Итальянский фашизм. 12 страница

Весною 1926 Муссолини предпринимает поездку в Триполи. В речи, там произнесенной, он взывает к великому Риму и утверждает, что Италия вступила в Африку твердой ногой. "Сама судьба - говорит он - толкает нас к этим землям. Никто не может отвратить этой судьбы и тем более никто не может сломить нашей несокрушимой воли". Естественно, что такие речи вызывают раздражение Франции, опасающейся за Тунис. В настоящее время римское правительство проявляет вообще значительную активность в области северо-африканских проблем. В частности, оно претендует на участие в интернациональном режиме танжерского порта, ссылаясь на свою заинтересованность всеми средиземноморскими вопросами. Недавно им даже была произведена в Танжере специальная демонстрация путем посылки военного судна: любители аналогий, конечно, немедленно вспомнили агадирский визит германской "Пантеры" в 1911 году. Впрочем, у дуче припасено и успокоительное заверение: "в Африке хватит пространства и славы для всех!.."

На Францию итальянские устремления наталкиваются и в Малой Азии. И экономические, и политические основания заставляют французский империализм крепко держаться за "подмандатную" ему Сирию. Но те же основания побуждают и Италию тянуться к тому же сирийскому участку. Эта коллизия интересов остается доселе неразрешенной. Печать обоих стран подвергает ее оживленному обсуждению в связи с темой о "перераспределении мандатов".

На Балканском полуострове успокоение умов, вызванное итало-югославскими соглашениями 1924 и 1925 годов, оказалось достаточно кратковременным. Заручившись в какой-то мере доброжелательством Англии, Муссолини перешел в решительное наступление на Албанию. Во главе этой сумбурной, но уже давно интересовавшей Италию страны появился пресловутый Ахмед Зогу, которому таинственные друзья помогли путем государственного переворота свергнуть демократическое правительство Фан-Ноли. Вслед за тем началась эра фактического протектората Италии над Албанией, закрепленная Тиранским договором о дружбе и сотрудничестве 27 ноября 1926. В Югославии этот договор произвел ошеломляющее впечатление, и Нинчич, договорившийся с Муссолини о независимости Албании, почувствовав себя коварно обманутым, тотчас же ушел в отставку. Албания всецело вошла в итальянскую орбиту, юридически, впрочем оставаясь независимым государством. Что касается итало-югославских отношений, то они оказались, разумеется, в корне испорченными: в скупщине негодующе объявляли Италию "единственной опасностью для мира на юго-востоке Европы". Однако Чемберлен в своей парламентской речи 2 мая 1927 счел целесообразным выступить с охлаждающим страсти заявлением, примирительным и нейтральным по форме, но небезвыгодным для Италии по существу. Традиционно сложный и неизменно гибкий курс британской дипломатии в настоящее время как будто вообще благоприятен римским домогательствам. Если еще Ллойд-Джорж весьма симпатизировал итальянской государственности и даже, говорят, не называл Нитти иначе, как "my spiritual self", - то Чемберлен охотно перенес расположение Foreign Office на Муссолини. Все чаще приходится слышать о "параллелизме" англо-итальянской континентальной и ближневосточной политики. Вместе с тем, разграничением зон влияния в Абиссинии и кое-какой территориальной прирезкой к итальянским владениям в Сомали, налажены отношения обеих держав и в области африканских проблем. Несколько сложнее положение у Красного моря, где нашумевшее итало-йеменское соглашение о дружбе и торговле 2 сентября 1926 вызвало открытое неудовольствие Лондона, и без того переживавшего ряд затруднений в своей аравийской политике. Но и эта маленькая дерзость дуче не испортила взаимной сердечности англо-итальянских соглашений, лишь заставив лондонский кабинет с большей внимательностью относиться к интересам и нуждам своего предприимчивого южного попутчика...

В Европе итальянская политика последнего года явственно направлена к окружению Югославии и разложению Малой Антанты: отсюда - итало-румынский и итало-венгерский договоры о дружбе (16 сентября 1926 и 4 апреля 1927). Но "балканская диктатура" Муссолини встречает противодействия, из коих наиболее знаменательное и, быть может, зловещее - заключенный 11 ноября 1927 года франко-югославский договор о дружбе: давно задуманный и формально не направленный против Италии, по существу он, несомненно, означает некоторое предостережение по ее адресу. Муссолини тотчас же ответил на него новым договором с Албанией, носящим характер военного оборонительного союза. До непосредственной грозовой опасности далеко, но огневые зарницы - снова налицо. Конечно, римский диктатор будет всеми путями, пользуясь любыми международными комбинациями, продолжать политику итальянской экспансии. Он не строит иллюзий: такая политика не сулит прочного мира. Нужно предвидеть глубокие потрясения и великие конфликты. "Мы должны быть в состоянии - заявляет он в парламентской речи 26 мая 1927 - в нужный момент мобилизовать и вооружить 5 миллионов человек. Нам необходимо усилить наш флот. И авиация наша должна достичь такой численности и такой мощи, чтобы крылья ее аэропланов могли затмить солнце над нашей землей.<<82>> И когда между 1935 и 1940 годом настанет решающий момент европейской истории, мы сможем заставить внимать нашему голосу и добиться окончательного признания наших прав".

Фашистская пресса единодушно и неутомимо развивает аналогичные мотивы, сопровождая их ликующим шумом патриотических кликов. В итальянской публицистике недаром начинают все чаще встречаться "мессианские" утверждения: Рим - центр мира, Италия - матерь народов. Д'Аннунцио не удовлетворялся Средиземным морем, - он призвал итальянцев "превратить все океаны в mare nostrum": поэту простительны гиперболы, но самый стиль их весьма показателен. Другие публицисты всерьез говорят о грядущей роли Италии на Индийском океане - через Африку, через сомалийский сторожевой пост. "Рим - лучезарный маяк, на который взирают все нарды земли" - утверждает и сам Муссолини в одном из своих выступлений 1924 года. Охотно припоминают, что еще Джиоберти считал итальянцев элитою Европы, аристократией среди народов. "Фашизм - гласит заключительная десятая заповедь фашистского декалога - есть священное единение всех истинных итальянцев: он - цветущая, светоносная Италия, душа мира". Националистический эгоцентризм - в полном цвету.

На этом возвышенном идеологическом фоне, обильно пропитанном древнеримскими заветами (imperium sine fine), сами собой проступали очертания конкретной национально-государственной экспансии. Здоровая и растущая нация нуждается в соответствующих внешних условиях своей жизни и своего развития. Перед Италией - альтернатива: либо величие, либо жалкая судьба иностранной колонии. Она не может вечно томиться в сорокоградусной лихорадке. "Нам нужен воздух, чтобы дышать, земля для расширения, уголь и нефть для наших машин, горизонты и флот для героизма и поэзии. Наша раса обнаруживает ныне столько физической мощи, что ее право на распространение по всему миру так же неоспоримо, как право бурных потоков вливаться в море". В этих словах одного из руководящих фашистских органов "Имперо"<<83>> - краткое, но ясное изложение основ нынешней итальянской внешней политики.

Мы сказали - нынешней внешней политики. Но так ли уж отлична она по существу от прежней, традиционной итальянской политики последних десятилетий? Едва ли. Ее корни - в прошлом. Лишь иной акцент, иной, более аррогантный, более бравурный внешний облик. Иная, новая обстановка: исчезновение Австро-Венгрии. Но те же внутренние факторы и то же основное направление. Разве Криспи и "Джиолитти Африканский" (как его называли противники, да и друзья) не являются в области международной политики во многом предшественниками Муссолини? Разве вопрос о колониях не был поставлен ими вплотную? Разве новость - антифранцузская ориентация Италии? Разве неожиданна ее агрессия на Балканах? Муссолини и здесь пришел опять-таки "не нарушить закон, а исполнить"...

На то имеются серьезные причины. Ставя перед собою те же задачи, которые воодушевляли и предшествующие правительства, - задачи национальные, - представляя собою, в общем, тот же социальный строй, который они представляли, - строй буржуазных отношений, - фашизм неминуемо должен был, в основном, считаться с теми же факторами, с которыми считались они, и усвоить основной "дух" их политики. Разрывая внешние формы, парламентарно-демократические ризы итальянской государственности, он в то же время от нее унаследовал весь груз отягощавших ее плечи социальных проблем и национально-исторических заданий. Унаследовал сознательно, как верный, трудолюбивый и благоговейно ценящий этот наследственный груз наследник. Здесь, между прочим, радикальнейшее отличие фашизма от русского большевизма, в субъективном сознании своем принципиально и полярно противополагающего себя старой русской государственности и основоположным ее задачам.

Проблема экспансии остро стояла перед прежними правительствами Италии, - встала она и перед фашизмом. Раньше она в значительной мере разрешалась самотеком - путем эмиграции. Фашизм сразу отверг это решение, как "унизительное и опасное", как досадное "расточение национальной энергии". И если в 1913 количество итальянцев эмигрантов достигало 900,000, то в 1925 оно составило 320,000, а в 1926 -280,000, причем за этот последний год 150,000 итальянцев, проживавших за пределами Италии, возвратились на родину. Столь ощутительное сокращение отлива людских излишков заграницу обуславливалось рядом правительственных мероприятий. Были выделены особые кредиты для южных и островных провинций, дающих львиную долю переселенцев. Вводятся новые культуры и новые методы обработки земли. Задача увеличения хлебной продукции объявлена ударной ("битва за хлеб"). Проводятся водопроводы, новые железные дороги, устраиваются порты. Развивается и тяжелая индустрия: основной капитал предприятий механической промышленности возрос с 2 миллиардов в 1918 г. до 4,8 миллиардов в 1926. Промышленность и транспорт переходят к широкому использованию гидроэлектрической энергии, экономя тем самым ежегодно миллионы тонн угля. Лихорадочно строится торговый флот, растущий в чудодейственных пропорциях. Обращено серьезное внимание на развитие Триполи, Эритреи, Сомали и на привлечение туда переселенцев с полуострова. Вместе с тем синдикаты путем целой системы мер задерживают, предотвращают рост эмиграции. Наконец, правительство усиленно заботится о том, чтобы и заграницею была избегнута ассимиляция итальянских эмигрантов, чтобы они не утратили связи с родиной, сохраняли родной язык, традиции, национальный дух: для этого проводится в их среде фашистская пропаганда, насаждается организация федераций и синдикатов и ставится вопрос о возможности их участия в итальянских парламентских выборах.<<84>>

"Судьба наций связана с их демографической мощью", - заявляет Муссолини: недаром государство ввело налог на холостяков. Италия сейчас имеет 40 миллионов жителей. "Это немного перед лицом 90 млн. немцев и 200 млн. славян". И вывод: "Италия должна насчитывать, по крайней мере, 60 миллионов" (речь 26 мая 1927).

Фашистская пресса сопровождает эти заявления соответствующим аккомпанементом. "Итальянцы готовы драться за реализацию своей колониальной программы". Колонии для Италии объявляются "вопросом жизни и смерти". Все чаще и настойчивей звучат заявления об "итальянской империи". Зависть к большим колониальным державам продолжает возрастать и разжигаться. В порывах этой шовинистической зависти горячие головы готовы, например, публично объявить саму Францию "не более, как древней римской колонией". Повсюду повторяют вслед за Муссолини заветные фразы любви к отечеству и народной гордости: "великодержавная Италия, Италия наших снов станет реальностью нашего завтрашнего дня!"

Да, это не что иное, как заострение, "подъем на новую ступень" старых устремлений итальянского империализма. Нет нужды доказывать, что нынешняя новая его фаза чревата опасными возможностями, таит в себе угрозы серьезных осложнений и, быть может, даже потрясений. Италию окружают жизнеспособные народы, и, кроме того, при современной европейской ситуации, всякое нарушение международного равновесия грозит автоматически вовлечь в конфликт большие интересы и могущественные влияния. Национализм заразителен: его обострение в одной стране вызывает незамедлительно его пробуждение и у соседей. Правда, здравый смысл заставляет Муссолини быть на практике гораздо скромнее, нежели на словах: он не может не сознавать, что сила фашистского напора умеряется и ограничивается относительной слабостью Италии. Вот почему время от времени он считает долгом объясняться перед французскими корреспондентами в неостывающей своей любви к Франции. Однако, с другой стороны, не следует и преувеличивать расхождение практики с теорией: теория есть программа и вместе с тем квинтэссенция практики, ее компас, ее мозг. Недаром общепринятое мнение считает Апеннинский полуостров наиболее тревожным участком Западной Европы наших дней.<<85>>

Но и так сказать: разве всемирной истории суждено застывшее равновесие? Разве не есть она - непрестанное и неустанное состязание, панорама неостывающей борьбы, перманентного творческого отбора, безостановочной переоценки ценностей? Разве не плачет в ней неудачник и разве судит она победителя?..

Разве гуманностью держатся государства? "Есть люди очень гуманные, но гуманных государств не бывает, - писал глубокий русский мыслитель К.Леонтьев. - Гуманно может быть сердце того или другого правителя; но нация и государство - не человеческий организм. Правда, и они организмы, но другого порядка; они суть идеи, воплощенные в известный общественный строй. У идей нет гуманного сердца. Идеи неумолимы и жестоки, ибо они суть не что иное, как ясно или смутно сознанные законы природы и истории".<<86>>

Грустный взгляд на природу и историю! Быть может, творческая активность человека когда-нибудь их исправит, переделает, преобразит. Может быть, правы милые чеховские герои, и "через двести-триста лет жизнь станет такой прекрасной"... Но пока не наступили эти манящие сроки и не сбылись хилиастические мечты, приходится считаться с печальными, суровыми, трагическими реальностями, искать величественное в печальном, возвышенное и осмысленное - в суровом и трагическом...

20.

Заключение

История еще не подвела итогов фашистской революции, - рано их подводить и теории. Но протекшие годы все же. бесспорно, дают достаточно материала для суждений о некоторых существенных изменениях и новшествах, внесенных фашизмом в итальянскую жизнь. Немало они дали и для характеристики самого фашизма.

Нельзя отрицать, что Италия всколыхнулась сверху до низу под натиском националистического порыва. Словно и впрямь ее постигло какое-то окрыление крови, укрепление тканей. Была нация второго, если не третьего, сорта - и вот почувствовала себя в первом ряду, потомственной и почетной великой державой. Конечно, это не чудесная метаморфоза, не мгновенное преображение, - это вдруг эффектно обнаруживается внешний результат медленного и долгого, в тиши созревавшего внутреннего процесса.

Издавна итальянцев не принимали всерьез. "Вы мало знаете этот народишко, - писал о них Бонапарт Талейрану: - из Ваших писем я вижу, что Вы продолжаете по-прежнему придерживаться ложных мнений. Вы думаете, что свобода в состоянии сделать что-либо порядочное из этих обабившихся. суеверных, трусливых и гнусных людей. Не могу же я основываться на любви народов к свободе и равенству. Все эти фразы хороши только в прокламациях и речах, т.е. в баснях".<<87>>

На Италию прочно установился взгляд как на страну воспоминаний, как на очаровательный исторический музей. Ламартин называл ее "страною мертвых". Так же высказывался о ней и наш Герцен: "Рим - величайшее кладбище в мире, величайший анатомический театр, - писал он в 1850; - здесь можно изучать былое существование и смерть во всех ее фазах".<<88>> Немецкие ученые именовали итальянцев "хаотической расою", а Рим - "столицею хаоса"...

Эпоха Risorgimento, в сущности, не слишком изменила эту твердо установившуюся за Италией и итальянцами репутацию. Если для Германии объединение являлось мощным, исторически созревшим, политически действенным и культурно органическим процессом, то в Италии обстановка складывалась иначе. Мудрая дипломатия Кавура и поддержка французских войск - эти основные факторы создания итальянского государства - были чересчур внешни и недостаточны для внутреннего сплочения, оформления, укрепления итальянской нации.<<89>> Последующие десятилетия совместной государственной жизни способствовали превращению итальянского народа в единый национальный организм. Экономически страна крепла, государство обнаруживало внутреннюю жизненную силу и способность к развитию. Но все же лишь испытания мировой войны и послевоенных лет смогли географическое и политическое единство Италии дополнить тем моральным единством, которое возвещает собой национальную зрелость народа.

Для нации необходимо национальное самосознание, сознание общности исторического прошлого и культурных традиций. С этой точки зрения романтическое воскрешение античных и средневековых образов, вдохновенно осуществляемое итальянской современностью, есть одновременно и симптом, и фактор национальной "ревалоризации". Богатая и благородная латинская культура - плодотворное лоно притязательной государственности. "Сильнее всего в нем, - говорил о своем народе Вергилий - любовь к отечеству и жажда славы".

Трудно, однако, сказать, к чему приведет нынешнее национальное оживление Италии, воздвигнутый ею культ "обожествленной Нации". Римская идея может стать ее гибелью, если превратится в манию, в одержимость, в idee-fixe. "Четвертому Риму не быть" - гласила древняя русская мудрость. Тем более не быть ему в... Риме!

От Капитолия до Тарпейской скалы один шаг. Разумные предостережения, со всех сторон осаждающие Муссолини, настолько хорошо обоснованы и по содержанию своему настолько элементарны, что сам он, несомненно, не может с ними не считаться. В концерте великих держав Италия все же неспособна на первые роли. Есть поэтому нечто непреодолимо фальшивое в итальянском "мессианизме". В известных пределах он еще, пожалуй, имеет свое оправдание в качестве "инструментальной" идеи, но в качестве возбуждающего национальную энергию и патриотический пыл допинга, - но трудно его принимать всерьез. Наше время - не век Наполеона, да и Италия все-таки еще не Франция тогдашних масштабов. Поэтому многое будет зависеть от искусства, от осторожности и дальновидности итальянской внешней политики. До сего времени Муссолини не переходил опасной черты и, не скупясь на "римское жесты", на деле умел проявлять надлежащую гибкость. Окажется ли он Бисмарком новой Италии или ее Вильгельмом II, - покажет будущее. Кое в ком его политика пробуждает в памяти образ Наполеона III: печальная аналогия!<<90>> Сам он охотно уподобляет себя Кавуру, противополагая его демократическому доктринеру Маццини (речь в палате 15 июля 1923).

Но уже одни эти уподобления - Бисмарк, Вильгельм, Наполеон III, Кавур - свидетельствуют, что в области самих задач внешней политики фашизм не вносит в историю каких-либо существенно новых мотивов и моментов. Будучи, с одной стороны, преемственным продолжением политики старых итальянских правительств, с другой стороны он представляет собою достаточно знакомое современной Европе явление националистического империализма. Некоторые, правда, считают, что в этом словосочетании кроется внутреннее противоречие: империализм есть отрицание принципа национальностей. Возможно. Но это противоречие жизненно и диалектично: национализм, развиваясь, "становится собственной противоположностью". Так было, так есть.

С этой точки зрения фашизация всех стран не только не разрешила бы удовлетворительно проклятой проблемы международного мира, но, напротив, оттеснила бы с напряженною остротой всю безнадежность попыток ее разрешить в рамках наличной идейно-политической и экономической системы. Фашисты подчас говорят о "фашистских соединенных штатах Европы". Трудно представить себе понятие более нескладное и внутренно порочное: нечто вроде "союза эгоистов" в известной концепции Макса Штирнера. Любопытно, что сами авторы, разъясняя это понятие, подчеркивают, что его содержанием будет "итальянизация всего европейского континента". Но, однако, могут ли, скажем, английские или германские фашисты безропотно "итальянизироваться"? Совершенно очевидно, что английский фашизм стремился бы "сделать мир английским" (согласно фразе проф. Крэмба), а германский фашизм - германским: "истинный интернационал, - пишет Шпенглер, идеолог немецкого империалистического цезаризма, - возможен лишь при условии победы идеи одной расы над всеми остальными, а не путем растворения всех мнений в одной бесцветной массе... истинный интернационал есть империализм".<<91>>

Фашистская картина истории несовместима с какими-либо "соединенными штатами". Либо повсеместный фашизм, - и тогда "гегелевская" панорама исторической диалектики, либо существенно иная, новая концепция государства, - и тогда "соединенные штаты". Между этими двумя пределами - ближе к первому - вьется змеящийся путь реальной исторической жизни. Русская революция всецело проникнута пафосом второго предела, идеей грядущего международного братства, что, впрочем, не мешает ей в своей реальной политике отдавать надлежащую дань и упрямой "гегелевской" необходимости...

Но почему же все-таки Муссолини упорно твердит о том, что "мы представляем собою в мире новое начало"?

Он противополагает фашизм "всему миру демократии, плутократии и масонства, одним словом, всему миру бессмертных принципов 1789 года". Тут он в известной мере прав. Трудно отрицать, что фашизм знаменует собою явственный кризис формальной, арифметической демократии и старого абстрактного легализма. Этот кризис выражается в различных формах, - сам по себе принцип демократии гораздо более сложен, глубок и жизнеспособен, нежели те или другие внешние его воплощения. Но в итальянском фашизме - наиболее радикальная и острая форма его кризиса. Арифметику сменяет высшая математика и место абстрактной легальности занимает конкретный иерархизм. Прямую аналогию фашизму в этом разрезе представляет собою, конечно, русский большевизм.<<92>> В странах более прочной демократической культуры процесс идет иными путями.

Фашизм выступил на историческую арену как массовое движение. В этом его своеобразие. Муссолини - сам человек массы - "взял" массу изнутри, угадав ее смутные порывы и безотчетные чаяния, учтя ее интересы. В конечном счете, не "шайка насильников", - сам "народ" ликвидировал старый итальянский парламентаризм. Сам "народ" пошел за дуче. Было бы ошибочно игнорировать, что широкие народные слои - крестьянские и рабочие - так или иначе приобщены к фашистскому государству и его деятельности, обрабатываются им, втянуты в политику новой власти. Можно по разному объяснять этот факт и оценивать его, но нельзя не считаться с ним.

Выдвинулся новый правящий слой, определивший себя в централизованной, военизированной партии, в идейно организованном меньшинстве, в "элите". Мы видели, что именно партийной элитой, а не корпоративным принципом, формально и по существу демократическим, определяется ныне стиль итальянской государственности. Государство строится сверху вниз, а не снизу вверх. Невольно вспоминаются некоторые элементы просвещенного абсолютизма. Русский писатель А.Амфмтеатров, большой поклонник фашизма, в одном из своих фельетонов так определил нынешний итальянский режим: "демократическое самоуправление под аристократической верховной властью". Вряд ли, однако, можно принять это определение без оговорки. "Аристократическая верховная власть", т.е. партия, оказывается на деле чем-то множественным, вездесущим, всепроникающим. Она всюду и везде. "Демократическому самоуправлению" остается весьма немного, а если оно и есть, то в условном смысле: аристократия (партия) "овладела демократией". На двоякой иерархи покоится фашистский строй: 1)иерархии партии и народа и 2)иерархии в самой партии.

Однако не следует все же впадать в чрезмерную односторонность и вовсе отметать корпоративное начало в государстве фашизма. Национальные синдикаты скованы партийной диктатурой - "убеждением и принуждением". Но все же и диктатура, если она хочет оставаться прочной, не может не прислушиваться к массам, не должна отрываться от них. Исследователи фашизма довольно единодушно подчеркивают эту сторону дела. "Муссолини, - пишет, например, советский автор Пашуканис, - имея в своем распоряжении массовую политическую организацию, которая включает в себе мелкобуржуазные и даже пролетарские слои, может балансировать. Но, с другой стороны, чтобы иметь ее в своем распоряжении, он должен делать ей известные демагогические уступки".<<93>> Иначе говоря, он не может не проявлять заботливости о рабочих. Пусть синдикаты опекаются правительством, - самый факт их существования, как массовых организаций, чреват возможностями, насыщен собственной логикой. Чтобы руководить индустриальной демократией, политическая диктатура должна быть или, по крайней мере, успешно казаться властью социального прогресса.

Мы проследили эволюцию, которой подвергся фашизм, приближаясь к власти и взявшись за нее. Несомненно, силою вещей он тесно связан с буржуазией. Экономическая и политическая обстановка нудила Италию двигаться проторенными западно-европейскими путями. Устрашающие примеры советских революций в Баварии и Венгрии говорили сами за себя. Идя по линии наименьшего сопротивления и будучи насквозь проникнут духом социально-экономического реализма, Муссолини должен был неизбежно стать выразителем той хозяйственной системы, которая объективно отвечала данной степени развития страны и ее положению в современной европейской международной обстановке.

Непосредственно фашизм опирался на средние классы, черпая свой человеческий материал именно из их среды. Но это не значит, что крупный капитал был ему принципиально чужд или враждебен. Напротив, чем прочнее укреплялось фашистское государство, тем очевиднее становилась роль, которую призван в нем играть финансовый и промышленный капитал большого полета. Лишь при его посредстве осуществима индустриализация страны, облегчающая разрешение проблемы избыточного населения. Лишь он способен оплодотворить колонии. И фашистская диктатура сознательно предоставляет ему возможность развития и процветания.

Но при этом у нее есть контр-форс в лице трудовых синдикатов. Она упорно отказывается себя считать "исполнительным комитетом по делам буржуазии". И в ее длящемся контакте с широкими массами, рабочими и крестьянскими, нельзя не видеть ее исторического своеобразия. Бесспорно, есть в ней нечто от "бонапартизма", как его себе обычно представляют. Но в то же время, в соответствии с эпохой, индивидуальный ее облик запечатлен специфическими чертами.

Государство всегда было плодом известного социального равновесия. Будь то длительный междуклассовый мир, или беспокойное "перемирие", затяжная и притупленная форма классовой борьбы, - все равно: государственная власть постоянно строится на системе социальных "смычек", "блоков", компромиссов. В разные времена эта система выглядит по разному, в зависимости от наличных классовых сил и характера их соотношения: блоки нередко скрипят и смычки фальшивят. Но внутреннее существо их принципиально однозначно.

Третье сословие в 19 веке имело дело, главным образом, с отмиравшими, но все еще боровшимися за жизнь и за власть элементами старых правящих групп. В двадцатом веке ему приходится обратиться к иным социальным силам: рядом с ним вырастает "четвертое сословие". Вместе с тем внутри самой "буржуазии" происходит глубокая и сложная дифференциация: человек так называемых "средних классов" совмещает в себе одновременно качества и "капиталиста", и "рабочего". В плане политико-правовых форм эта социальная трансформация должна была найти свое неизбежное отображение.

Фашизм стремится создать широкий и "органический" общенациональный блок - от магната финансового капитала до последнего неквалифицированного рабочего. Отсюда его излюбленные идеи государственного авторитета, иерархии, дисциплины, а также собственности, как социальной функции, и труда, как национального долга. Идеи сами по себе не новые,<<94>> но в данной обстановке и в данном сочетании осуществляемые впервые. В идеале, достаточно, по-видимому, отвлеченном и отдаленном, рисуется "фашистская нация", когда все итальянцы будут фашистами и партийная диктатура сама собою растворится в синдикальном государстве.

Но сейчас фашистский синдикализм своим усиленным вниманием к "предпринимателям", к "творческой буржуазии" представляет собою явление особого рода. Он в этом отношении отличается и от французского синдикализма, и от английского гильдеизма. Правда, и те в своих программах решительно восстают против огосударствления промышленности. Но они меньше всего склонны предоставлять руководящую экономическую роль частному капиталу и частным предпринимателям. Они постулируют определенную связанность хозяйственной жизни. Однако реальная обстановка заставила фашистское государство, не отказываясь от идеи "собственности-функции", в очень широком масштабе эту "функцию" поощрять и пестовать: того требовали соображения о развитии производительных сил страны. В результате частная собственность получила возможность чувствовать себя достаточно свободно, а хозяйственная "связанность" оказалась примененной по преимуществу к рабочему классу (запрещение стачек, увеличение рабочего дня и проч.). Вот почему в социалистическом лагере и утвердился взгляд на фашизм, как на "новую форму буржуазной диктатуры".

Дата добавления: 2015-07-02