его не выпустили. Иван схватил шофера за ворот, отбросил в толпу. Его там подхватили, зажали.

- Ваня! - обрадовался Пашка, увидев брата. - Меня тут уродуют! Ты видишь?.. Давай понесем их!

Иван взял его железной рукой, выдернул из толпы и повел в переулок. Кто-то догнал их, отдал Пашкин пиджак.

- Предупреди этих: милиция идет, - сказал Иван тому, что отдал пиджак. Пусть уходят от греха.

- Куда мы идем? - спросил Пашка. - Фотографироваться?

- Сфотографировал бы я тебя сейчас... Осел. Не сидел еще? Сядешь.

- У меня душа кипит, Ваня...

- Тут поблизости из знакомых живет кто-нибудь?

- Где? Тут? - Пашка огляделся. - Гринька Малюгин вон в той избе живет.

Зашли к Гриньке. Он был дома.

- Где это его так?

- У чайной. Воды дай.

Пашка умылся до пояса, взял у Гриньки чистую рубаху, свою, окровавленную, бросил на крыльцо. Притих.

Сидели на крыльце, курили.

Гринька, пристроившись на ступеньках, катал двумя сковородками дробь: резал ножом свинцовые палочки на мелкие ровные кусочки, насыпал на дно перевернутой сковородки, а другой - тоже дном - крутил, обкатывал. Когда дробинки становились круглыми, они сами выкатывались из-под сковороды на разостланный половичок.

- Запасаюсь на лето.

- В магазине-то нету, что ли?

- В магазине магазинная, не такая. Я магазинной сроду не стреляю. Да и не всегда она бывает там.

- Пойдем? - сказал Пашка.

- Посиди маленько, пусть стемнеет.

- Сейчас что за драки, - стал вспоминать Гринька. - Разве это драки? Раньше драки были!.. Убивали. Дадут стягом по голове - готов. Или на задницу сажали. Посадят разик-другой - тоже не жилец: почахнет с полгода и сапоги снимает. Дядька ваш, Макар, царство небесное, тот умел драться. Но он больше с ножом ходил, я это не уважаю. Гирька - милое дело. Возьмешь ее в карман, она тебе не мешает. А когда надо, выручит. Меня один раз прищучили на Куделькиной горке низовские ребята, думал - каюк. Человек шесть, все со стежками. Покрошил я их тогда... Один еще сейчас живой - Семен Докучаев. Помнит. Эта, выпили в ларьке, он говорит: "Помнишь, как мы тебя стежками уходили?". Хэх... Они "уходили". А сам первый пятки смазал.

- Из-за чего дрались? - поинтересовался Иван.

- Да из-за чего... Молодые, охота кулаки-то почесать. Вообще из-за девок большинство. Из-за девок много хороших людей пропадает. У меня дружок был, Ванька Отпущеников, так этот Ванька ходил с одной девкой, с Нюркой Беспаловой. Ну, и задумал ее обмануть. Давай, говорит, женимся. Ночь-то переспал с ней в кладовке, а утром вытурил. А она, Нюрка-то, к матери его. Стучится чуть свет в дверь-то, заполошная девка. Она потом куда-то уехала от стыда. Вот стучит что есть мочи... А мать Ванькина была сердцем слабая. Выскакивает на улицу-то, а Нюрка кэ-эк кинется ей на грудь да как заорет: "Ой, да что же он со мною наделал-то!". Мать, как стояла, так упала. Тут же и померла. А у Ваньки три брата еще было. Осерчали они крепко, братья-то, побили его, да, видно, чересчур - помер Ванька тоже. Жалко мне его было, хороший товарищ был.

- Да-а... - задумчиво сказал Иван. - Не шутили.

- Какие шутки!

- А милиция была? - спросил Пашка.

- Никакой милиции. Это потом уж, в году в двадцать пятом, стала милиция. Родионов вон, секретарь теперешний, первый милиционер у нас был. А до этого никаких милиций. В районе - тогда центр-то в Старой Барде был - имелась каталажка. Кто шибко уж набедокурит, приедут отвезут туда.

- Ну, Иван, пойдем? - не терпелось Пашке.

- Пошли.

Уже начало темнеть. День угомонился, отсверкал, отзвенел... На землю опустились сумерки, и природа, люди зажили другой жизнью - приглушенной, спокойной.

- Пойдем к ней? - сказал Пашка.

- Ты что? К Майе? Да ты что?

- Я буду говорить, ты... просто так.

Иван остановился, посмотрел на брата.

- Не гляди, я трезвый уже. Возьмем ее к себе, и все.

Ивана поразила такая простая мысль: взять к себе, и все. И все мучения долой. Неужели так можно?

- Как же так?..

- А что?

- Пойдет, думаешь?

- Пойдет. Вот именно сейчас самый такой момент: когда бабе изменяют, ей кажется, что она уже никому больше не нужна. А мы придем и скажем, что она нам нужна. Она и пойдет с нами - назло своему бывшему мужу. Ясно? Их понимать надо.

- У нее ребенок будет, - вспомнил Иван. - Ты знаешь об этом?

- Ну и что?

- Пошли. Пошли к Майе.

- А если он там, этот?..

- Ноль внимания. Как будто его нету, - Пашка подсобрался, похорошел, как петух перед дракой.

- Сомневаюсь я здорово.

- Все будет в порядке. Даже не размышляй сейчас, - верил ли Пашка сам в успех или шел просто так, уступая своему авантюрному характеру, - непонятно. Он не думал ни о чем. Он шел. Он не мог не идти, поэтому шел. А уж если он шел куда, он не останавливался - шел. - Он сам ей об этом сказал? - спросил Пашка.

- О чем?

- Что он больше ее не любит.

- Не знаю, - Ивану не хотелось передавать Зоин рассказ о том, как учителя и Марию застала где-то школьная уборщица. Даже думать об этом было противно. Чудилось что-то нехорошее, насильственное в этом содружестве учителя и Марии. Одно из двух: или учитель - тот самый никем не признанный гений, какого искала Мария, или он ловкий и нахальный гад, который сумел обвести ее вокруг пальца.

"Дура ты, дура... Дуреха большая".

Озлобления, какое он испытывал днем, не было. Было тоскливо и грустно. Было жалко Марию.

Майя была одна дома. Сидела у стола спокойная, не рвала на себе волосы, не рыдала... Даже улыбнулась, здороваясь.

- Здравствуйте, ребята. Садитесь.

Может, это и сбило Пашку с панталыку, он оробел. Одно дело, когда человек убит горем, когда он от отчаяния на стенку лезет, и совсем другое - когда он, как говорят, ничем ничего.

- Как живешь? - спросил Пашка.

- Хорошо.

- Попроведать зашли тебя...

- Спасибо, что не забываете...

Иван видел, какая Майя была в райкоме. Удивляла разительная перемена, которая произошла с ней.

"Может, помирились уже, - подумал он. - Наверно, это была сплетня и сейчас все, слава богу, выяснилось".

- А мы, значит зашли вот... - заговорил было Пашка, но Иван сделал свирепое лицо, наступил ему на ногу и мотнул головой - "молчи". -...Зашли вот попроведать.

- Еще раз спасибо. - Майя улыбнулась. - Вы как живете?

- Тоже хорошо, - Пашка уловил момент, когда Майя не смотрела на него, тоже сделал свирепое лицо и тоже молча спросил у Ивана: "В чем дело?".

"Молчи".

Майя заметила, что братья что-то мнутся, вопросительно уставилась на Ивана; она только сейчас вспомнила, что видела его днем в райкоме, а значит, и он видел ее. Иван, встретив такой откровенно вопросительный взгляд молодой женщины, смутился.

- Ну, пойдем, Павел?

- Пошли.

Попрощались с Майей, вышли на улицу.

- По-моему, они помирились. Вранье, наверно, это все, сплетни.

- Да?

- Давеча так плакала, а сейчас... Нет, кумушка какая-нибудь болтанула давеча, она и взвилась... Молодая еще.

- Значит, все, - Пашка сплюнул на дорогу. - Ну как тут не напиться?

- Брось, это не выход.

- А что делать?

- Влюбиться в кого-нибудь.

- Да я всю жизнь только и влюбляюсь!.. А видишь, что получается.

- Значит, не так что-то.

- Что не так?

- В чем-то ошибаешься. Может, хамить сразу начинаешь - баба не выносит этого. Вообще я тебе откровенно скажу: будь я бабой, я бы тоже не посмотрел на тебя - болтаешь ты много, куда к черту!

- Так ведь стараешься, чтоб ей веселее было! Не умирать же от скуки.

- Ты говори, только не пустозвонь. Дельные какие-нибудь слова... А то как пойдешь: "пирамидон", "сфотографирую", "тапочки в гробу"... Трепач получаешься. А девки трепачей не любят. Посмеиваться посмеиваются, а как до дела доходит, выбирают скромного.

- Зараза - язык! Все, с этого дня кончаю трепаться. Молчать буду. Пусть лучше сохнет от скуки, а буду молчать. Верно? Пусть, если хочет, сама трепется.

- Кто?

- Ну, с кем познакомлюсь.

- А-а... Ну, конечно! - Иван думал о себе. Понятно, почему Пашку не любят, но почему Мария его не полюбила - это непонятно. Обычно, когда он хотел, чтобы его любили, его любили.

"Что-то у меня тоже не так".

Дома их ждал Андрей. От нечего делать зажег факел и копался в моторе Пашкиной полуторки. Он был в комбинезоне, грязный - видно, как пришел с работы, так сразу сюда.

- Ну, что? - спросил он.

- Что?..

Андрей погасил набензиненную тряпку, затоптал сапогами.

- Пойдем в дом.

Вошли в дом, включили свет.

- Тебя милиция ищет, - сказал Андрей, сурово глядя на Пашку. - Что ты делаешь? Когда ты бросишь свои дурацкие замашки?

Пашка ходил по комнате, покусывал губу, не глядел на братьев.

- Когда были?

- Недавно. Велели утром прийти.

- Что уж я, совсем дурак? Сам пойду...

- А я считаю, надо сходить.

- Зачем? - спросил Иван.

- Затем, что хуже может быть.

- Ничего, он завтра уедет на неделю, а там... забудут. А сейчас, под горячую руку, посадят.

- Докатился!.. - Андрей сел на припечье, вздохнул. - С какого горя ты опять напился-то? Хоть бы людей постыдился - сев идет.

Пашка сморщился, потер ладонями виски.

- Тебе мое горе не понять.

- Фу ты!.. Сложный какой.

Помолчали.

- Здорово они там? - спросил Андрей Ивана, кивнув в сторону Пашки.

- Да нет... Но суток на десять намахали.

Андрей покачал головой.

- Тц... Дурак, больше я тебе ничего не скажу, - встал и вышел, крепко хлопнув дверью.

- Андрюха в начальство попер, - сказал Пашка.

- Он тебе верно говорит: бросать это надо. Никому ты ничего кулаками не докажешь. Дурость это... Если не умеешь пить, лучше не пей. Без этого тоже можно прожить.

Пашка стал снимать парадный костюм.

- Пойдем посмотрим машину... Я прямо в ночь уеду.

Часов до двух возились с машиной. Наладили. Пашка зашел в дом, взял на дорогу папирос... Хотел было забрать с собой выходной костюм, но махнул рукой.

- Временно прекратим, - сказал он.

- Чего?

- Так... Пока.

- Счастливо. Куда сейчас?

- В город за горючим. Придет милиция, скажи... А вообще-то ничего не надо говорить. Я постараюсь подольше не приезжать.

Иван закрыл за Пашкой ворота, пошел в дом.

"Бабенку, что ли, завести какую-нибудь", - подумал он, представив себе все одинокие долгие вечера в большом пустом доме.

Родионов пришел, как обещал, поздно вечером.

Юрия Александровича не было дома.

Майя сидела все на том же месте - за столом, у окна.

- А где... нету еще? - спросил Кузьма Николаевич.

- Нету еще.

Родионов повесил на гвоздик фуражку, присел к столу, облокотился.

- Подождем.

- Мне ужасно стыдно перед вами, Кузьма Николаич, - призналась Майя. - Я не знаю, зачем я давеча в райком побежала... Я уже все теперь сама решила: мы разойдемся.

Родионов понимающе кивнул головой, достал папиросы, положил перед собой.

- Ничего, мне тоже охота с ним поговорить. Курить можно?

- Пожалуйста.

Родионов закурил.

- Привыкаешь у нас?

- Привыкаю. Трудно, конечно.

Родионов опять понимающе кивнул головой, посмотрел на Майю... Невольно опустил глаза на ее живот, потом опять глянул ей в глаза.

- Ты сама из каких людей?

- Папа у меня научный работник, мама - домашняя хозяйка.

- Трудно, конечно, - согласился Родионов.

- Я не о таких трудностях говорю... Вы подумали, наверно, что вот, мол, одна, без папы с мамой осталась, поэтому трудно.

- И поэтому тоже трудно. А интересно?

- Здесь?

- Да.

- Мне нравится. Здесь как-то... обнаженнее все, здесь работаешь и как-то чувствуешь, нужна твоя работа или не нужна. Я имею в виду нашу, умственную работу. В городе все запутаннее. Мой папа доцент, всю жизнь пишет какие-то брошюры о воспитании, как будто важно все, нужно, а я сейчас понимаю, что не нужно. Никто его брошюры не читает. Это ведь очень обидно. И особенно обидно, когда видишь, сколько еще вокруг работы!.. Ну что эти его брошюры?! Все ведь проще и все ужасно труднее.

Родионов с интересом слушал молодую женщину.

- Папу очень уважают все, потому что он хороший, добрый человек, он привык, что его уважают, он очень много работает... А я сейчас лежу иногда ночью и думаю: неужели он не понимает, что не так надо?

- Хорошие брошюры тоже нужны, - заступился Родионов за незнакомого доцента.

- Да я понимаю!.. Но это, если бы человек ни на что другое не был способен! Он же очень умный, папа, но вот он уверен, что делает большое дело, и от этого спокойный такой. Сумбурно так выражаюсь... Не знаю, я боюсь, что он возьмет да под старость лет поймет, что всю жизнь обманывал себя, вот тогда... трагедия будет.

Дата добавления: 2015-06-30