Мистический вестник из Тьера 1 страница

В Тьере, живописном административном центре супрефектуры Пюи-де-Дом, есть замечательный и очень изящный образец гражданской архитектуры XV в. — выложенный из бута дом, который называют домом Лесного жителя (Homme des Bois). От дома осталось два этажа, чья на редкость хорошая сохранность придаёт ему большую ценность в глазах почитателей искусства и любителей средневековья [XX].

На фасаде имеются четыре закрытых проёма с декоративными арками, снабжёнными винтовыми и зубчатыми нервюрами. Проёмы разделяются выступающими столбиками с капителями в виде гротескных масок в шлемах с длинными ушами; над столбиками фигурки, укрытые лёгкими изящными ажурными сводами. В цоколе верхним панно соответствуют панно с дворянскими грамотами, а окаймляющие их опоры со стёсанными краями, расположенные по одной линии со столбиками, сходятся к разверстым драконьим пастям капителей.

Основное украшение старого жилища, его своеобразная вывеска — фигура человека, вроде той, что мы видели раньше на столбе в замке Лизьё: там он стоит с обрубком дерева в руках. Вырезанный на том же месте почти в той же позе, он словно восходит к тому же преданию. Об этом человеке известно лишь то, что ему скоро стукнет пятьсот лет и что со времени его создания уже многие поколения жителей Тьера лицезрели его прислонённым спиной к стене старого жилища. Этот большой, сработанный неумело, на скорую руку барельеф, сильно покоробившийся от возраста и непогоды, представляет собой высокого Лесного жителя в одежде из шкур, сшитых поперёк и шерстью наружу. Головного убора у него нет. Загадочно, чуть отстранённо улыбаясь, он опирается на длинную палку с уродливой, покрытой капюшоном головой старухи на конце. Под босыми его ногами — множество грубых предметов округлой формы: из-за несовершенства исполнения трудно определить, что это такое^XXV. Таков этот Лесной житель, которого один местный любитель старины нарёк Тьерским Сфинксом. «Жителям Тьера, — пишет он, — дела нет до его происхождения, позы, молчания. Им запало в память лишь его прозвище, которым они пользуются, когда упоминают об этом человеке в разговоре, и которое передают из поколения в поколение. Прибывшие из чужих краёв более любопытны и более благосклонны к Лесному жителю. Они останавливаются перед ним, как если бы он представлял какую-нибудь ценность. Не торопясь, они разглядывают черты его лица, телосложение. Им кажется, что с этим человеком непременно связано местное предание, представляющее, возможно, и более широкий интерес. Но когда они обращаются за разъяснением к гидам, те, ничего такого не зная, хранят молчание. Сам же Лесной житель в отместку за невежество одних и глупость других тайны своей не выдаёт».

Высказывалась мысль, что это св. Христофор и что на противоположном пустом панно фасада прежде был изображён младенец Иисус, но, во-первых, никто не помнит, что за сцена была справа (если она вообще была), а во-вторых, пришлось бы предположить, что под ногами у нашего героя волны, тогда как это весьма сомнительно. Да и почему в самом деле он чудесным образом стоит на поверхности воды, поверхности, кстати сказать, выпуклой? И на плечах у гиганта нет Иисуса — одно это противоречит его отождествлению со св. Христофором. Даже если допустить, что это Оффер, то есть св. Христофор до своего обращения, никак разумно не объяснить, почему на нём шкура, как на обезьяне, придающая статуе такой своеобразный вид. По легенде, св. Христофор вырвал из земли дерево, чтобы противостоять мощному потоку и выдерживать непомерную тяжесть божественной ноши, но нигде не говорится об изображении на конце ствола. А между тем известно, с каким тщанием, с какой скрупулёзной точностью средневековые художники передавали свои сюжеты. Всё это не позволяет согласиться с произвольным домыслом, будто перед нами св. Христофор.

Лесной житель, сознательно представленный в таком виде, не может не выражать вполне определённую и важную идею. Надо признать, что он выполнен и помещён на своё место не просто так, и, следовательно, декоративная сторона играет тут второстепенную роль. На наш взгляд, тьерский барельеф неопровержимо доказывает, что это жилище алхимика. Он — словно печать на древней философской обители, раскрывающая её тайну. Его неоспоримые герметические черты дополняются и ещё больше выявляются при сравнении с окружающими его фигурками. Пусть по своим масштабам и выразительности эти мелкие персонажи Великого Делания уступают главной фигуре, они всё же очень важны. Вплоть до того, что без этих символических персонажей крайне трудно решить стоящую перед нами загадку. Для выяснения смысла большой фигуры следует обратить внимание прежде всего на женскую голову. Стянутая капюшоном голова на палке — пластическое выражение Матери-дуры (Mère folle)^XXVI. Так во времена весёлого пародийного праздника Осла называли в народе высших должностных лиц и магистров некоторых тайных обществ. Примером последних может служить Дижонская пехота (Infanterie dijonnaise) или Братство матери-дуры (Confrérie de la Mère folle), группа посвящённых, скрывавшихся за раблезианской наружностью и пантагрюэлевской эксцентричностью. Мать-дура олицетворяет саму герметическую науку во всей её широте. Эта наука дарует целокупное знание тому, кто посвящает себя ей, и потому Лесной житель на фасаде тьерского дома в действительности Мудрец, опирающийся на Мудрость, сухую палку (сухое древо, arbre sec), посох Матери-дуры (sceptre de la Mère folle). Этот простой человек с косматыми волосами и неухоженной бородой, человек естественный (homme de nature), чьи традиционные знания научают его презирать суетность и легковесность несчастных безумцев, мнящих себя мудрецами, возвышается над людьми, как и над грудой камней, которую он попирает ногами[255]. Он озарённый, на которого нисшёл свет, низошло духовное озарение. Под маской спокойствия и безмятежности он хранит безмолвие, скрывает свою тайну от досужего любопытства снующих туда-сюда участников человеческой комедии. Он представляет собой античного Миста (от греческого Μύστης, глава посвящённых)[256], греческое воплощение мистического или таинственного (mystique ou mysterieuse) знания (μυστήριον — dogme secret, esoterisme, тайное эзотерическое учение) [XXI].

Но наряду с эзотерической функцией, которая демонстрирует, каким должен быть алхимик — учёным, нищим духом, внимательным исследователем природы, которой он старается всегда подражать, как обезьяна подражает человеку[257], — Лесной житель несёт в себе и другую. Эта вторая функция дополняет первую, ведь дурак или шут — эмблема сынов Гермеса — воскрешает в памяти самого Меркурия, единственную истинную материю Мудрецов. Это тот самый artifex in opere Гимна христианской Церкви, творец, скрытый в творении, всё способный совершить с помощью алхимика. Он — абсолютный Мастер Делания, неведомый работник, который трудится не покладая рук, тайный агент, преданный слуга (fidèle ou loyal serviteur) Философа. Важный тьерский символ выражает постоянное совмещение целенаправленной деятельности человека и усилий природы, ставящих перед собой одну и ту же задачу. Теперь остановимся на том, как можно выявить и идентифицировать философскую ртуть.

В одном старом альманахе[258], который вместе с Ключиками Соломона и Большим Альбертом (Secrets du Grand Albert) составлял некогда наиболее доступную литературу о тайном на лотках книготорговцев, есть среди иллюстраций одна весьма странная гравюра. На ней нарисован скелет, а вокруг него — изображения, на которых устанавливается связь планет с «частями тела, которыми те управляют». И если Солнце на рисунке обращает на нас свой сияющий лик, а Луна — свой чеканный профиль в виде полумесяца, то Меркурий предстает перед нами в качестве придворного шута (fou de cour). На голове у него шутовской колпак с длинными ушами — как у капителей под фигурками, — а в руках кадуцей, похожий на шутовской жезл. Во избежание путаницы художник не поленился под каждым знаком планеты написать её название. Получился символический образ, которым в средневековье выражали эзотерический смысл небесного Меркурия, или ртути Мудрецов (vif-argent des sages). Впрочем, достаточно вспомнить, что французское слово fou (тогда говорили fol) происходит от латинского follis (soufflet à 1'usage du feu, пламенная воздуходувка), а то, в свою очередь, наводит на мысль о суфлёрах (souffleur), как уничижительно называли средневековых спагириков. И даже позже, в XVII в. в гротескной манере соперников Жака Калло проглядывал символический дух, философские проявления которого мы сейчас рассматриваем. Мы припоминаем один рисунок с шутом, который сидит скрестив ноги, а за его спиной — большой кузнечный мех. Нет ничего удивительного в том, что должность придворного шута — а многие из шутов вошли в историю, — имеет герметическое происхождение. Это доказывает их нелепый пёстрый наряд — в частности, пузырь (vessie) за поясом, который они называли фонарём (lanterne), — их остроты, розыгрыши, а также редкая привилегия, связывающая их с философами: безнаказанно говорить правду в лицо сильным мира сего. И наконец, значение Меркурия, из-за непостоянства и летучести прозванной шутом (дураком) Великого Делания (fou du Grand Œuvre), находит своё подтверждение в первом аркане колоды Таро — фигуре Шута (Дурака, Fou) или Алхимика (Alchimiste)[259].

Кроме того, шутовской жезл (marotte des fous) — это, бесспорно, погремушка (hochet, κρόταλον)[260], забава для младенцев, игрушка для самых маленьких — ничем не отличается от кадуцея. Два эти предмета явно аналогичны друг другу, и шутовской жезл выражает, кроме всего прочего, природную детскую непосредственность, какую требует от Мудрецов знание. И на вид шутовской жезл и кадуцей схожи. У Момоса и Гермеса в руках одно и то же орудие — характерный знак Ртути. Нарисуйте круг на конце вертикального отрезка, прибавьте к кругу два рога, и вы получите тайный знак, каким средневековые алхимики обозначали своё ртутное вещество (matière mercurielle)[261]. А ведь этот знак, достаточно точно воспроизводящий и шутовской жезл, и кадуцей, известен с незапамятных времён. Его обнаружили, в частности, на пунической стеле в Лилибее[262]. В общем, на наш взгляд, шутовской жезл и есть наш кадуцей, и в таком виде его эзотерика даже более доступна для понимания, чем эзотерика змеиного жезла с крылатым петасом (pétase ailé) или без оного. Название шутовского жезла (marotte) — произошедшее от mérotte (petite mère, мамочка), по мнению одних, или от Марии (Marie), всеобщей Матери (mère universelle), по мнению других — подчёркивает женскую природу и порождающую способность герметической ртути — матери и кормилицы нашего царя.

XXII. Роморантен.

Золотой Карруар (XV в.)

Не так выразительно слово кадуцей (κηρύκειον и κηρύκιον), сохраняющее значение вестник (héraut) или «глашатай». Общий корень κήρυξ, le coq, петух (потому что петух возвещает восход солнца или рассвет, l’ aurore), указывает на одно из свойств тайной ртути. По этой причине петух, вестник солнца (le coq, héraut du soleil), был посвящён богу Меркурию и его можно увидеть на наших колокольнях. На тьерском барельефе ничто, казалось бы, не напоминает об этой птице, и всё же в зашифрованном виде она присутствует в названии кадуцея, который двумя руками держит наш вестник, ведь палка или жезл герольдов (officiers de Hérauderie, вестников при дворах феодальных правителей) именовались, как и атрибут Гермеса, кадуцеем. Известно, кроме того, что в обязанности герольда входило сооружать в честь победы (victoire) или счастливого события (heureux événement) памятник, простую горку из камней — так называемую гору радости (Mont-joie). Лесной житель предстаёт перед нами одновременно и олицетворением Ртути или шутом (дураком) естества (fou de nature), и мистическим вестником (héraut mystique), чудесным работником, чью победу знаменует гора радости — символ победы над материей. И если роскошной мантии герольда мастер и победитель предпочитает звериную шкуру, то это потому, что он хочет показать: прямой путь, который он сам для себя избрал, заключается в простоте, благоразумии и равнодушии к земным благам и мирской славе.

Рядом со столь заметным персонажем другие, более мелкие, играют второстепенную роль. Было бы, однако, ошибкой пройти мимо них. В герметических картинах не бывает ничего лишнего, и эти скромные хранители арканов, безыскусные выразители древних идей, вполне заслуживают нашего внимания. Помещены они здесь не столько для украшения, сколько из милосердного желания просветить тех, кто не поленится хорошенько к ним присмотреться. Мы, со своей стороны, никогда не жалели ни времени, ни усилий для разбора подобных иероглифов. Нередко они помогали нам при решении сложных вопросов, а в практической работе приносили успех, на который мы иначе вряд ли могли рассчитывать.

Всего фигурок в нишах над капителями пять. На четырёх плащ философа, который они распахивают, чтобы показать ту или иную эмблему. Дальняя от Лесного жителя фигурка стоит за выступом небольшой современной ниши в готическом стиле, за стёклами которой находится статуэтка Богоматери. Это косматый длиннобородый мужик с книгой в левой руке и то ли с палкой, то ли с копьём в правой. Эти атрибуты вполне определённо указывают на два вещества — активное и пассивное, в результате философского единоборства которых образуется первая субстанция Делания. Некоторые авторы, в частности Николай Фламель и Василий Валентин, условно обозначали эти начала драконами: крылатый небесный дракон олицетворял летучее вещество, земной бескрылый — твёрдое. «Из этих двух драконов или металлических начал (principes mètalliques), — пишет Фламель[263], — как я уже отмечал в приведённом выше кратком изложении (Sommaire), каждый своим жаром возбуждаёт пламя противника, и если внимательно посмотреть, то увидишь в воздухе ядовитый зловонный дым, словно его испускает злобный огнедышащий змей или вавилонский дракон». Обычно под драконом Философы прежде всего подразумевают летучее вещество. Именно этого дракона они советуют убить копьём — на этом построено множество легенд и аллегорий. Реагент, участвующий в процессе, они скрывали под различными именами сходного эзотерического значения: Марс, Марфа, Маркелл, Михаил, Георгий и т.д. В ожесточённой схватке, из которой они неизменно выходили победителями, рыцари священного искусства ранили мифического змея в бок — начинала течь чёрная, густая и вязкая кровь (sang noir, épais et visqueux)[264]. Эту тайную истину возглашает с высоты своей деревянной кафедры древний, застывший в молчании герольд — неотъемлемая часть старинного жилища.

Второй персонаж более сдержан. Он едва приподнимает полу плаща, давая, правда, увидеть толстую закрытую книгу (livre fermé) у пояса. К этой фигуре мы ещё вернёмся.

Следующим идёт бравый рыцарь, сжимающий эфес длинной шпаги. Оружие ему необходимо, ведь им он собирается лишить жизни земного летающего льва (lion terrestre et volant) или грифона (griffon) (иероглиф Ртути, который мы рассмотрели в главе об усадьбе в Лизьё). Мы вновь видим здесь эмблематическое описание основной операции — затвердевания Ртути и её частичного превращения (mutation) в твёрдую Серу. «Ибо стойкая кровь-руда красного Льва, — пишет по этому поводу Василий Валентин[265], — сотворена из нестойкой крови льва зелёного, ведь на самом деле оба льва принадлежат одному и тому же естеству». Заметим, что вариантов описания этой операции не так уж много; часто авторы ограничиваются сражением между рыцарем и львом, что мы видим, в частности, в замке Куси (тимпан двери в главную башню) и на барельефах Золотого Карруара[266] в Роморантине [XXII].

Точного значения следующей фигурки мы указать не можем. К сожалению, она сильно повреждена, руки отломаны, и неизвестно, что в них было. Из всего символического окружения Лесного жителя явно религиозный характер имеет лишь эта задумчивая молодая женщина с нимбом и в тунике; возможно, девственница (vierge). В таком случае это сведённый к человеческому образу наш первый субъект. Но это лишь предположение, которое ничем не подтверждается. Мы вынуждены оставить повреждённую грациозную женскую фигурку и перейти к последней — к Паломнику (Pèlerin).

Наш путешественник, без сомнения, исходил много дорог, но его улыбка ясно говорит, что он испытывает радость и удовлетворение от выполненного обета. Пустая котомка и посох без калебасы свидетельствуют о том, что достойному сыну Оверни не надо больше заботиться о еде и питье, а раковина на шляпе — особый признак паломников св. Иакова — о том, что он возвращается прямёхонько из Компостелы. Неутомимый путник, он несёт раскрытую книгу с прекрасными картинками, смысл которых не мог объяснить Фламель. Истолковать и использовать книгу в своей работе поможет паломнику таинственное откровение. Эту книгу легко обрести, но открыть её, понять, другими словами, нельзя без откровения свыше. Осеняет лишь Бог при посредничестве «господина святого Иакова», и лишь тех, кого он сочтёт достойным. Книгу Апокалипсиса, скреплённую семью печатями, демонстрируют нам персонажи, на которых возложена миссия излагать высшие истины знания. Никогда не покидает своего Учителя св. Иаков; и калебаса, освящённый посох и раковина — атрибуты последнего, необходимые для передачи тайного учения паломникам Великого Делания. Это первый секрет, который Философы не раскрывают, выражая его загадочными словами: Дорога святого Иакова (Chemin de Saint-Jacques)[267].

Все алхимики обязаны совершить паломничество. Хотя бы в переносном смысле, потому что это путешествие символическое (voyage symbolique), и тот, кто хочет извлечь из него пользу, ни на секунду не покидает лабораторию. Он беспрерывно следит за сосудом, веществом и огнём. День и ночь остаётся на своём посту. Эмблематический город Компостела расположен не в Испании, а в самой земле философского субъекта (sujet philosophique). Туда ведёт тернистый трудный путь, полный неожиданностей и опасностей. Длинная утомительная дорога, где потенциальное становится актуальным, скрытое — явным! Под аллегорией паломничества в Компостелу Мудрецы подразумевали сложный процесс приготовления первой материи (première matière) или обычной ртути (mercure commun).

Наша ртуть — мы, наверно, об этом уже упоминали — и есть тот паломник, путешественник, которому Михаил Майер посвятил один из лучших своих трактатов[268]. Используя сухой путь (voie sèche), представленный путём по земле (chemin terrestre), по которому с самого начала следует наш паломник, удаётся постепенно развить скрытые качества вещества, воплотив в реальность то, что было лишь в потенции. Операция заканчивается, когда на поверхности появляется яркая звезда (étoile brillante), образованная исходящими из центра лучами, — прототип больших роз наших готических соборов. Это очевидный знак того, что паломник счастливо достиг цели своего первого путешествия. Он получил мистическое благословение св. Иакова, которое подтверждает свет над могилой апостола. Обычная скромная раковина на шляпе паломника преобразилась в блистающую звезду, в ореол света. Чистое вещество, на совершенное состояние которого указывает герметическая звезда, — это теперь наш компост (compost), святая вода Компостелы (лат. compos — получивший, обладающий и stella — звезда), алебастр Мудрецов (albâtre des sages, albastrum от alabastrum — étoile blanche, белая звезда), а также пузырёк с благовониями (vase aux parfums) или алебастровый пузырёк (vase d'albâtre, греч. άλάβαστρον, лат. alabastrus) и распускающийся бутон цветка Мудрости, rosa hermetica.

Возвратиться из Компостелы также можно сухим путём, хотя и по другому маршруту, но можно и влажным, по морю — единственным путём, о котором в своих работах говорят герметики. Выбрав морской путь, паломник отправляется в дорогу в сопровождении опытного кормчего (pilote), испытанного посредника (médiateur), способного обеспечить безопасность судна в продолжение всего плавания. Кормчий живой волны (Pilote de l’onde vive)[269] берёт на себя тяжкий труд, ведь в море много подводных камней и нередки бури.

Высказанные нами соображения позволяют понять природу заблуждения, в которое впадает немало оккультистов, понимающих в буквальном смысле чисто аллегорические тексты, написанные с намерением даровать знания одним, скрыв их от других. Даже Альбер Пуассон попался на эту уловку. Он принял на веру, что Николай Фламель, покинув жену Перенеллу, своё заведение и книги, действительно совершил пешее путешествие по иберийским дорогам во исполнение обета, данного перед алтарём церкви Сен-Жак-ля-Бушри в своём приходе. Мы со всей определённостью заявляем, что Фламель никогда не покидал своего подвала, где в печах пылало пламя. Те, кто знает, что значит посох, калебаса и мерелла на шляпе святого Иакова, поверит нам. Подчинив себя нашей материи и сам став одним из субъектов Великого Делания, внутренним реагентом, великий Адепт принял правила философской дисциплины и последовал примеру своих предшественников. Так, и Раймунд Луллий утверждал, что в 1267 г. в возрасте тридцати двух лет сразу после обращения он совершил паломничество в Сантьяго-де-Компостелу. Эту аллегорию использовали все Мастера: такие вымышленные рассказы, которые непосвящённые принимали либо за чистую монету, либо за нелепую сказку, таили в себе несомненную истину. Василий Валентин заканчивает свою первую книгу, служащую вступлением к Двенадцати ключам, краткой повестью о посещении Олимпа. Боги у него, начиная с Сатурна, высказывают своё мнение, не скупятся на советы и объясняют, каким образом каждый из них влияет на ход Великого Делания. Бернар Тревизан не очень распространяется об этом предмете на своих сорока страницах. Главный интерес Книги об естественной философии металлов заключается в нескольких листках с его знаменитой притчей. Венцеслав Лавиний из Моравии говорит о тайне Делания в полутора десятках строк своей Загадки философской ртути, помещённой в Трактат о земном Небе. Одно из наиболее известных средневековых руководств по алхимии Кодекс истины, которое называют также Turba Philosophorum [270]*, содержит аллегорию, где несколько Мастеров, вдохновлённые духом Пифагора, разыгрывают химическую драму Великого Делания. Классический анонимный труд Зелёный Сон, обычно приписываемый Тревизану, излагает практическую сторону Великого Делания, прибегая к легенде о человеке, который переносится во сне на небеса, где в чудесном саду обитают неведомые существа. Каждый автор даёт волю своей фантазии. Космополит следует примеру Жана де Мена (Jehan de Meung) и выбирает привычный для средневековья жанр диалога. Более близкий к нам по времени Килиани маскирует процесс приготовления Меркурия рассказом о нимфе, которая руководит его работой, а вот Николай Фламель избегает проторенных путей и привычных легенд. Он, может, не яснее других, но во всяком случае более изобретателен и говорит прямо от имени субъекта Мудрецов. Вымышленный автобиографический рассказ получился очень выразительным для тех, разумеется, кто способен его понять.

Все изображения Фламеля, в частности, на портиках церквей Сен-Жак-ля-Бушри и Сен-Женевьев-дез-Ардан, представляли его в качестве паломника. В этом виде он дал себя нарисовать на арке кладбища Невинных. В Историческом словаре Луи Морери приводится живописный портрет Николая Фламеля, во времена Бореля — то есть около 1650 г. — хранившийся у врача Дезардра. И там Адепт в своём излюбленном наряде. Необычная деталь: «на нём был колпак трёх цветов — чёрного, белого, красного», цветов трёх основных стадий Делания. Придавая статуям и картинам символический смысл, Фламель-алхимик как бы прятал буржуазный облик Фламеля-переписчика за фигурой св. Иакова Старшего — иероглифом тайного меркурия. Изображения Фламеля не дошли до нас, но мы можем составить о них довольно точное представление по выполненным в то же время статуям апостола. Великолепная статуя XIV в. в Вестминстерском аббатстве представляет св. Иакова в большой шапке с раковиной, в плаще и с полотняной сумкой на боку. В левой руке у него зачехлённая закрытая книга. Исчез только посох, на который апостол опирался правой рукой [XXIII].

Ту же закрытую книгу, выразительный смысл алхимического субъекта, с которым мастера имеют дело с самого начала, сжимает в руке второй персонаж на стене рядом с Лесным жителем. Достоинства книги и предмет, которому она посвящена, можно определить по приведённым в ней иллюстрациям. Знаменитый манускрипт Авраама Еврея, рисунки из которого приводит Фламель, — труд такого же порядка и такой же ценности. Так вымысел заступает место реальности, воплощаясь в воображаемом путешествии в Компостелу. Мы знаем, как скуп Фламель на подробности о своём паломничестве, которое он совершает как бы единым махом. Он пишет лишь: «В таком именно виде[271] я отправился в путь и вскоре оказался в Монжуа, а затем прибыл в Сантьяго, где в благоговении исполнил свой обет». Короче не скажешь. Ни тебе описания маршрута, ни упоминания о каких-либо дорожных происшествиях, ни даже указания на то, сколько времени заняло паломничество. В те времена путь в Сантьяго-де-Компо-стелу пролегал через владения англичан. Фламель не говорит об этом ни слова. Единственный кабалистический термин Мон-жуа (Mont-joie, гора Радости) Адепт употребляет явно намеренно. Это признак благословенного долгожданного события, когда книга наконец открывается. Это гора радости, над которой сияет герметическая звезда[272]. Вещество претерпело первое превращение, обыкновенная ртуть преобразилась в философскую, но большего нам узнать не дано. Дальнейший путь хранится в строгой тайне.

XXIII. Лондон. Вестминстерское аббатство.

Статуя св. Иакова Старшего.

Прибытие в Компостелу предполагает обретение звезды. Однако философская субстанция ещё слишком грязная, чтобы началось её созревание. Прежде чем частично сгуститься в живую Серу (soufre vif), наша ртуть посредством многократной сублимации в присутствии специального агента должна постепенно достичь наивысшей степени чистоты. Знакомя читателя с ходом своей работы, Фламель рассказывает, как торговец из Булони[273], которого мы отождествим с веществом-посредником, свёл его с еврейским раввином, мастером Канкесом (Conches), «человеком очень сведущим в божественных науках». Таким образом, за троими нашими героями были закреплены строго определённые роли. Фламель (Flamel), как мы уже говорили, представляет собой философского меркурия. Само его имя звучит как псевдоним. Николай (по-гречески Νικόλαος) означает победитель камня (vainqueur de la pierre, от Νίκη — victoire, победа и λάος — pierre, rocher, камень, скала). Фламель близко к латинскому Flamma (flamme ou feu, пламя или огонь), что отражает огненную природу и коагулирующую способность полученного вещества, которые позволяют ему противостоять жару огня, вбирать его в себя и в конце концов одолевать. Торговец (marchande) играет роль посредника (intermédiaire)[274] в процессе сублимации, нуждающемся в сильном огне. В этом случае έμπορος (marchand, торговец) взят вместо έμπυρος (qui est travaillé au moyen du feu, обработанный огнём). Речь идёт о нашем тайном огне или лунном Вулкане (Vulcain lunatique), как называет его автор Древней битвы конных. Мастер Канкес, которого Фламель представляет своим посвятителем (initiateur), олицетворяет белую Серу (soufre blanc), то есть коагулированное сухое начало. Канкес происходит от греческого Κάγκανος (sec, aride, сухой, бесплодный) и, соответственно, от καγκαίνω (chauffer, dessécher, нагревать, высушивать) с намёком на вяжущие свойства, которые древние Мудрецы приписывали сере Философов. Следует упомянуть и латинское Candens (ce qui est blanc, d'un blanc pur, éclatant, obtenu par le feu, ce qui est ardent et embrasé, ярко-белый, сияющий, полученный при действии огня, пылающий, воспламенённый). Серу в физико-химическом и Посвященного (Initié) или Катара (Cathare, то есть чистый) в философском плане точнее одним словом не охарактеризовать.

Дата добавления: 2015-07-02