Любавины 27 страница

- Мне покаяния не нужны.

- И бить себя в грудь, и гордиться тем, что я врал, тоже не стану.

- Я, по крайней мере, честно говорю, - жестко сказал Ивлев.

- А я тебе тоже честно говорю: горько мне от тебя упреки слышать, а надо. Если мне перед кем стыдно, то не перед тобой, а перед своей жизнью.

Ивлев встал, начал ходить по комнате.

Долго молчали. Ивлев все ходил, поскрипывая сапогами. На него опять накатила волна противной слабости: в ушах шумело.

- Значит, так: завтра снова собираем бюро, - заговорил Родионов сурово, и выкладываем все, что мы думаем. Надеюсь нас поймут и поддержат. С решением бюро ты едешь в край. Если там сорвется, давай телеграмму - я тут же направляю копию решения бюро в ЦК.

Ивлев остановился. Ему стало почему-то жалко Родионова. Все-таки человеку уже под шестьдесят; то, что раздражает и злит в тридцать, то больно и надолго ранит в шестьдесят.

- Может быть, мы сначала съездим в Верх-Катунск? Неудобно - сегодня одно говорили, завтра другое. Побудем там пару дней, изучим обстановку...

- Чего ее изучать, она и так вдоль и поперек изучена. Неудобно перед членами бюро? Ничего, поморгаем. Не бойся, я все скажу честно, тебе моргать не придется.

- Я не боюсь! - воскликнул Ивлев.

- Ну и хорошо, - Родионов вертел в пальцах пачку "Беломора". - На том и договорились.

Электрическая лампочка трижды мигнула. Родионов посмотрел на нее, не пошевелился. Лампочка начала медленно гаснуть. Ивлев сел к столу.

- Зажечь лампу?

- Не надо. Долго в крае не задерживайся.

- Ладно.

- Вот так, Петр Емельяныч... - непонятно было, что хотел сказать этим Родионов.

Ивлев промолчал.

Родионов нащупал папиросы, закурил.

- Ты долго сидел, Кузьма Николаич? - спросил вдруг Ивлев.

- Полтора года, - не сразу ответил Родионов. - А что?

- Так просто... Горько это?

- Горько? Черт его знает... Горько, конечно. Не от тюрьмы горько - вообще жить в такое время очень горько. Бывают штуки пострашней тюрьмы.

- В чем обвиняли?

- Та-а... неизвестно в чем. Бывают, я говорю, штуки пострашнее тюрьмы. Меня, когда освободили, вызвали в Москву. А в Москве в то время был мой один старинный дружок, мы с ним на заводе вместе работали. В Москве он в больших чинах ходил. Нашел я его, рассказал свою историю. Он пообещал на другой день разузнать все и помочь, если что, вылезти из грязи - я чуял, что меня неспроста опять вызвали. Ну, поговорили с ним с глазу на глаз, он порассказал многое... На другой день встречаемся, он мне: "Беги, куда хочешь, иначе худо будет - опять посадить хотят". Я и дернул. На курорт! Бумажку мне там сделали, какую надо. Два с лишним месяца отсиживался на курорте, а тем временем связался с бывшими друзьями отца, с которыми он в ссылке был, и выкарабкался. А дружка моего... - Родионов помолчал, достал из пачки папироску, но прикуривать не стал. - Дружка моего, Сергея Малышева, самого забрали. Как я узнал потом, на другой же день после моего отъезда. И расстреляли. И вот с тех пор - двадцать уж лет! - как вспомню Сергея, так сердце скулить начинает: мог ведь он перед смертью подумать, что это я донес на него. Рассказал он мне по дружбе кое-что, никто больше не слышал, только, значит, я и донес.

- Ну, зачем так-то уж...

- Подумал, наверно, что я тем самым решил шкуру свою спасти...

- Не мог он так подумать.

- А кто его знает. Всякое думается, когда ждешь себе... Может, с тем и погиб человек. Вот что горько так горько! Надо хуже - не придумаешь.

Ивлева не тронул рассказ Родионова.

"Отец мой на курортах не отсиживался", - подумал он.

"К чему рассказал? - мучился в это время Родионов. - Ни к селу, ни к городу. Все равно им сейчас не понять ничего... Только уважать перестанут, и все".

Он встал.

- До свидания.

- Спокойной ночи.

Родионов вышел из комнаты и тотчас вернулся.

- А здоровье-то как?.. Тебе же лежать надо.

- Ничего.

- Смотри, легче не станет утром - не выходи. Лучше отложим бюро на пару дней.

- Ладно... утром видно будет.

Родионов ушел.

Ивлев, не зажигая огня, снял сапоги, китель... Лег на кровать в галифе, укрылся тулупом. Знобило.

На другой день, часа в три, он выехал в край.

...Молодые Любавины яростно принялись за дом. Через полторы недели сруб был готов. Иван работал с плотниками (отпросился на неделю у Родионова), ворочал бревна, накатывал ряды, тесал, пилил... Настолько ушел в дело, что забыл все на свете, даже Марию.

К дню, когда надо было плотить, Пашка привез Гриньку. Рано утром.

Гринька походил вокруг дома, постучал обушком по бревнам, сказал:

- Ничего, ребятишки, на наш век хватит. Давайте плотить.

Раскатали сруб, выволокли бревна на берег и к вечеру сплотили плот.

- Завтра с утречка тронемся. А сейчас спать, - распорядился Гринька. Пить с плотниками не вздумайте. Дома выпьем.

- Тогда я пойду на плот спать, а то они меня соблазнят, гады, - сказал Пашка. - Я слабый на это дело.

Утром, чуть свет, поднялись. Выгреблись, благословясь, на середину реки и поплыли.

- Три места будет гиблых, - рассказывал Гринька, лежа на спине. - Первое у Ярков, другое - где Иша втекает, третье - около нас там... Как только Бакланский порог проплывем, так, считай, мы дома. Эх, хорошо проплыть!.. Люблю.

Иван - посильнее - стоял на носовом весле, Пашка на кормовом. Плыть было легко. Слегка только подправляли плот, чтобы его не разворачивало, дело даже приятное. Вокруг буйствовала природа. Берег в первобытных зарослях; чуть не в воду свисают кусты ежевики, смородины, калины. Заманчиво пламенеет в кустах малина. На полянах, на солнечных местах, растопырив колючие ветки, бережет свои редкие, никому не нужные ягоды боярка. Торчмя торчат рясные початки желтые и красные - облепихи. И все это перезрело, осыпается. Человек здесь бывает раз в год по обещанию.

"Ну и места! - с восхищением думал Иван. - Носил же меня где-то черт полжизни".

- Ярковские камушки я хорошо знаю, - вспоминал Гринька. - Когда-то разбой там держал.

- Один? - поинтересовался Пашка.

- Один. Я почти всегда был один. Значит, так орудовал: брал цепь хорошую, присобачивал ее одним концом к камням, а к другому концу "кошку" приделывал, какой ведра из колодцев достают. И сидел ждал. А место там не широкое, вода к одному берегу бьет. Плывет плот, как вот мы теперь, плавят шерсть, кожтовары в тюках, мед, меха разные - от алтайцев... Подплывают к моему камешку, а я сверху кричу: "Поберегись, ребятушки!" - и "кошку"-то на плот к ним кидаю. Она глядишь, и подцепит тюк с мехами... Прибыльное дело.

- А если б выскочили?

- Выскочи, у меня два ружья с собой да припасов - на три дня отстреливаться. Во-вторых, там не выскочишь: камень-то стеной к воде опускается. Выскочить только ниже можно, но... тогда ищи меня: кругом, вишь, что делается.

- Стреляли в тебя?

- Стреляли. Там не попасть сроду. Поплывем - увидишь.

- Хорошо устроился, - с завистью сказал Пашка. - Но уж материли они тебя, наверно, не приведи бог.

- Ага, лаялись. А я только хохотал над ними. Их несет, они ничего сделать не могут, а я у них на глазах тюк кверху подымаю. Потом стали по берегу милиционеров вперед высылать.

- Пожил ты все-таки, дядя Гриня! - сказал Пашка.

Гринька задумался.

- Не то чтоб пожил, а помаялся вволю. Такая житуха, она только с виду привольной кажется, а как на своей шкуре вынесешь все, так не пожелаешь лихому татарину.

В одном месте, на повороте, плот понесло прямо на крутой каменистый берег. Иван начал было отчаянно работать веслом, но Гринька успокоил:

- Не трусь, пронесет.

Плот разогнало на камень, он почти коснулся его, но затем плавно отвалил и поплыл дальше.

- Здесь все в штаны кладут, - пояснил Гринька.

Иван действительно перетрусил.

День проплыли благополучно. Ярковские камни проскочили. На ночь причалили плот к острову, развели костер и легли спать.

- Слышь, Иван, - толкнул Пашка брата в бок, когда Гринька уже храпел. Спишь?

- Нет.

- А люблю ведь я ее, паразитку. Весь день про нее думал.

- Майю, что ли?

- Ну...

Иван ничего больше не сказал. Пашка подождал и добавил:

- Приплывем, надо что-то придумывать. А то высохнуть можно.

- Спи, - посоветовал Иван. - Или думай про луну вон... Там, говорят, холодище!..

- На луне?

- Ага.

- Я ему одно, он - другое. На кой она мне, луна, сдалась? Тут на земле никак не устроишься...

- Тогда спи.

- Легче всего сказать - спи. Не спится.

- Считай.

- Пробовал. До ста досчитал.

- А теперь наоборот считай: сто, девяносто девять, девяносто восемь... вот так.

- Эх, - вздохнул Пашка. И замолчал.

Приплыли в Баклань на другой день, к вечеру. На берегу их уже ждал Ефим с мужиками и пять подвод - спаренные передки от бричек.

- Вы идите отдыхайте, а мы его сейчас выдерем, - сказал Ефим. - Давайте, мужики!

Иван попросил Николая Попова (он тоже был на берегу) показать место, какое Пашка облюбовал для дома.

- Сейчас... помогу вот мужичкам... - сказал тот.

Иван тоже решил остаться помочь.

Пашка и Гринька ушли в деревню - торопились, чтобы успеть в магазин.

Скоро выкатили все бревна на берег; тогда только Николай пошел с Иваном смотреть место.

- Место хорошее, - похвалил Николай. - Жить да радоваться. Что же ко мне никогда не зайдешь?

- Да все как-то...

- Пошли сейчас? Посмотрим и пойдем. Не сильно устал?

- Можно.

- Вот и хорошо.

Посмотрели место (Ивану очень понравилось), пошли к Николаю.

- Ну, а как сердечные делишки? - спросил Николай весело. - Двигаются?

- Стоят. Махнул я на это дело рукой, - слукавил Иван.

- Как же так?

- Да куда уж мне... Раз ей Ивлев нехорош, то уж мне...

- Зря, - с сожалением сказал Николай. Он, видно, горячо и всерьез принимал эту любовь. - Ивлев Ивлевым, а ты сам по себе. Что же рукой-то махать! Это, брат, легче всего.

- Они жили с ним здесь-то? - поинтересовался Иван.

- Нет, не вышло у них здесь. А жил он с ней давно и мало, после него она еще раз замужем была...

Иван качнул головой, Николай заметил:

- А ты на это не обращай внимания, я тебе серьезно говорю. Она замечательная женщина. Ей только помочь надо...

- Да в чем помочь-то?

- А черт ее знает. Можете детей ей надо... Черт ее знает.

- А Ивлев, значит, отвальную получил?

- Получил, да. Приехал, думал жить с ней, а она не захотела.

- Он давно приехал?

- С год, наверно. Работал сперва начальником милиции у нас, а потом его секретарем выбрали - тут Родионов постарался.

- Так и не захотела жить?

- Так и не захотела.

- Непонятная баба!

- Да ну!.. Непонятная. Все они непонятные - до поры до времени.

Ивлев вернулся из края через неделю. С ним вместе приехал представитель крайкома партии - толстый, добродушный на вид мужчина лет сорока пяти, Лукин Семен Спиридонович.

Лукин вошел в кабинет Родионова, как в родную хату.

- Здорово, старина! Что же это ты?.. А?..

- Здорово, Семен Спиридонович.

Лукин весь светился приветливой улыбкой.

- Что же это у тебя?..

- Что? - Родионов тоже улыбнулся.

Ивлев, неузнаваемо похудевший за эту неделю, стоял в дверях кабинета и мрачно смотрел в затылок крайкомовцу.

- Говорят, зашиваешься?

- Кто говорит?

- Протоколы. Ха-ха-ха... Садись. Помощник силен у тебя!.. - Лукин обернулся к Ивлеву; тот по-прежнему смотрел мрачно. - О!.. Ну хватит, молодой человек, хватит. Мир.

- Вы в курсе дела? - спросил Родионов серьезно.

- В курсе, в курсе. О делах пока не будем. Я бы, например, помылся где-нибудь... А? К тебе, что ли, пойдем, Родионов?

- Можно.

- Баньку бы сейчас, если можно. А?

- Можно, конечно.

- Це дило! Пойдемте попаримся, молодой человек. Весь крайком на ноги поднял твой второй секретарь. Как вихрь налетел, как ураган! Ха-ха-ха-ха...

- Мне, между прочим, не смешно, - сказал Ивлев.

- А мне смешно. Пойдемте в баню! Давай докладывай о поездке и... жду вас, - Лукин подхватил чемоданчик и вышел из кабинета.

- Ну? - спросил Родионов.

Ивлев сел на диван.

- Нас объявили консерваторами. Этот шкаф приехал наводить порядки.

- У первого был?

- Он в Москве.

- Так... - Родионов зябко поежился. - Это хуже. Он хочет провести собрание в Верх-Катунске, насколько я понимаю?

- Да.

- Пусть проводит. Не кручинься.

- Я его ненавижу, - признался Ивлев, глядя на первого секретаря с некоторой тревогой.

- Телеграмму почему не дал?

- Ждал первого, оттягивал, сколько мог, отъезд...

- Решение бюро пока подождем посылать. Посмотрим... Еще неизвестно, кому будет весело. Не вешай голову.

...Собрание в Верх-Катунском колхозе длилось часов пять. Иван успел выспаться в машине, почитал книжку, опять задремал... Проснулся от звука приближающихся шагов. Уже было темно.

Первым к машине подошел Лукин, рванул переднюю дверцу, рухнул на сиденье. Родионов и Ивлев уселись сзади.

- Домой? - спросил Иван.

- Домой, - сказал Родионов.

- Вы заранее настроили колхозников, - деловым тоном, как вывод, заключил Лукин. - Сыграли на слабых струнах людей... Я тебя не понимаю, Родионов: то, что простительно твоему второму секретарю...

- У меня есть фамилия, - резко сказал Ивлев. - И я не второй секретарь Родионова, а секретарь райкома партии.

- То, что простительно второму секретарю, то непростительно тебе.

- Я прощения ни у кого не прошу, - спокойно сказал Родионов. - И второе: не советую так легко швыряться словами насчет того, что мы заранее настраивали колхозников. Это надо доказать.

- Не будем здесь разводить дискуссию. Поговорим в другом месте.

- Поговорим, - согласился Родионов.

Замолчали.

В Баклани, возле райкома партии, Лукин тронул Ивана за рукав.

- Станови.

- Куда? - спросил Родионов.

- Я ночую в райкоме. С дежурным. До свидания.

- До свидания.

- До свидания.

- Как ты себя чувствуешь? - спросил Родионов, когда Лукин вылез и машина поехала дальше. - На тебе лица нет.

- Неважно. Сейчас лягу, отдохну.

- Может, врача вызвать?

- Зачем? Сейчас лягу, отдохну... Устал очень.

Около своего дома Родионов вылез, хлопнул дверцей.

- До свидания.

- До свидания.

- Спокойной ночи.

Оставшись один на сиденье, Ивлев прилег было, но тут же сел, коротко сквозь зубы простонал:

- Давай быстрей.

Иван подвез его к самым воротам дома. Ивлев кивнул на прощание, вылез... Подошел к пряслу, навалился на него грудью. Его вырвало. Иван подошел к нему.

- Что, плохо?

- Мм... На... тьфу!.. Упаду, кажется. На... открой дом, - подал Ивану ключ.

Иван отомкнул замок на двери, помог Ивлеву взойти на высокое крыльцо, вошел с ним в квартиру, включил свет... И тут только увидел, как перевернуло Ивлева. Провалившиеся глаза его горели нездоровым блеском, на скулах выцвел пятнами желтый румянец, руки тряслись.

- Захворал?

- А? Да... - Ивлев прилег на кровать. - Захворал.

- Я сейчас за врачом съезжу.

- Не надо. Пройдет. Побудь со мной, если не торопишься.

- Ладно. Мотор только заглушу пойду... - Иван вышел на улицу, заглушил мотор. А когда вернулся в квартиру, Ивлев без кителя, в одной нижней рубахе стоял на коленях перед тазом - его опять рвало. Причем рвать уже нечем было, и все равно выворачивало всего.

- Схожу за врачом?

Ивлев замотал головой.

- Чаю согрей... И затопи камелек.

Иван затопил камелек, поставил на плиту чайник с водой... Присел к столу. Ивлев лежал на кровати, вытянув руки вдоль тела, шевелил пальцами.

- Лучше становится, - сказал он.

- Ты сними сапоги-то и ложись как следует.

Ивлев сел, склонился к сапогам. У него, наверно, закружилась голова. Он схватился за спинку кровати.

- Эхх... Помоги, Иван.

Иван стащил с него сапоги. Ивлев лег, показал глазами на тулуп. Иван накрыл его тулупом.

Потом пили чай с медом. Ивлев сидел на кровати, глотал кипяток, обжигался, крутил головой и смешно морщился.

- Ничего, ничего, - говорил Иван. - Пусть продерет. Зато легче станет.

- Уже легче... чую. Вон, видишь? - Ивлев шаркнул ладонью по лицу, показал ладонь - на лице выступил пот, но очень слабо.

- Пей, пей.

- Хоть жилым духом запахло в комнате... Верно?

- Да... уже прохладно становится. Зима скоро.

- Зима, да. Черт с ней.

Говорилось легко, но говорить было не о чем, да и особой нужды в этом не испытывали оба. В комнате действительно стало тепло и уютно. Гудело в камельке, пощелкивало... Чуть припахивало дымком.

- Дом строишь? - спросил Ивлев.

- Ага.

- Зачем?

- Охота пожить по-человечески.

- Это надо... Я тоже, наверно, когда-нибудь себе дом выстрою.

- Тебе-то зачем? Тебе дадут.

- Нет, сам, в том-то и дело. По-моему, каждый человек должен построить хотя бы один дом на земле.

- Хм...

- Ты стихи любишь?

- Нет.

- Зря. Я б тебе прочитал...

- Прочитай.

Ивлев отставил пустой стакан, лег, натянул на грудь тулуп.

- Еще налить?

- Нет, все. Легче стало... Такое состояние сейчас, как будто водки стакан выпил.

- Читай стихи.

Электрическая лампочка трижды мигнула.

- Лампешка есть?

- Не надо. В камелек вот подкинь.

Иван подкинул в камелек. Свет погас. Только на полу и на потолке играли красноватые мягкие блики. У Ивана сделалось отчего-то очень хорошо на душе.

- Читай.

- Значит, так...

Тары-бары-растабары...

Чары-чары

очи - ночь.

Кто не весел,

Кто в печали,

Уходи с дороги прочь.

Во лугах,

под кровом ночи,

Радость даром раздают.

Очи-очи...

Сердце хочет...

Поманите

я пойду.

Тары-бары-растабары...

Всхлип гармони.

Тихий бред.

Разбазарил...

Тары-бары...

Чары были,

Счастья нет.

- Ничего, - одобрил Иван.

- Да?

- А еще знаешь?

- Знаю.

И разыгрались же кони в поле,

Поископытили всю зарю.

Что они делают!

Чью они долю

Мыкают по полю?

Уж не мою ль?..

Тихо в поле. Устали кони.

Тихо в поле

зови, не зови.

В сонном озере,

как в иконе,

Красный оклад зари.

- Это мне больше поглянулось.

- Правильно. Ты спать хочешь?

- Нет.

- Тогда полежим просто так. Устал маленько. Ложись на диван вон.

Иван прилег на диван и стал смотреть, как на потолке играют призрачные пятна света. Стихи разбудили какое-то затаенное чувство безболезненной грусти...

Утром Родионов вызвал врача к Ивлеву.

Молодой розовощекий врач деловито осмотрел Ивлева, обстукал, обслушал... Посмотрел значительно на Родионова. Тот вышел на улицу. За ним вышел врач.

- Ну?

- Воспаление легких. В самой такой... свирепой форме. Или в больницу надо, или здесь, но обязательно с врачом...

Родионов вернулся в комнату.

- В больницу ляжешь?

Ивлев хмуро смотрел на первого секретаря.

- Что у меня?

- Воспаление легких.

- Здесь можно лежать?

- Лучше в больницу...

- Я не могу в больнице. Мне там хуже будет.

- Давай здесь. Как же ты достукался до этого? В Барнауле-то можно было сходить... Нет, надо какой-то дурацкий героизм проявить.

Ивлев молчал. Смотрел на ковер, который висел над кроватью: Красная Шапочка и Серый Волк на поляне. А вдали, между деревьев, виднеется избушка с красной крышей, а в углу, справа, струится синий ручеек. А на полянке солнечно и много цветов. И волк на редкость нестрашный.

Иван был тут же. Смотрел на Ивлева и думал о Марии:

"Дура ты, дура... От такого мужика отбрыкиваешься".

А вечером к Ивлеву пришла Мария. Он лежал один (старушка-сиделка пошла домой взять вязанье). Коротко скыргнула сеничная дверь... Незнакомые шаги по сеням. Легкий стук в дверную скобу.

Ивлев промолчал - лень было говорить "да!". Нужно было говорить громко, а он громко не мог. Дверь открылась... Вошла Мария.

- Здравствуй.

Ивлев приподнялся на локтях, некоторое время оставался в таком положении трясся, потом опустился в изнеможении.

- Здравствуй. Садись.

Мария присела к нему на кровать.

- Как дела?

Ивлев усмехнулся, глотнул пересохшим горлом.

- Как сажа бела.

- Ничего, поправишься, - Мария положила ладонь на горячий лоб его... Сухие воспаленные глаза Ивлева зияли из подсиненных кругов глазниц напряженным, до жути серьезным блеском. Мария прикрыла их ладонью, склонилась и начала исступленно целовать Ивлева в губы. Шептала: - Милый ты мой, хороший... Стерженек ты мой железненький... Устал? Занемог...

Ивлев чувствовал, как на лицо ему падают теплые тяжелые капли. Одна капля сползла к губам, он ощутил вкус ее - солоновато-горький.

- Зачем ты плачешь?

- Я тоже устала... Я пришла к тебе совсем.

Ивлев обнял ее, прижал к груди слабыми руками.

- Ну, вот...

- Я тебя выхожу. Мы с тобой будем хорошо-хорошо жить.

К горлу Ивлева подкатил твердый комок.

- Конечно.

- Дураки мы, чего мы мучаемся?.. Можно так хорошо жить.

- Конечно.

Пришла старушка-сиделка и ушла.

- Вот и хорошо, - сказала она на прощанье. - Так-то оно лучше.

После старушки пришел Иван с одеялом и книжкой. И тоже ушел. Этот на прощание спросил только:

- Ничего не надо сделать?

- Ничего, - ответила Мария. - Спасибо.

"Вот и все, - думал Иван, шагая от Ивлева домой. - Так всегда и бывает. Мне, что ли, жену свою попробовать вызвать сюда? Не поедет, ведьма...".

И дом расхотелось строить, и о будущем своем расхотелось думать... Захотелось напиться.

С Майей у Пашки так ничего и не вышло. Он не на шутку закручинился. Не радовал новый дом, не веселили мелкие любовные похождения. Опять пришла как будто настоящая большая любовь, и опять ее увели.

Жили они с Иваном пока в одной половине дома. Вечерами, если не ходили в кино или на танцы, сидели дома. Иван читал книги, Пашка крутил патефон. Один раз Иван пожаловался:

- Слушай, я уже озверел от этого "паренька кудрявого". Отдохни ты маленько.

Пашка остановил патефон, долго смотрел в черное окно, думал о чем-то - все о том же, наверно.

- Ваня, - заговорил он грустно, - у меня в кабине под сиденьем лежит "злодейка с наклейкой". Принести?

Иван отложил книжку.

- Неси. Закусить есть чем?

- Посмотри в сенях... Нюрка приносила что-то давеча.

...Выпили бутылку, закусили.

- Ваня, - опять начал Пашка грустно, - у меня в кабине под сиденьем лежит еще одна такая же сволочь. Принести?

- Неси.

Пашка ушел за "сволочью", а Иван задумался. У него на душе было не веселее. Радость, которую принес собственный дом, оказалась недолговечной, прошла. С любовью тоже не вышло. Стала одолевать тоска.

Пришел Пашка, поставил на стол вторую бутылку. Молча выпили ее.

- Ваня, - в третий раз заговорил Пашка, - у меня в кабине под сиденьем лежит хороший провод. Давай удавимся?

- Что же это такое получается, Павел? Ерунда какая-то. Почему мы так живем?

- Ерунда, - согласился Пашка. - Давай в самодеятельность запишемся?

- Пошел ты к черту, я серьезно с тобой... Почему мы так дохло живем?

- Пойдем к Майе? А?

- Зачем?

- А так просто. В гости. Пойдем?

- Пошли. Не выгонит она нас?

- За что? Мы же культурно... Помнишь, я ей проиграл бутылку коньяку?

- Ну.

- Пойдем отдавать. Я уж недели две как купил его, а отнести... все времени нету.

- Хм... Пошли.

Майя жила у стариков Сибирцевых, занимала горницу.

В тот вечер, когда к ней пришли Пашка и Иван, там засиделся парень-учитель. Учителя звали Юрий Александрович.

Юрий Александрович ходил по комнате и очень убедительно доказывал Майе, что дважды два - четыре.

- Пойми: если ты пойдешь работать в редакцию, ты должна проститься с профессией педагога. Навсегда.

- Почему?

- Потому!.. Ты что, всю жизнь здесь собираешься оставаться?

- Нет.

- Так в чем же дело?

- Поработаю в редакции, и все. Это интересно, - Майя сидела с ногами на кровати. Была она в простеньком ситцевом халатике... Волосы слегка растрепаны; шпильки лежали на этажерке с книгами, которая стояла у изголовья кровати. Юрий Александрович - без пиджака, галстук - на спинке кровати.

- Ты упустишь время, и тот опыт, который здесь все-таки можно получить, работая в школе, ты не получишь. Тебе трудно будет начинать в городе. Ты приобретешь никому не нужный опыт литсотрудника районной газетки - для чего?

- Это интересно, - капризно повторила Майя.

- Это неинтересно! Это значит - тратить попусту время! - Юрий Александрович заметно нервничал. - Скажите, пожалуйста, ее убедили!

- Меня никто не убеждал!

- Тебя убедили.

- Юрка, ты иногда становишься невыносимым. Меня никто не убеждал. Мне сказали: "У нас очень трудное положение в редакции - нет толкового литсотрудника". И все. Спросили: "Вы не хотели бы пойти поработать туда?". Я сказала: "Можно".

- Тем хуже! У них трудное положение! А у тебя...

Тут вошли Пашка и Иван.

- Здравствуйте! - громко сказал Пашка.

Майя и Юрий Александрович слегка растерялись. Майя опустила с кровати ноги, нащупывала туфли, смотрела на нежданных гостей.

- Здравствуйте. Проходите. Садитесь.

Пашка прошел к столу, достал из кармана коньяк.

- Долг принесли. Должны были Майе Семеновне, - особо пояснил он Юрию Александровичу.

Иван стоял у двери, жалел, что согласился идти с Пашкой.

"Какого черта приперлись. Помешали, кажется".

Юрий Александрович взял коньяк, посмотрел этикетку... Качнул головой, тонко улыбнулся, подал бутылку Пашке.

- Возьмите. Выпейте где-нибудь в другом месте.

Пашка взял бутылку, снова поставил ее на стол. Терпеливо объяснил учителю:

- Мы же не к тебе пришли, верно?

Майе было очень неловко. А Иван - наоборот - успокоился. Тоже прошел к столу, сел, посмотрел на учителя.

- А давайте выпьем, правда! - громко сказала Майя. Сказала - как головой в речку; покраснела, глянула на Юрия Александровича, тряхнула головой: - А что?

Учитель опять тонко улыбнулся, чуть заметно пожал плечами.

- Я не буду, например.

- А мы без тебя, - грубовато сказал Пашка. - Давай, Семеновна! Неси стаканы.

Майя, на ходу оправляя волосы, ушла в прихожую комнату. Учитель прошелся по комнате...

- Все-таки, ребятки, вваливаться поздно вечером к девушке... да в таком состоянии... это, знаете, не очень вежливо.

- А ты сидишь тут - это вежливо? - спросил негромко Пашка.

- Во-первых, не "тыкайте" мне! Во-вторых, я повторяю, что вваливаться ночью к девушке - это невежливо, некультурно. Ясно?

- А ты сидишь тут - это культурно?

- Мы коллеги с ней!

- А мы с ней друзья.

- Так не компрометируйте друзей! Она девушка, я еще раз повторяю, во-вторых, она учительница. А здесь деревня-матушка...

Вошла Майя. Сразу поняла, что без нее тут крупно поговорили. Расставила стаканы... Засмеялась неестественно.

- Ну, что вы? Давайте пить?

Пашка взял бутылку, откупорил, стал разливать коньяк по стаканам.

- А о вас я лучше думал, между прочим, - сказал вдруг учитель, глядя на Ивана. - Жаль, ошибся.

Иван понимающе кивнул головой, сказал серьезно:

- А ты не думай никогда хорошо про людей - ошибаться не будешь.

- Ты будешь пить с ними? - резко спросил учитель Майю.

- Да, - она посмотрела на него. - Буду.

Учитель подошел к стулу, на котором сидел Пашка, взялся за пиджак... Пашка прижал пиджак спиной.

- Не дури... Выпей с нами.

- Разрешите!

- Не обижайся... Просто нам тоскливо сделалось, мы и пришли к вам. Что тут обидного?

Учитель сел к столу, закурил.

- Не в такое время и не в таком виде надо приходить, - буркнул он.

- Давайте! - сказала Майя. - Тебе налить, Юра?

- Налей.

Иван внимательно смотрел на учителя, изучал. Тонкое бледное лицо, красивые волнистые волосы, большие темные глаза - красив, нежно красив. Глаза умные.

"Что он так рассвирепел на нас?"

Майя выпила первой... Поперхнулась, долго кашляла и стонала. Учитель смотрел на нее недовольно и грустно.

"Нет, Пашке с таким тягаться трудно", - думал Иван.

Учитель выпил с усилием, но не кашлял, не морщился... Отщипнул длинными белыми пальцами кусочек хлеба, заел.

Пашка сосредоточенно смотрел на стакан, не пил.

- А ты что, Павел? - спросила Майя.

- Я-то? - Пашка очнулся от своих невеселых дум. - Выпью... За твое счастье.

- Спасибо.

- И за твое, - Пашка кивнул учителю. - За ваше.

Дата добавления: 2015-06-30