Любавины 30 страница

- Еще вопросы?

- Нету... Ясно.

- Все, Воронцов. Твое персональное дело будет рассматриваться на бюро райкома комсомола, потом здесь.

Степан вышел из кабинета, ни на кого не глядя.

- Переходим к следующему вопросу.

Через три дня бакланских секретарей вызвали в край. Посоветовали быть готовыми к отчету - на всякий случай.

Родионов и Ивлев решили, что первый секретарь хочет познакомиться с ними, и ехали с легким сердцем.

Селезнев не выказывал ни воодушевления, ни тревоги. Помалкивал.

С отъездом секретарей Иван оказался совершенно свободным человеком.

В первый день с утра часов до двух читал, валяясь в кровати (Пашки дома не было), потом наколол дров на неделю вперед, вычистил в ограде... Опять почитал - книжка показалась неинтересной. Оделся, пошел к Нюре в библиотеку - менять книжку. Уже вечерело.

Когда шел из библиотеки, встретил около школы Марию. Она возвращалась со школьниками с лыжного похода. В шерстяном лыжном костюме (красном), разрумянившаяся, веселая... Увидев Ивана, несколько отстала от школьников.

- Здравствуй, - улыбнулась; зубы ослепительно белые, ядреные, ноздри крупные, шевелятся. Дышит - пар идет.

"Царь-баба", - с восхищением подумал Иван.

- Здравствуй, - Иван тоже остановился.

- Через час... - она посмотрела на часы. - Через час и пятнадцать минут быть около моего дома. С машиной.

- Слушаюсь, товарищ генерал!

- Можете быть свободны... пока, - Мария смотрела на Ивана весело. Ей нравился этот сильный, остроумный парень.

Шли некоторое время вместе - до школы.

- Что читаем?

Иван показал: "Наполеон" Тарле.

- Ух ты! - удивилась Мария. И опять полоснула по сердцу ослепительной, как всплеск ножевой стали, улыбкой. - Ну, ну.

"Боже ж ты мой!!. Толкуют: счастье, счастье... Вот - ходит счастье обыкновенное, на двух ногах, - и попробуй возьми его", - Иван сунул книжку в карман полушубка.

- Куда поедем?

- Подчиненные не задают вопросов. Подчиненные - подчиняются, и все. Ясно?

- Ясно, товарищ генерал.

- Вот так.

Через час пятнадцать минут Иван был у дома Ивлевых.

Мария стояла у ворот в черной шубке, в коричневом пуховом платке - опять невозможно красивая. Села рядом с Иваном, кивнула - "поехали".

- Куда все-таки?

- На тракт. А там видно будет.

Выехали на тракт.

- Теперь - прямо. Жми изо всех сил.

Иван решил, что ей нужно в Горный. Нажал.

Мария посмотрела на спидометр.

- На сто можешь?

- Нельзя... это не лето.

- Давай на сто.

- Хочешь перевернуться?

- Да, - Мария расстегнула шубку, распахнула полы, откинула назад голову, закрыла глаза. - Буду вот так ехать и ехать...

Иван глянул на нее, и у него заныло в животе от неодолимого мужского желания.

"Зараза... наведет на грех", - подумал он.

Сам толком не понимая, что он делает, взял одной рукой ее за подбородок, сдавил.

- Мм, - негромко, коротко простонала Мария. Открыла глаза, посмотрела на Ивана и опять закрыла.

- Куда едем? - хрипло и зло спросил он.

- К черту на рога, - серьезно сказала она. Оттолкнула его руку, села нормально.

Иван взялся за баранку обеими руками, вывел машину на середину тракта и дал полный газ.

- Вот так, - сказала она, опять откидываясь на сиденье. Закрыла глаза. Так держать.

Иван загляделся на нее... "Победа" загрохотала на выбоинах. Мария вскинулась, посмотрела на Ивана. Тот, прикусив губу, притормозил, прижал машину к правой стороне.

- Давай разобьемся? - предложила Мария.

- Давай - ты сегодня, а я завтра, - вихрь обжигающего чувства изрядно трепанул Ивана, поднял с земли и бросил опять на землю.

"Вот так и теряют головы", - думал он.

Мария опять откинулась назад, раскинула руки. Иван поглядел на нее уже спокойнее. Родилась злость.

- Ты что, специально поиздеваться выехала?

- Уже? Заскулил?

- Нечего на служебной машине без дела разъезжать.

- Тогда поворачивай.

Иван развернулся и погнал обратно в Баклань. Молчал. Мария тоже молчала. Не глядели друг на друга.

Перед Бакланью Мария села нормально, застегнула шубу.

- Я сейчас приду к тебе, - твердо сказал Иван. Сказал - как шагнул в черный подвал, где ничего не известно, где может быть все.

Мария негромко засмеялась.

- Начитался про Наполеона?..

"Там увидим, про кого начитался", - ничего не сказал.

Высадил Марию у дома, отогнал машину в райкомовский гараж и решительным шагом пошел к дому Ивлева. Ни о чем не думал. Сжимал в кармане кулаки, смотрел себе под ноги. Торопился.

- Ну? - встретила его Мария. - И что же мы будем делать? - сидела с ногами на кровати, привалившись спиной к стене; крупные белые руки безвольно лежат на коленях. Смотрит вопросительно и спокойно.

Иван смахнул с плеч полушубок, шапку, пригладил ладонью густые, жесткие волосы.

- Посидим... потолкуем за жизнь.

- Тебе нравится жить?

- Ничего.

- А мне - нет.

- Врешь. Давеча испугалась в машине...

- Я просто боли не выношу. Если бы не было больно, - я бы сейчас готова.

- Скажите пожалуйста!.. какие мы.

- Вот такие.

- Чего же тебе не хватает?

- Любви.

- А Ивлев?

- Ивлев... Ивлев... Ивлев коммунизм строит.

- Одно другому не мешает.

- Ошиблась я, Ваня, - раздумчиво сказала Мария, глядя перед собой куда-то далеко-далеко. - Позволяла из-за себя драться, мне это нравилось, а надо было самой драться за свою любовь. И сил бы хватило... Я ведь красивая? она посмотрела на Ивана.

- Красивая, - согласился Иван.

- Вот это меня и сгубило. Ивлев счастливый - он помрет и не заметит как. А мне жалко, боязно - я ничего не сделала в жизни.

- Хм...

- Ум у меня не бабский... - она раскинула руки по стенке, вздохнула. - А полюбила бы сейчас, как самая обыкновенная баба - до слез. Унижалась бы, тряслась над своим счастьем...

- Хм... - Иван не знал, что говорить. В нем боролось два чувства: хотелось слушать Марию - она интересно говорила, и хотелось просто смотреть на ее грудь - два высоких бугра, туго обтянутых красным шерстяным свитером, хотелось подойти, смять их.

- Что ж не полюбишь, раз такое дело?

- Некого. Мне нужно, чтобы любимый мой страдал от любви, мучился, пел, плакал... Ты библию не читал?

- Нет.

- Там есть одна такая любовь... На любимое существо надо молиться. Вы не умеете так.

- Кто это вы?

- Вы: Ивлев, отец мой, ты...

- А меня-то ты откуда знаешь?

- Ты такой же... Не совсем еще, правда. Скоро будешь. Тебе понравится строить коммунизм. Это же очень важно - строить коммунизм. Очень серьезно.

- Едва ли из меня коммунист получится.

- Получится. Они умеют обрабатывать. Мужиков особенно.

- Ты про отца, что ли? Никого они не обрабатывают... Они работают. Честно работают.

- В том-то и дело: они верят и честно работают. И тебе когда-нибудь захочется верить. Это ужасно приятно - верить. И это ужасно глупо. Верить надо только себе. И то - не всегда.

- Мудреная ты... баба.

Мария ленивым движением поправила волосы. Помолчала.

- Ты в тюрьме не сидел?

- Нет, - зачем-то соврал Иван.

- Там есть интересные люди.

- Везде есть интересные люди.

- Иногда мне опять хочется в тюрьму.

"С жиру бесится", - думал Иван.

А она, между тем, говорила:

- Хочется каких-то необычных переживаний... Хочется, чтобы любимый человек был гений, которого никто не понимает...

- Ну, ладно... Я примерно знаю, чего тебе хочется, - сказал Иван изменившимся голосом. Он уже не владел собой. Встал, подошел к выключателю, погасил свет.

- Включи, - негромко потребовала Мария.

Иван пошел к кровати. Кровать скрипнула: Мария не то встала, не то отодвинулась вглубь. Было совершенно темно.

- Включи свет, - опять сказала она. По голосу Иван понял, что она стоит. Он протянул руку и коснулся ее груди.

- Уйди! - оттолкнула руку.

Иван обхватил ее и легко повалил на кровать. Но зато здесь Мария неожиданно оказала сильное сопротивление. Короткая, яростная возня... Иван, стиснув зубы, гнул, мял упругое тело, ждал, когда оно ослабнет, станет податливым. Оно ослабло, но сник и Иван - Мария плакала. Второй раз сегодня больно сбросила его на землю. Он почувствовал себя ужасно гадким и жалким. Включил свет.

Мария села, вытерла рукавом свитера слезы. И она тоже показалась Ивану жалкой и беспомощной. Даже смешной, после всех этих заявлений - что она хочет в тюрьму и гения в возлюбленные.

- Сама виновата, - сказал он. - Нечего было дразнить.

Мария молчала.

Иван оделся, взял шапку в руки... Подумал, что бы еще такое сказать... Ничего не нашлось. Надел шапку и вышел. На улице подумал: "Если расскажет Ивлеву, придется куда-то уезжать от позора". Уезжать никуда не хотелось.

Отчет Родионова о положении дел в Бакланском районе прозвучал, в общем, довольно бодро.

Лукин, слушая доклад, значительно усмехался про себя, все время записывал что-то себе в книжечку. После доклада он первый взял слово и неожиданно для бакланских секретарей повернул дело так, будто Родионов не просто знакомил обком с положением дел в своем районе, а оправдывался всеми правдами и неправдами.

- Скажите, пожалуйста, - обратился он к Родионову и к Ивлеву (они рядом сидели), - почему этот вопрос о строительстве животноводческих помещений встал перед вами только сейчас, когда уже имели место случаи падежа животных? А о чем вы думали год назад?

- Год назад этот вопрос тоже стоял перед нами, но не так остро, - ответил Родионов. - А сейчас он стал главным для нас. Я уже говорил об этом.

- Да, но случаи падежа имеются?

- Имеются.

- Это нельзя было предвидеть?

- Можно было... Не всегда руки доходят. Мы делали упор на хлеб.

- Как видите, товарищи, - продолжал Лукин, - положение дел в Бакланском районе, если не угрожающее, то... оставляет, так сказать, желать лучшего. Видимо, тут не только руки у секретарей не дошли, но и еще кое-что. План хлебозаготовок едва-едва выполнен, скот падает, строительство ведется из рук вон плохо...

- Строительство ведется!

-...Строительство ведется из рук вон плохо, товарищ Родионов! - я держу в руках документы. - Лукин потряс бумажками. - С начала зимы Бакланская и Катунская РТС - крупнейшие в районе - должны были по плану вывезти к местам строительства две с половиной тыщи кубометров леса, а вывезено... триста! Из чего же вы строите? Может быть, вы воздушные замки строите? Но это делается только в сказках, а мы с вами живем в реальной действительности. Или вы надеетесь на строительные организации, на государство? А думаете вы когда-нибудь расплачиваться за это? Дальше: вы утверждаете, что проблему кормов вы полностью решили, но почему же, позвольте спросить, план молокосдачи выполнен вашим районом только на семьдесят пять процентов? Почему?

Родионов посмотрел на Лукина... потер ладонью подбородок и потянулся к графину с водой. Ничего не сказал.

- Если ты, Родионов, не в состоянии ответить на все эти "почему", то это сделаю за тебя я. Твой метод руководства безнадежно устарел. Ты как руководитель совершенно растерялся перед тем новым, которое за последние три... два-три года прочно вошло в нашу жизнь. Ты перестал разбираться в людях. Твоими стараниями устранен от работы бывший второй секретарь Бакланского райкома Кузнецов Егор Степанович, и твоими же стараниями введен в состав райкома Ивлев, человек, далекий от сельского хозяйства, не имеющий никакого опыта руководящей партийной работы... Здесь... - Лукин показал пальцем в длинный стол, - посчитались тогда с твоим авторитетом, решили, что достаточно одних твоих заверений, чтобы утвердить Ивлева вторым секретарем, и напрасно. Ивлев как партийный руководитель не выдерживает критики. И дело тут не только в молодости и неопытности товарища Ивлева, он по своим деловым и партийным качествам, по натуре своей не организатор: он невыдержан, заносчив, самонадеян.

Дальше - больше: секретарем парторганизации в краюшкинском колхозе райком утверждает Кибякова, проходимца и расхитителя колхозной собственности, человека морально неустойчивого, развратника. Но и этот горький урок ничему не научил Родионова: Родионов способствует продвижению на пост первого секретаря райкома комсомола некоего Воронцова. Воронцов, считая, очевидно, что заступники у него теперь найдутся, устраивает в райцентре пьяный дебош, стреляет в людей... Казалось бы: налицо грубая ошибка райкома партии, которую нужно исправить немедля. Не тут-то было: Родионов созывает бюро райкома партии, доказывает всем, что Воронцов незаменимый человек. Но особенно горячо это доказывает Ивлев. Для большей убедительности он даже такую поговорку привел: "За битого двух небитых дают". Я позволю себе сострить тут: товарищ Ивлев, били-то не Воронцова, а Воронцов бил двух шоферов...

- Почему не батальон сразу? - спросил Ивлев. Глаза его, устремленные на Лукина, сухо горели. Первый секретарь крайкома посмотрел на него, постучал толстым карандашом по чугунной пепельнице, покачал головой укоризненно.

- Ивлев может, например, выгнать из кабинета лектора, приехавшего из краевого центра читать лекцию молодежи района. Ему, видите ли, показалось, что лектор не так читает. Лекция утверждена отделом крайкома, а Ивлев находит ее неподходящей. Ивлев вообще может поставить под сомнение весь опыт работы партии с комсомолом. Да, да! Иначе как же понимать твои слова: "До каких пор мы будем выдвигать в комсомольские секретари кисейных барышень!"?

Ивлев глянул на Селезнева; тот, прищурив хитрые глаза, смотрел на Лукина, внимательно слушал.

- Ивлев может на отчетно-выборном собрании в крупной комсомольской организации стукнуть кулаком по столу и заявить отчитывающемуся секретарю: "Ты не секретарь, а марионетка". Ивлев может сказать директору Бакланской средней школы, старому заслуженному педагогу: "Не устраивайте из школы богадельню". Ивлев все может!..

- Ты - шулер, - сказал Ивлев, глядя прямо в глаза Лукину. - Ты передернул карты!..

- Товарищ Ивлев! - резко сказал первый секретарь крайкома. - Потрудитесь вести себя приличнее.

- У меня сейчас такое впечатление, - заметил Лукин с добродушной улыбкой, - что Ивлев часто забывается: ему кажется, что он все еще допрашивает преступников. Секретарь по пропаганде... Я кончил, товарищи. Вывод: Родионову надо помочь. У меня нет ни малейшего сомнения в том, что он уже сейчас понимает необходимость коренного пересмотра методов своей работы. Насчет Ивлева... Ивлев, говорят, был отличным работником милиции, и я не понимаю, почему мы должны отнимать у милиции хорошего специалиста и приобретать посредственного партийного работника. В этом, кстати, есть и вина крайкома: мы поторопились тогда утвердить Ивлева, почти не зная его.

- Ивлев, что ты можешь добавить к докладу Родионова? - спросил первый секретарь. - Как дела в Бакланском районе? Коротко. На критику Лукина пока не отвечай.

- Да хорошие у нас дела! - убежденно воскликнул Ивлев, поднимаясь. Все невольно рассмеялись. Даже Родионов усмехнулся.

- Оптимист, - усмешливо сказал незнакомый пожилой в золотых очках, с седым ежиком на большой голове; он с интересом приглядывался к Ивлеву.

- Я не понимаю, почему вообще возник вопрос о нашем районе и о нас? Мы ехали, думали, с нами хотят просто познакомиться.

- Разве это не так? - спросил мужчина с ежиком.

- Это не так, конечно. Лично мне такое знакомство... уже боком начинает выходить, я же вижу. Но не думай, товарищ Лукин, что я легко подниму лапки кверху. Сначала я скажу все, что о таких, как ты, думаю. Лукин, ты сейчас самый опасный тип в нашей партии. Разве тебя наши дела волнуют? Нисколько. Ты, конечно, постарался обставить дело так, будто они тебя действительно волнуют. А я утверждаю, что нисколько не волнуют, потому что ты схватил одни вершки, да и то только те, которые тебе нужны. Разве это забота? Разве это критика? А сколько труда потратил!.. Тебе ведь не понравилось, что мы осенью дали тебе отпор, качнулся твой авторитет... И сейчас, при новом руководстве, тебе его нужно поправить. Ты и попер на нас. А что мы сделали? Мы доказали, что в интересах дела в нашем районе не надо торопиться с совхозами. Ты бы радовался, что тебя поправили, что не случилось ошибки, а ты на дыбошки стал. Ты надергал фактов, насобирал кляуз всяких и высыпал все в кучу. И доволен. Эх, коммунист!.. Я о тебе никаких фактов не знаю, но я сердцем чую, что... не друг ты мне, не товарищ. Я ненавижу тебя и оправдываться перед тобой не стану.

- Ты хочешь сказать, что коммунист - ты, а Лукин не коммунист. Так? Первый секретарь строго и внимательно смотрел на Ивлева. - А почему я должен думать так же? Только потому, что ты горячо и взволнованно говоришь об этом? Это же не доказательство. Ты же говоришь серьезные вещи.

- Здесь не все знают, что Ивлев в свое время был исключен из партии, отчетливо проговорил Лукин. - Я хотел бы, чтобы он рассказал об этом. Если уж он заговорил о том, кто настоящий коммунист, - это - сказанное Луниным шлепнулось на стол как нечто сырое, холодное, гадкое. Стало тихо.

Ивлев побледнел.

- А потому!.. Потому... - на глазах его, на ресницах, сверкнули злые слезы; он изо всех сил крепился, это было видно. - Потому, что... Пошли вы к черту! - Ивлев толканул ногой стул и вышел из кабинета.

В кабинете опять стало тихо. Долго молчали.

- Я отвечу за него, - заговорил Родионов. - Он был исключен из партии за то, что скрыл из своей биографии тот факт, что его родители были репрессированы. Узнал он об этом - что его отец и мать посажены - семнадцати лет. А потом было тяжело признаться, стыдно. Это не вина человека, а беда наша. Но когда он понял из письма, которое отец оставил ему что родители были честные люди, он сам попросил исключить его из рядов партии.

- На кого же он обиделся? - жестко спросил Лукин. - На себя или на партию? Как понимать его просьбу?

- И на себя и на партию.

- Товарищи!.. - Лукин встал. - Я хочу, чтобы меня сейчас правильно поняли. Я знаю, это вопрос не из легких... У меня у самого в тридцать шестом году погиб брат...

- Лукин!.. - прервал его вдруг пожилой человек с ежиком. - Не надо так. Имей совесть.

- Что? А в чем дело?

- Про брата - не надо. Ты же сам его посадил.

Опять в кабинете воцарилась тишина. Лукин растерянно улыбнулся и посмотрел на первого секретаря.

- Донес, что ли? - спросил тот.

- Донес, - сказал человек с ежиком.

- А я, собственно, и не скрываю этого!.. - Лукин сурово нахмурился. - Мы с братом разошлись идейно, я ему говорил прямо...

Человек с ежиком бесстрастно смотрел на Лукина; широкое лицо его с каменной-серой челюстью не выражало ничего.

- Говорил прямо, а заявление писал - не прямо. Под чужой фамилией.

Лукин опять растерялся. Он не мог знать, что где-то каким-то образом всплыли на поверхность неприятные дела минувших лет.

- Я же вам говорю, что не скрываю этого...

- Скрывал. Девятнадцать лет скрывал.

- Я говорю: я сейчас не скрываю!..

- Сейчас смешно скрывать.

- Это Игната Лукина, суховского комиссара?! - дошло наконец до Родионова. - А?

Ему никто не ответил. Человек с ежиком и Лукин смотрели друг на друга...

- А я тебя, Лукин, всю жизнь уважал из-за брата, - сказал Родионов. Собака ты.

Лукин бросил на стол бумажки.

- Хватит!..

- Лукин, тебе истерика не идет, - сказал первый секретарь. - Сядь. Мы потом поговорим об этом. Родионов, тебе предъявлены серьезные обвинения.

- С Кибяковым правильно - прохлопали. С Воронцовым... тут сложнее...

- С Воронцовым тоже правильно!

- Я тебя не слышу и не вижу, Лукин. Тебя нету!

- С Воронцовым - правильно!

- Перестаньте! - первый секретарь пристукнул ладонью об стол.

- Позвольте мне! - решительно встал Селезнев. - Товарищи... хочу внести ясность: когда меня направляли в Бакланский район, меня инструктировал Лукин. Он просил меня извещать его о всех делах, решениях и поступках Родионова и Ивлева... Я тогда не понял, что он копает под них...

- Извещал? - спросил первый.

- Извещал.

- А сейчас что?.. Побежал с корабля?

- Я тогда не понял, для чего это нужно Лукину.

- Продолжай, Родионов.

Ивлев ходил по номеру гостиницы, курил. Ждал Родионова.

Родионов пришел поздно. Уставший, злой... Молча разделся, взял полотенце, пошел в ванную. Ивлев походил еще немного, не выдержал, тоже пошел в ванную.

- Ну, что там? - спросил он.

- Пошел к черту, - усталым голосом сказал Родионов. - Баба... Орешь против кисейных барышень, а сам хуже всякой барышни. Истеричка.

- Ну, ладно... - Ивлев сморщился. - Мне стыдно, что я тебя одного оставил... Извини за это.

- Пожалуйста, - Родионов раскорячил ноги, сунул голову под кран, долго кряхтел, мотал головой, фыркал... Ивлев ждал.

- Ну, что там? - опять спросил он, когда Родионов начал вытираться.

- Буфет открыт еще?

- Открыт, наверно.

Родионов пошел в номер, Ивлев - за ним.

- Ты что, не хочешь разговаривать со мной?

- Не хочу, - Родионов бросил полотенце, надел китель, причесался перед зеркалом и ушел в буфет.

Ивлев опять принялся ходить по комнате.

Когда Родионов вернулся, Ивлев лежал на кровати в кителе, положив ноги в носках на стул.

- Вот теперь можно разговаривать, - сказал Родионов.

Ивлев сел на кровати.

- Ухожу опять в милицию, Николаич. Звонил сегодня в управление - берут.

Родионов посмотрел на своего помощника.

- Да?

- Предлагают в Салтонский район. Если, конечно, в крайкоме... ничего страшного не случилось. Чем там кончилось-то?

Родионов все смотрел на Ивлева, и взгляд его был неузнаваемо холодный, чужой, пристальный.

- Иди, пожалуй, в милицию, - согласился он. - В крайкоме все обошлось... Но выговор тебе будет - чтоб ты умел вести себя.

Ивлева поразили глаза Родионова. Даже в минуты ярости они у него никогда не были такими, даже - когда он очень уставал. Сидел другой Родионов пожилой, глубоко и несправедливо обиженный человек.

- Кузьма Николаич...

- Ладно... - Кузьма Николаевич махнул рукой, встал и начал раздеваться. Давай спать.

Разделись, легли. Ивлев не выключил на своей тумбочке свет.

Слышно было, как подъезжали к подъезду гостиницы такси, жалобно взвизгивали тормоза, хлопали дверцы... В соседнем номере бубнил репродуктор и разговаривало сразу несколько людей, смеялись - выпивали, наверно. По коридору прогуливались две женщины - туда-сюда; когда они приближались к дверям, Ивлев разбирал отдельные фразы:

- Дорогая моя, я вам говорю: не сдавайтесь!

- Возмутительно то, что он не может понять... - дальше не разобрать.

- Не сдавайтесь! - опять восклицала женщина с низким сильным голосом. И еще несколько раз слышал Ивлев, как она говорила: "Не сдавайтесь!".

Потом из репродуктора в соседнем номере грянула удалая русская песня. Ивлев придвинулся ближе к стене и стал слушать песню. И в голове начали слагаться стихи... Интересно, что охота к стихам пробуждалась у Ивлева только в трудные для него минуты жизни.

Утром Родионова разбудил голос Ивлева - тот негромко разговаривал с кем-то по телефону.

-...Да, да... Я понимаю. Нет, просто... да, да. Нет, просто я... - долго слушал. - Выговор. Не знаю еще. Будьте здоровы! Мгм... Конечно. Будьте здоровы!

"Сопляк", - с удовольствием подумал Родионов. Полежал еще немного, потом потянулся и "проснулся".

- С добрым утром! - приветствовал его Ивлев. Он успел побриться, помыться... Сиял, как новый гривенник.

- Рано ты, - сказал Родионов.

- Что будем делать?

Родионов откинул одеяло, опустил на пол худые, волосатые ноги. Ивлева удивили мешки под глазами первого секретаря; вообще вид у него был неважный, усталый.

- Что делать?.. Позавтракаем, потом пойдем получать твой выговор. А потом... выпьем на прощанье. В ресторане. Я уж лет десять не был в ресторане.

- Я раздумал, - сказал Ивлев.

- Чего раздумал?

- В милицию идти. Пойду в крайком, извинюсь перед всеми... Надо, как думаешь?

Родионов посмотрел на него, ничего не сказал на это. Снял со спинки кровати галифе, запрыгал на одной ноге, попадая другой в штанину.

- Ты в парикмахерской брился? Где она тут?

- На нашем этаже, в конце коридора. Иди, там сейчас никого почти нету.

Юрий Александрович, учитель, был парень неглупый, но очень уж любил себя, просто обожал. Началась эта нехорошая любовь давно. Юрий был единственный сын у обеспеченных папы с мамой. С детства привык к тому, что всякое его требование уважалось. Потом, с возрастом, пришлось убедиться, что мир "жесток". Юра стал изворачиваться, и если другие - кроме папы с мамой - не всегда уважали его требования, то сам он уважал их. Любвеобильные родители по-прежнему изо всех сил заслоняли от него свет. Так в сыром затемненном месте созрело бледное, гибкое растение.

Юрий окончил пединститут. Комиссия по распределению не долго думала - в Сибирь.

- Как?

- С удовольствием, - сказал Юрий. Тут надо еще раз сказать, что парень он был неглупый. Он не стал, как другие, упираться. Он даже попросил родителей, чтобы они не обивали пороги разных именитых людей. Он знал: биография в наши дни, в нашей стране, имеет серьезное значение. Квартира с удобствами подождет - немножко терпения. Терпение, плюс спокойствие, плюс голова - будет и квартира и все другое. Уже с самого начала в биографии будет одна очень звонкая фраза: "Три года работал в Сибири".

Приехав в Сибирь, учитель Юрий Александрович решил писать книгу. С ходу. А что? И пусть в редакции журнала или издательства попробуют отнестись к ней неуважительно. Называться она будет "Даешь Сибирь!" или "Дорогу осилит идущий (Записки учителя)". Начнется книга с того, как героя - "я" - провожают в Сибирь. Потом размышления в купе, на верхней полке... А за окном поля и поля. Велика ты, матушка-Русь! Дорожные знакомства. Перевалили Урал... Когда проезжали столб "Европа - Азия", крики "ура", смех, шутки. А кто-то плачет (как потом выяснилось, девушка-десятиклассница, сбежавшая из дома в Сибирь: ей, видите ли, страшно стало). Опять дорожные знакомства - скуластые сибиряки, ужасно темные и добрые. Тоска и размышления на верхней полке интеллектуального, чуточку оппозиционного "я". Дальше - деревня, школа... Первые уроки. Класс - хулиган на хулигане хулиганом погоняет, "Я" волнуется, срывает пару уроков. Размышления дома, "у бабки Акулины". Бабка Акулина, это дитя природы, "глаголет истину" (привести дословно несколько темных ее выражений и настаивать в редакции - не убирать их). Потом рассказывать знакомым, как отстаивалось каждое слово в повести. Вместе со всем этим письма далеких друзей, письма далеким друзьям... "Я" держится с завидной стойкостью, зовет далеких друзей в Сибирь, попрекает их ваннами и теплыми уборными, дерзит. С двумя-тремя расходится совсем. Дела в школе налаживаются (класс-то был не такой уж плохой). И так далее.

Чего хотел он от жизни? Многого.

Однажды (он учился в девятом классе) отец купил ему ружье. Было воскресенье, во дворе полно знакомых девчонок и ребят. Он взял ружье, вышел из дома (ружье за плечом, дулом книзу), на виду у всех прошел по двору сел в "Москвич" и поехал за город. Пострелял в консервные банки и вернулся. Все. Но этот вот момент, когда он шел с ружьем по двору и затем сел в собственную машину то чувство, которое он испытал при этом, он запомнил надолго. Он хотел, чтобы в его жизни было как можно больше такого - когда ты обладаешь тем, о чем другие только мечтают, когда на тебя смотрят с жадным интересом, когда отчаянно завидуют. Хотелось, например, приехать из Сибири и, здороваясь с товарищами, так, между прочим, спрашивать: "Читал мой опус?". Нет, лучше не спрашивать, а просто улыбаться... Да, конечно, не спрашивать. Наоборот, когда скажут: "Читал твой опус", - тут взять и снисходительно поморщиться. Хотелось славы, уважения к себе, и как можно скорее. А как все это добывать, черт его знает. Писать - это доступнее всего. На фоне общей бедности нашей литературы, может быть, и удастся возбудить интерес к себе. Он был как-никак преподаватель русского языка и литературы, много читал о тяжелом пути писателя, сам рассказывал о всяческих терниях, мучительных поисках, кризисах и срывах. И всегда искренне недоумевал в душе - не понимал, какого черта еще нужно признанному писателю. Но, если бы волею судьбы он сделался вдруг известным писателем, он, наверно, не отказал бы себе в удовольствии говорить: "Сложное это дело, старик, - писательство. Внешне все хорошо, а вот здесь (пальцами на грудь) скверно".

Хорошо бы стать грустным писателем...

С Майей, теперешней женой, он дружил еще в институте. Она уважала его честолюбивые помыслы. Правда, перед нею он свои помыслы всегда несколько облагораживал.

Здесь, в Сибири, Майя удивила его своей жизнеспособностью. Если он, приехав сюда, призвал на помощь всю волю, которой обладал, решил выстоять, то Майя сразу, без усилий вросла в непривычную деятельность. Для нее как будто ничего в жизни не изменилось, как будто она переехала из одного квартала в другой. Он прилепился к ней...

Дата добавления: 2015-06-30