Итальянский фашизм. 8 страница

Эта филигранно выполненная, переливчатая, высоко политическая речь, где тщательно рассчитано каждое слово и взвешена каждая оговорка, где яд угроз искусно перемешан с медом лести, - имела в виду одновременно и монархических приверженцев фашизма, и республиканские его круги, и страну, и, главное, - самого короля Виктора-Эммануила. Она заверяла монархически настроенных фашистов, что фашизм ничего не имеет против монархии, а если и имеет, то только потому, что итальянская монархия недостаточно монархична (так во Франции некогда высказывались ультра-роялисты). Она напоминала фашистам-республиканцам об условности всяких политических форм и ручалась им, что если монарх станет поперек дороги фашизму, он будет беспощадно ниспровергнут. Стране она возвещала, что фашизм всеми силами стремится избегнуть излишних потрясений. И, главное, она непосредственно обращалась к монарху: признайте фашизм - и фашизм вас признает!

Эта речь достигла своей цели. В результате фашизм отрекся от своего республиканского прошлого, и вождь его вместо того, чтобы сделаться лордом-протектором, стал "великим визирем маленького короля".

14.

Идейное перевооружение фашизма. Ватикан. Национализм

Интересно также проследить эволюцию отношений фашизма и Муссолини к религии католической церкви: она очень характерна, эта эволюция, очень показательна для фашизма и ее среды.

Старая фашистская гвардия, воспитанная в "левой", синдикалистской атмосфере, была, в общем, чужда религии и, в большинстве, враждебна католической церкви. Сам Муссолини в молодости, под влиянием идей Ницше, произносил антихристианские речи, называл христианскую этику "моралью рабов" и не мог ей простить, что своим разлагающим влиянием она подточила величественное здание Римской Империи. Вместе с тем, он высказывался категорически против религии вообще: "Бога не существует, - заявлял он в 1904; - в научном отношении религия - абсурд, на практике - безнравственность, в человеке - болезнь".

Так длится и дальше. В 1913 в предисловии к своей работе о Гусе он подчеркивает свое свободомыслие: "печатая это брошюру, - пишет он, - я желал бы, чтоб она пробудила в душах читателей ненависть ко всякого рода тирании, духовной или светской, теократической или якобинской". Его мысль глубочайшим образом чуждается религии и церкви. "Ватикан" в его глазах - логовище реакции и обскурантизма.

Фашизм 1919 года не скрывает своих антирелигиозных и антиклерикальных настроений. В пополярах его отталкивают их католические верования. "Поп - родной брат жандарма, - объявляет Маринетти на страницах фашистской прессы; - завтра и послезавтра ничего не останется, как начать бросать бомбы под ноги этим нашим врагам, попу и жандарму". Муссолини верит своему футуристическому другу, соперничает с ним в нападках на христианство: "мне люб народ язычников, - признается он, - жаждущий борьбы, жизни, прогресса, чуждый слепой вере в потусторонние истины и презирающий чудесные панацеи" (речь в зале миланской консерватории 28 сентября 1919). Фашистские отряды зачастую оскорбляют чем-либо провинившихся перед ними священников, подчас вторгаются даже в храмы. В "Пополо" печатается вызывающий рисунок, на котором изображен купол собора св. Петра, увенчанный вместо креста пучком прутьев, торжествующим символом язычествующего фашизма. Благочестивые католики дружно возмущаются этим кощунством...

Но по мере роста своих дружин и притока новых рекрутов, по мере своего политического усиления, фашизм принужден был и в этом вопросе отречься от своего прошлого. Муссолини не мог не учесть, что, продолжая прежнюю политику по отношению к религии и католической церкви, он ослабит свои ряды и усилит своих противников. Воевать с Богом ему не было смысла: лучше было привлечь имя Божие на свою сторону. Враждовать с Ватиканом ему также не представлялось полезным с реально-политической точки зрения. Итальянская государственность находилась уже на пути примирения с папским престолом; не стоило обрывать завязавшейся традиции. И вот, во имя основной своей политической цели, во имя своей национальной идеологии, фашизм в корне пересматривает свою позицию в области религиозно-церковных вопросов.

Новая точка зрения слагалась сама собой. Католицизм - одно из величайших проявлений миродержавной римской идеи, одна из жизненных функций итальянского патриотизма. Следует помнить, что сам Христос исторически принадлежал к римской системе государственности, а Павел был римским гражданином. Равным образом нельзя, будучи итальянским патриотом, отметать Ватикан. И в первой своей парламентской речи 21 июня 1921 Муссолини открыто становится на эту новую еще для себя точку зрения. "Я утверждаю, - говорит он, - что латинская имперская традиция Рима в настоящее время представлена католицизмом. Если, согласно Моммзену, Рим не может существовать без универсальной идеи, - я думаю и утверждаю, что единственная универсальная идея современного Рима есть та, что исходит от Ватикана... Я думаю даже, то если Ватикан окончательно отречется от своей земной власти, - а похоже, что он вступает на этот путь, долг светской и мирской Италии обеспечить его материальной поддержкой и всем, что в ее силах, ибо мировое развитие католицизма, эта четырехсотмиллионная масса людей, со всех концов света глядящая на Рим, - не может не быть для нас предметом интереса и гордости, как для итальянцев".

Этой речью вождь фашизма стремился привлечь к себе симпатии католических масс, отбить паству у пополяров и обратить на фашизм внимание Святого Престола. Но, разумеется, он одновременно пролагал путь католицизму к фашистским сердцам. Фашизм христианизировался и окатоличивался: прежний фашизм перерождался.

Имя Божие появляется в уставе фашистской милиции, служащей, как мы уже знаем, "Богу и итальянскому отечеству". В уставе есть даже пункт, специально подчеркивающий интимную связь отечества и веры. "Милиция будет служить Италии, - гласит этот пункт, - чистосердечно в духе глубокого мистицизма, покоящегося на нерушимом законе, управляемого непреклонной волей, готовой к любой жертве за веру, сознающей всю тяжесть великой миссии спасти для всех нашу мать, ее укрепить и очистить". Эти благочестивые формулы отнюдь, однако, не мешали отрядам вдохновляемой ими милиции громить католические организации народной партии, когда того требовала политическая обстановка.

В 1922 Муссолини считает полезным еще раз засвидетельствовать свое уважение к религии. Готовясь к перевороту, он загодя успокаивает клир и верующих, дабы не встретить противодействия с их стороны: "Фашизм, - пишет он в своей газете 27 июня, - вовсе не собирается изгонять Бога с неба и религии с земли, как этого глупо добиваются некоторые материалисты. Он не считает религию ни поповской выдумкой, ни ловким трюком угнетателей в целях закабаления народа".

И, наконец, первую свою парламентскую речь в качестве премьера и диктатора Муссолини демонстративно заканчивает призывом к Богу: "Бог мне поможет довести до благополучного завершения мою трудную задачу".<<61>>

Подводя итог религиозной политике фашизма, которую он сам называет "политикой религиозного ренессанса", нельзя не отметить, что для его вождей религия никогда не была самоцелью, самодовлеющей ценностью. Они рассматривали ее как очень важное орудие в политической борьбе. Было бы наивно думать, что Муссолини пережил некий "религиозный кризис", что с ним случилось религиозное "обращение", как с памятными персонажами из "Многообразия религиозного опыта" Джемса, как с надменным Савлом на пути в Дамаск. Нет, и здесь он остается не более, как верным учеником Маккиавелли, в точности усвоившим эпические заповеди учителя: "где есть религия, там легко водворить военную дисциплину... пренебрежение религией делается причиной падения государства... откуда бы ни возникла вера в чудеса, мудрые всегда ее поддерживают"...<<62>>

Не внутреннее духовное родство сблизило фашизм с алтарем, а практическая необходимость, политические цели. Для фашизма дружба с католической церковью есть средство укрепления власти в католической стране, а также путь внешней экспансии и творческого развития Италии. Невольно вспоминается религиозная политика Наполеона, когда, после революции, "порядок взывал к религии" и "религия встретилась с порядком": конкордат. "Он не хочет изменять верования народа, - отзывался о Наполеоне Тэн; - он почитает священные дела и намерен пользоваться ими, не трогая их, не мешаясь в них; он хочет вдвинуть их в свою политическую систему, но путем земных влияний".<<63>>

Другое дело - конкретные плоды этой политики. Если у Муссолини свои умыслы, то ведь и у Ватикана - свои. Если фашизм стремится использовать католическую церковь и чуть ли не сделать папу фашистом, то и Ватикан, в свою очередь, смотрит на фашизм, как на одно из средств своей большой политики. Если и раньше Святой Отец, считаясь с паствой итальянских католиков, меньше всего склонен был превращаться в "придворного капеллана савойского дома", то захочет ли он теперь стать кардиналом ликторского пучка? Фашизм после своей победы пошел очень далеко навстречу Ватикану, ввел религиозную идеологию глубоко себе в кровь (идеи Джентиле), и естественно даже задать вопрос, не грозит ли ему эта тактика органическим "перерождением тканей". Что касается Святейшего Престола, то неторопливо, осторожно и независимо ведет он, по обыкновению, свою извилистую, живописную и сложную, как сама история, линию. Он признал "заслуги" фашизма по восстановлению порядка - и вздохнул по поводу насилий, которыми оно сопровождалось. Одобрил разгром нечестивых большевиков - и отпустил средства пострадавшим от фашизма пополярам. Он благосклонно взирает на поворот итальянского государства к религии, но очень неблагосклонно - на культ обожествленной Нации. Он весьма желал бы теперь так или иначе добиться восстановления светской власти папы. Преццолини называет фашистско-ватиканский альянс "союзом воздушного змея с черепахой". Такие союзы всегда наводят на размышления и редко бывают надежны. Еще Маккиавелли видел в Престоле святого Петра одно из главных препятствий к объединению и процветанию Италии. Некий современный автор, правда, весьма враждебный фашизму, римский корреспондент немецкого социалистического журнала, уподобляет фашизм "мышонку, пустившемуся играть с матерым котом, за спиною которого - двадцать веков жизни и опыта".<<64>> Как бы то ни было, перелицовка в фашистской позиции в вопросе об отношении к религии и церкви - за эти годы несомненна. Не вполне еще только ясно, куда и как обернет эту перелицовку объективная историческая диалектика.

Поучительным проявлением идейно-политической трансформации фашизма за первые годы его существования должна быть также признана эволюция его отношений с итальянским национализмом. Интересно наблюдать, как происходит постепенное сближение обоих партий и как в конце концов националисты, самораспустившись, растворяются в фашизме. Но было бы ошибочно отсюда сделать вывод, что национализм пришел к фашизму. Вернее, напротив, фашизм идеологически подошел к националистическому символу веры. "Фашизм - гласит девятая заповедь фашистского декалога - есть религия страстной любви к отечеству, гордость латинского имени, непоколебимая вера в великие судьбы Италии, предвестие и залог нового итальянского первородства". Любой итальянский националист назовет эти идеи и даже слова, избранные для их выражения, - своими.

Фашизм шел слева и по дороге увлек за собою массу. Он - типичная "партия массы"; все повадки его героического периода простонародны и революционны. Национализм, наоборот, никогда и ни в какой мере не был "левым". Он был аристократичен и пользовался успехом среди известной части буржуазной молодежи; он выступал с самого своего рождения как "партия верхов", куда устремлялись "сливки общества"; он был консервативен и утонченно культурен. По своим социальным истокам, он - полярная противоположность фашизму: "вода и камень, стихи и проза, лед и пламень не столь различны меж собой".

Лидеры фашистов сами вначале чувствовали всю глубину различия. Фашистская программа 1919 года не имела, разумеется, ничего общего с политической доктриной националистов. Но даже еще и в 1921 году Горголини настойчиво возражал против отождествления фашизма с национализмом: национализм исключительно связан с нацией, а ценности фашизма общечеловечны; национализм за монархию, в то время как фашизм, относясь к монархии с уважением, все же тяготеет к республике; национализм империалистичен, а фашизм отстаивает торговый экспансивизм, т.е. не захват чужих земель, но "благоразумное отведение заграницу излишней энергии, накопившейся в стране".

Однако мало-по-малу различия стирались. Общий враг - социалисты - объединяли фашизм и национализм в общей борьбе. Националисты ценили действенность черных когорт и радостно созерцали свои любимые идеи - крепкое государство, сильная власть, культурно национальный традиционализм - воплощающимися в широкие народные массы. Логика событий нудила фашизм не только порвать с радикальной своей платформой 1919 года, но и примиряться с исторической итальянской монархией, даже протягивать руку Ватикану, а в арсенале своих идей-сил налегать, главным образом, на начала иерархии, государственной дисциплины и романтической традиции. Фашизм фатально вступал на националистические рельсы, становился национал-фашизмом, и Муссолини сам этого не хотел скрывать: "мы вам принесли число, - заявил он националистам, - вы нам дали доктрину".

Это верно, но вряд ли все-таки в этом - вся истина. Истина сложнее, так же как историческое явление фашизма сложней националистической доктрины. Но естественно, что после перехода власти в руки Муссолини обособленное существование националистической партии теряло смысл. Не говоря уже о том, что диктаторствующий фашизм не желал терпеть рядом с собою другой самостоятельной партийной организации, - вождям националистов представлялось целесообразней и заманчивей влиться в правящую партию, дабы активнее влиять на политику итальянского государства. Слияние состоялось после длительных переговоров в марте 1923, а после убийства Маттеотти (июль 1924) к одному из националистических лидеров, умному и политичному Федерцони, перешел ответственнейший портфель министра внутренних дел, который он и сохранял за собою до ноября 1926 г., чтобы после четвертого покушения на Муссолини передать его самому премьеру. Другому выходцу националистической партии, Рокка, был предоставлен пост министра юстиции: нужно было "дезинфицировать" атмосферу.

Резюмируя свои размышления о взаимоотношении национализма и фашизма, Коррадини правильно указывает моменты сходства и различия между тем и другим. "Те же причины, - пишет он, - которые взрастили фашизм, вскармливали и национализм, только в ином масштабе, соответствующем различию корней обоих движений. Национализм возник еще в предвоенную эпоху и вышел преимущественно из кругов интеллигентного буржуазного юношества, в то время как фашизм - послевоенное явление, всецело порожденное духом победоносной войны и охватившее все классы и слои итальянского народа".<<65>>

Так совершалась идейно-политическая эволюция фашистского движения: из республиканского оно становилось монархическим, из атеистического и свободомыслящего - преданным религии и верным церкви, из революционного и радикально-демократического - консервативным и принципиально иерархичным. В сознании его вождя эта эволюция имела осмысленный тактический характер: ею покупалась власть над страной, ею достигался порядок, возрождалась национальная государственность. И, кроме того, ею создавалась почва для большого государственного преобразования, издавна лелеемого фашизмом: преобразования формально-демократического, "либерального" государства в государство корпоративное. Эволюционируя, фашизм не хотел отказываться от того, что он считал своей сущностью: от своих национально-синдикалистских планов. Приспосабливаясь к "новым рекрутам", олицетворяющим собою старые вожделения и старые мысли, фашистская верхушка в то же время не теряла надежды сделать фашизм новым словом истории, осилить, когда это будет нужно, неуклюжих, путающихся под ногами попутчиков и не только "спасти Италию", но и превратить фашизм в существенно новый, грандиозный, мировой политический опыт, подобный великой русской революции.

С такими дерзновенными замыслами и вдохновенными надеждами двинулся Муссолини в свой знаменитый "поход на Рим".

15.

Неаполитанский съезд. Фашистская революция. Муссолини и парламент

10 октября 1922 собирается в Болоньи съезд либералов. Тревожная обстановка, насыщенная кризисом, не вливает, однако, свежих сил в эту старую партию. Съезд проходит в мелких внутренних распрях, под аккомпанемент почтенных, но бессильных слов: "авторитет закона", "достоинство государства", "покушения справа и слева"... Две худосочные шеренги "молодых либералов" в рубашках хаки охраняют съезд: комичное подражание фашистам, лишь оттеняющее беспомощность его авторов...

Социалисты после провала последней стачки переживали тоже состояние глубокого упадка. Внутрипартийные раздоры достигли кульминационного пункта. Коммунисты держали себя по отношению к социал-предателям злейшими врагами. Новый раскол социалистической партии в сентябре 1922 довершал процесс разложения. Массы, шедшие за красной революцией, были отчасти терроризированы, но еще больше разочарованы. Газеты писали, что некто Джиованни Эпозито, бедный неаполитанский рабочий, назвавший в декабре 1919 г. своего новорожденного сына Лениным, теперь просил разрешения короля переименовать малолетнего Ленина в Бенито Муссолини. Этот Эпозито явился лишь красочным символом перемены в массовых настроениях, словно живою иллюстрацией язвительных слов старика Лебона о среднем человеке из народа, который будто бы - "всегда приветствовал тех, кто разрушал алтари и троны, но еще воодушевленнее приветствовал тех, кто их восстанавливал"...<<66>>

24 октября открылся в Неаполе фашистский съезд: прелюдия переворота. Кроме делегатов, на съезд со всех концов Италии явилось несколько десятков тысяч черных рубашек: посмотреть, послушать, приветствовать вождя, продемонстрировать силы фашизма. Повсюду слышались фашистские песни, царило веселье, город принял праздничный вид, жадные до зрелищ неаполитанцы были довольны. Правительство, чуя недоброе, распорядилось принять кое-какие меры. Были усилены наряды полиции, держались наготове войска. Но не было уверенности, что полиция и войска в глубине души - не на стороне фашистов...

Речь Муссолини на съезде прозвучала ультиматумом по адресу правительства. Он ставил определенные, чисто конкретные требования. "Мы хотим - гласил его публичный ультиматум - роспуска нынешней палаты, избирательной реформы и новых выборов. Мы хотим, чтобы государство вышло из состояния того шутовского нейтралитета, который оно держит в борьбе национальных и антинациональных сил. Мы требуем ряда серьезных мероприятий в области финансов. Мы настаиваем на отсрочке эвакуации далматийской зоны. Наконец, мы хотим пять портфелей и комиссариат авиации в новом министерстве. Мы требуем для себя министерства иностранных дел, военное, морское, труда и общественных работ. Я уверен, что никто не сочтет эти требования чрезмерными. Если правительство не уступит желаниям тех, кто представляет нацию, черные рубашки пойдут на Рим".

Кроме этих конкретных политических требований и заявлений, неаполитанская речь Муссолини содержала и некоторые общие идеологические указания. Она объявляла фашизм "наиболее интересным, жизненным и мощным явлением послевоенного периода" и констатировала, что "им интересуется весь мир". Она подчеркивала насущную современность и прогрессивность фашизма, призванного заменить собою устаревшие принципы формальной демократии. "Мы думаем, - говорил вождь, - что после демократии грядет сверх-демократия и что если демократия была полезной и действенной для XIX века, то возможно, что XX век осуществит некоторую другую политическую форму, более совершенную и лучше приспособленную к национальным требованиям".

На другой день, 25 октября, Муссолини внезапно покидает Неаполь. Съезд объявляется закрытым. Черные рубашки спешно куда-то исчезают. "Все на боевые посты!" Начинается заранее обдуманное и технически подготовленное сосредоточение вооруженных фашистских отрядов к столице. Идет знаменитый "поход на Рим". Фашисты фактически уже господа положения; они хотят стать ими и по праву. Они устремляются к Риму - "во имя мертвых и ради будущего живых". К ним примешиваются, здесь и там, отряды "голубых рубашек": это молодежь националистической партии спешит приобщиться к движению.

А в Риме, наверху - все та же бестолковица. Кабинет изнемогает в непрерывном кризисе. Его отставка откладывается до 7 ноября - день возобновления заседаний парламента. Факта хочет защищать свою политику; но никто, в сущности, и не атакует ее: по общему мнению, кабинет уже мертв.

Кулуары оживают, вновь начинаются примеривания различных комбинаций, похожие на какую-то мышиную возню перед лицом надвигающейся грозы. Со всех сторон змеятся слухи, сеются сенсации. Говорили, в частности, будто Муссолини, проведший в Риме несколько часов 25 октября, предлагал Джиолитти коалицию; впоследствии фашисты категорически опровергали это. Факта обращается к тому же Джиолитти с просьбой заменить его и провести новые выборы. Называют имена Орландо и Бономи. В Риме появляется Д'Аннунцио и ведет таинственные беседы с Джиолитти и Орландо о "кабинете единения"; но его, кажется, уже никто не берет всерьез. Говорят, одна из комбинаций все-таки налаживается. Возможно, что эти сведения заставляют Муссолини спешить. В таких случаях всегда чрезвычайно важно не упустить момента. "Нет ничего надежнее быстроты в гражданских войнах, где больше нужно действовать, чем рассуждать", - писал мудрый Тацит ("Истории", гл. 62).

Саландра убеждает Факта подать в отставку. Король совещается с Саландрой. По-видимому, имя Муссолини фигурирует в совещании: консерватор Саландра не прочь кооперировать с фашистами.

Но гроза близка. 27 октября Рим окружен мобилизованной армией черных рубашек. Положение обостряется и кулуарные разговоры сами собой затихают. Фашистское военное командование выпускает прокламацию, где излагается цель похода. Там говорится, что фашисты ополчаются против "политического класса слабых и убогих, не сумевших в продолжении четырех долгих лет дать нации правительство". Прокламация заканчивается торжественным заверением: "мы призываем всевышнего и души наших пятисот тысяч жертв в свидетели, что единое стремление нами движет, единая воля нас объединяет, единая страсть воспламеняет нас: помочь спасению и служить величию родины".

Становится известным, что Муссолини наотрез отказался вести разговоры об участии фашистов в кабинете Саландры: не может быть и речи о министерстве, руководимом кем-либо из людей старых партий. "Чтобы устроить сделку с Саландрой, - пишет "Popolo", - не стоило мобилизовать. Правительство должно быть фашистским. Фашизм не злоупотребит победой, но он хочет, чтобы она стала полной".

В последний момент Факта вдруг решил проявить мужество и запоздалую твердость, подобно Керенскому в дни октябрьской революции в России. В ночь на 28 октября вся Италия была объявлена на осадном положении; правительственное воззвание к народу излагало мотивы, вызвавшие столь исключительную меру. Рим превратился в большой военный лагерь. Казалось, неминуема вспышка гражданской войны. Но ее предотвратил король Виктор Эммануил своим суверенным вмешательством. Когда премьер предложил ему подписать указ об осадном положении, фактически уже осуществляемый, - монарх внезапно отказался это сделать. В тот же день осадное положение было снято и правительство заявило об отставке. Наступал "великий час", grande ora.

Накануне из дворца по поручению свыше Муссолини официально сообщили в Милан, что король хотел бы с ним посоветоваться. Муссолини ответил, что ради совещаний не видит смысла беспокоиться. Тогда высочайшая телеграмма предложила ему составить кабинет. Утверждают, что на случай отказа короля капитулировать фашистским штабом был уже разработан план действий, предусматривавший детронацию. Передавались даже и технические подробности этого плана. Однако до его практического осуществления дело не дошло.

29 октября Муссолини появляется в Риме, король его принимает немедленно. "Ваше Величество, - обращается к нему победитель, - я прошу прощения, что представляюсь Вам в черной рубашке, в духе этих дней, которые, к счастью, не оказались кровавыми. Ваше Величество, я приношу Вам Италию Витторио Венето, освященную победой. Я - верный слуга Вашего Величества". Аудиенция продолжается пятьдесят минут. Вернувшись в свой отель, Муссолини становится предметом шумных оваций толпы. "Фашисты! Граждане! - кричит он ей. - Фашизм - полный победитель. Меня призвали в Рим - править. Через несколько часов у вас будет уже не министерство, а правительство. Да здравствует Италия, да здравствует король, да здравствует фашизм!"

30 октября министерство Муссолини было уже сформировано. Вопреки ожиданиям, оно не выглядело чисто фашистским: в него входили, кроме фашистов, представители пополяров, демократов и либералов. Но самый стиль кабинета свидетельствовал о существенно новой эре. Премьер оставил за собой портфели внутренних и иностранных дел: "руль в моих руках и я его не передам никому другому; но я буду рад тем, кто готов быть у меня гребцами". Министерствам отводилась роль спецов при диктаторе. Когда некто из приглашенных министров спросил нового премьера о программе кабинета, он получил весьма короткий ответ: "моя политика - это мое дело!" Под внешнею видимостью парламентского аппарата устанавливалась личная власть, сильная, волевая, практически бесконтрольная и безусловная.

До сих пор не замолкли еще споры, можно ли назвать революцией появление фашизма у власти. С точки зрения строго формальной, революции, пожалуй, не было: "я с первого дня был в конституции" - вспоминал потом автор и вождь переворота. События втиснулись в легальные рамки. Революцией называют насильственное ниспровержение существующего строя, незаконное сокрушение верховной власти в стране. Но в данном случае верховная власть осталась вполне на месте, благословила, а рассуждая юридически, даже и вызвала своей закономерной волей происшедшую перемену. "Призванный доверием Его Величества, принимаю я с сегодняшнего дня правление страной" - гласило первое послание Муссолини префектам. А через две недели и парламент, со своей стороны, выслушав декларацию нового правительства, вынес ему вотум доверия.

Но по существу основные элементы революции, несомненно, имели место в событиях, приведших к победе фашизма. Осуществился "нажим на закон" со стороны внепарламентских и антиправительственных сил: "on peut sortir de la legalite pour rentrer dans le droit" - рассуждали в свое время бонапартисты. Сложилось сильное народное движение, оформляемое политической партией и возглавляемое одним человеком, "вождем", duce, движение, воодушевляемое определенным кругом задач и решимостью провести их в жизнь любыми средствами. Три года упорной агитации, два года соединенной с широким применением чисто революционных методов "прямого действия". Наконец, вооруженный поход на столицу с ультиматумом по адресу государственной власти: очистить место для фашистского правительства! Понятно, что термин Rivolucione Fascista при таких условиях имеет достаточно прав на существование.<<67>>

Решение короля было менее всего "добровольным": оно диктовалось победоносным движением, не скрывавшим своего экстра-легального характера. В аналогичном положении был царь Николай II, подписывая в атмосфере всеобщей забастовки манифест о конституции 17 октября 1905 года. И за событиями того времени твердо установилось наименование революции, хотя формально-юридически дело шло о свободах, "дарованных волею монарха". Сила, а не право, стояла в порядке дня. Вооруженная сила фашистских отрядов вырвала и у Виктора-Эммануила "легализацию" революционной программы: король на минуту вышел из состояния своего золоченого анабиоза, дабы затем, заново позолотившись, снова в него погрузиться - всерьез и надолго. Парламент, в свою очередь, склонился перед силой
"вооруженного плебисцита", жалко спасая свою жизнь ценою ее смысла.

Новая политическая система выдвигалась узаконенным переворотом на место прежней, парламентарной, либерально-демократической. Перемена, внесенная в государственный строй Италии фашизмом, на могла сразу же не бросаться в глаза, словно и впрямь начиналась "новая эра": лишний аргумент в пользу тех, кто говорил о "фашистской революции".

Муссолини был первым из них. Он не уставал рекламировать это словосочетание. "Революция имеет свои права, - заявил он, например, в правительственной декларации парламенту, нарочито и горделиво оговаривая революционное происхождение новой власти. - Я стою на этом месте, чтобы защитить революцию черных рубашек и придать этой революции максимальную действенность, вводя ее, в качестве элемента прогресса, благосостояния, равновесия, - в историю нации". Позднее, в марте 1924, в уже цитированной нами речи мэрам коммун, он опять возвращается к этой теме, дабы дать понять, что фашистская революция не умерла, не перестала быть ненужной даже и после своей победы. Он преподносит слушателям как бы своего рода "теорию перманентной революции". "Я не хочу, - заявляет он, - чтобы фашизм заболел избирательной горячкой. Я хочу, чтобы фашистская партия вошла в парламент, но я хочу, чтобы сам фашизм остался вовне - контролировать и воодушевлять представителей. Национальная фашистская партия должна навсегда остаться неприкосновенным резервом фашистской революции ". Правда, параллельно таким заявлениям фашисты любят называть свой переворот "революцией, являющейся в то же время реставрацией". Очевидно, они имеют при этом в виду реставрацию национальной преемственности, давно прерванной в Италии культом заграницы. "Фашизм, - гласит третий член декалога, - есть Италия мыслителей, провозгласившая права национального общества и тем самым освободившаяся от иностранного идейного влияния, господствовавшего у нас со второй половины XVIII века и достигшего своего апогея к началу ХХ века в матереубийственной идеологии Москвы". С этой точки зрения фашистская революция хочет стать реставрацией. Но и становясь ею, она не перестает быть революцией, насилием ниспровергавшей итальянское либерально-демократическое государство.

Дата добавления: 2015-07-02