Имеются человеческие жертвы 6 страница

— Ладно, — сказала она, вырвав руку и смахнув слезу со щеки, — бегите... вас действительно там ждут. Доберусь как-нибудь. Спасибо вам! Вы... на­верное, очень хороший, сердечный человек. Идите, правда догоняйте! Нельзя опаздывать на поминки.

— Без меня все равно не начнут, — сказал он. — А я, уж коли обещал отвезти вас домой, все равно отвезу. У меня машина, а автобуса прождете сорок минут.

Они вышли из ворот кладбища, когда удаляю­щаяся автокавалькада была уже в конце пустынной заснеженной улицы, обрывавшейся у высокой огра­ды кладбища. Там катило вереницей вслед катафал­ку множество машин, наверное, не меньше трех десятков и еще пять или шесть автобусов. На стоян­ке они подошли к черной «Волге» последней моде-

ли, в каких разъезжало теперь только городское на­чальство. Он распахнул перед ней дверцу, и она села вперед, невольно вновь ощутив как бы приступ уду­шья: и машина была точь-в-точь такая же, как от­цовская «персоналка».

— Я живу... — начала она.

— Я знаю, — не дав договорить, уверенно трях­нул он головой.

— Откуда? — удивилась она.

— Ну, это не тайна, — пожал он плечами, заводя мотор.

Между сиденьями пиликнула телефонная труб­ка, и он взял ее. Но это была совсем не такая трубка, как в машине отца, а какая-то новая, каких она еще не видела никогда, изящная и легкая на вид, без извитого спиралью провода. Она не слышала того, что сказал ему вызвавший на связь, лишь то, что он ответил кому-то:

— Я знаю, — сказал он, — всех видел. Пусть до­гонит. Поговорю.

И точно, вскоре их нагнала такая же черная «Волга», но с синим милицейский проблесковым маячком на крыше и многочисленными штырями антенн. Неожиданный знакомый притормозил и вышел из машины. А из той, другой «Волги», при­ткнувшейся к тротуару в десятке метров впереди, вышел человек, в котором она узнала одного из милицейских чинов города, нередко появлявшегося на экране в передачах местного телевидения.

Она не слышала их разговора, но по выражению лиц, по жестам и позам без труда определила, что милицейский начальник, кажется, получал от ее не­ожиданного знакомого не то нагоняй, не то какие- то инструкции. Во всяком случае, отвечал он ему с почтительностью и готовностью немедленно испол­нить его не то просьбу, не то распоряжение. Потом нежданный новый знакомый вернулся в машину, мягко тронулся и, глянув на большие золотые часы, стал стремительно набирать скорость, пугающую, немыслимую и безрассудно опасную на скользкой зимней мостовой. Но он вел машину уверенно, ее даже не заносило — то ли машина была не простая, то ли водитель искусный мастер. И эта скорость, азартная, бешеная, словно опьянила ее, обогнала неизбывную печаль и вынесла в какое-то новое время новой жизни, и Наташе поверилось вдруг, что еще будет будущее и возможна другая жизнь. Не сейчас, потом, но — будет... Непременно...

— Спасибо вам, — сказала она. — А кем он был, ваш друг?

— Он был... — сидящий за рулем чуть помедлил, словно подыскивая слово поточнее, — он был... сол­дат.

— Офицер? — уточнила она.

— Да, — кивнул он, глядя на мчащуюся навстре­чу дорогу, легко и ловко обгоняя машины и автобу­сы. — Офицер... войск особого назначения.

— А почему над ним, над его могилой не стреля­ли три раза? Так же положено, кажется?

— Положено, да не всегда, — сказал он и мель­ком кинул на нее значительный взгляд. — Разные есть службы.

Она, кажется, поняла, кто этот человек и по какому, видимо, он служит ведомству. И почувство­вала, что не стоит уточнять.

— Кстати, — сказал он. — Может быть, все-таки познакомимся?

— Наташа, — ответила она просто.

— Люблю это имя, — кивнул он серьезно. — А я — Геннадий.

— Вы тоже офицер? — спросила она.

— Да, — ответил он. — Старший офицер... Того же рода войск.

— А что случилось с вашим другом?

— Убили его, — сказал Геннадий. — К сожале­нию, больше ничего добавить не могу. Не имею права.

Впереди уже виднелись высокие розовые башни «Царского села». Он лихо подкатил к подъезду ее

дома — видимо, действительно, по роду службы знал, где жили они с отцом.

— Ну, вот и все, — сказал он, — надо прощаться.

И снова бросил на нее бегло глубокий вырази­тельный взгляд. И почему-то ей сделалось страшно при мысли, что вот сейчас она снова останется одна, без его заботливого внимания и участия, вне его поля, как будто наполнявшего и ее той же спо­койной, уверенной силой и бесстрашием.

Да, он был чуток... и, видимо, без труда уловил и эти ее мысли — по глазам, по растерянному вы­ражению лица. Чуть улыбнулся, и она невольно смутилась под его взором, покраснела.

— Мы еще увидимся, — не то вопросительно, не то утвердительно сказал он. — Да?

— Запишите мой телефон, — сказала она.

— Спасибо, но это ни к чему, — ответил Генна­дий. — Если потребуется, я могу узнать ваш номер через пять минут. Все-таки, знаете, случайное зна­комство. Вдруг... пожалеете потом.

— Думаю, не пожалею, — ответила она.

— Ну, спасибо, — улыбнулся он и, достав из внутреннего кармана, протянул ей визитную кар­точку: — А вот это, может быть, и пригодится. Как знать?

Она смотрела на него с удивлением и благодар­ностью.

— Ну что, что вы так смотрите на меня, — вдруг невесело засмеялся он. — Я самый обыкновенный человек, каких тысячи. Должны же люди помогать друг другу, так?

— И помогать, и верить, — сказала она. — Если бы вы знали, как мне тяжело! Я ведь осталась со­всем одна. Вот вы сказали — случайное знакомство, но ведь, говорят, случайностей не бывает...

— Знаете, я подумаю над всем этим, — сказал он все так же серьезно. — А теперь, простите... мне уже пора.

Она вышла из машины в какой-то оглушенности и с каким-то непонятным, необъяснимым волнением проводила взглядом его стремительно удаляю­щуюся «Волгу». Потом поднялась к себе, открыла дверь и, как принято после кладбища, прошла в ванную комнату, чтобы вымыть руки, но, повернув кран, вдруг на миг задержала ладони, словно боясь смыть с них прикосновения его рук, когда он рас­тирал ей их там, на кладбище, на морозе.

Она словно утратила власть над собой, словно ее неодолимо влекло и тянуло куда-то непонятной, никогда дотоле не испытанной силой. Она вгляде­лась в себя в зеркале. Лицо пылало, и заплаканные глаза блестели. Что-то незнакомое проступило на ее лице, отчего сделалось одновременно стыдно, страшно и радостно, будто какая-то бездна манила и затягивала в себя.

— Нет, нет, нет! — сказала она вслух. — Безумие какое-то!

А кровь часто стучала в висках, и мысли были с этим странным, необыкновенным, невесть откуда взявшимся в ее жизни человеком. Наташа вспомни­ла своих мальчиков, своих неверных ухажеров, и даже засмеялась — такой огромный контраст, такая пропасть лежала между ними и новым знакомым. Она вышла из ванной и, будто обессилев, упала на тахту, потом порывисто вскочила и нашла в кармане дубленки его визитную карточку.

ОХРАННОЕ ПРЕДПРИЯТИЕ «ЦИТАДЕЛЬ-2» Клемешев Геннадий Петрович Директор

Наташа никогда не думала, не подозревала, что такое может твориться с ней. Она лунатически бро­дила по комнатам, смотрела в окна, она томилась, ложилась и вставала, пыталась читать и, ничего не понимая, не разбирая букв и слов, отбрасывала книжки. Она не могла найти себе места. Портрет отца смотрел на нее со стены, и, кажется, его глаза все понимали, жалели и благословляли ее на все, приказывали быть храброй перед судьбой и не бо­яться жизни.

Он, этот непонятно откуда вдруг взявшийся Ген­надий, уже сидел, наверное, сейчас там, на помин­ках, где был, видимо, уважаемым, не последним человеком, и говорил какие-то проникновенные, сильные, волнующие слова о своем друге и брате, очевидно, погибшем на боевом посту при исполне­нии своих обязанностей.

Всю жизнь отец был для нее абсолютным вопло­щением, идеалом и символом истинного мужчины. Сегодня там, на кладбище, и потом в машине она, кажется, увидела еще одного, о ком могла бы ска­зать то же самое. Ничего не хотелось теперь — ни музыки, ни книг, ни репродукций картин в дорогих альбомах, хотелось только одного — снова увидеть его, снова быть рядом с ним, во власти его несокру­шимого силового поля. Внезапность и мощь этих чувств изумляла и ужасала ее. Так не должно было быть — вот так сразу, молниеносно, без всякого приближения, без подготовки души... Она всегда знала, что в ее жизни все будет иначе... так, как оно должно быть, но уже ничто не могло остановить ее. В детстве, в городском парке, папа водил ее на аттракцион «Мотогонки по вертикальной стене», где внутри, по круглым стенкам гигантской бочки, грохоча моторами, неслись друг за другом два отча­янных мотоциклиста. Центробежной силой, ско­ростью и инерцией их вжимало в блестящие доща­тые обручи и взносило вверх, и они могли уже мчаться только вперед внутри этого замкнутого про­странства, зависнув на десятиметровой высоте от круглого дна бочки. Если бы сбавили скорость, при­тормозили хоть на миг, непременно рухнули бы вниз и разбились насмерть. Вот то же самое было и с ней теперь: нельзя было остановиться.

Она ждала до полуночи, ждала до часа ночи... Непонятно почему ею владело убеждение, что он непременно позвонит в этот вечер, после тризны по другу. Даже не сомневалась, что позвонит. Но он не позвонил.

Не позвонил он и назавтра, не позвонил и трид­цать первого декабря. И чувство кромешного оди­ночества, владевшее ею до этой встречи на кладби­ще, будто стало еще безвыходнее и острее. Конечно, были подруги, были приятели, те, с кем она училась в школе и в университете, с кем ходила в походы... Она ждала и уже надеялась втайне, что вновь воз­никнут и обнаружатся хотя бы те двое, что слиняли и растворились, исчезнув из ее жизни. Приятели и подружки звонили, звали на встречу Нового года: «Приходи! Развеешься, забудешься, отвлечешься, надо начинать новую жизнь и прочая и прочая...

Но она не могла в этот первый Новый год без отца уйти из дому. В том была бы измена тем их Новым годам. И о человеке, заговорившем с ней у отцовской могилы и подбросившем к дому на своей машине, она вспоминала уже с какой-то болью и обидой, как если бы и он, обнадежив, обманул ее.

Что-то делать, покупать к празднику, готовить — ничего не хотелось. А у Геннадия, наверное, семья, жена, дети, его друзья, его братья, такие же солдаты и офицеры, как он... И при чем здесь она, кому до нее дело в этом городе? И все-таки, стиснув зубы наперекор тоске и разрывающей боли, она застави­ла себя купить маленькую елку и украсила ее, и развесила лампочки, и даже надела любимое платье отца — светло-серое, вязаное, плотно облегающее, в котором она, высокая и стройная, много лет от­давшая когда-то, еще до студенчества, фигурному катанию, была особенно хороша.

И чем ближе была новогодняя ночь, чем меньше часов оставалось до мгновения перехода из декабря в январь, тем все реже раздавались у нее звонки, а после десяти их не стало вовсе. Да и понятно: кто бы теперь решился пожелать ей счастья, кто мог изречь сакраментальное: «С Новым годом, с новым счастьем?»

Она уже настроилась на ту особую, не сравни­мую ни с чем душевную атмосферу, в какой оказы­вается человек, по тем или иным обстоятельствам вынужденный встречать этот самый веселый семейный праздник в одиночку. И уже боялась, что кто- нибудь как-нибудь замутит и нарушит эту ее готов­ность. А потому решила ровно в половине двенад­цатого отключить телефон и оборвать все связи с миром.

Но в одиннадцать двадцать восемь телефон за­звонил вдруг, и она уже почти не сомневалась, что это просто чья-то ошибка, и с досадой сняла трубку.

— Наталью Сергеевну, пожалуйста! — раздался близкий и глубокий мужской голос.

В первый миг она решила: попали по ошибке, но в следующую секунду сообразила, что это так, еще непривычно, кто-то обращается к ней.

— Да, я слушаю, — сказала она. — Что же вы молчите, говорите!

— Я не молчу, — отозвался позвонивший. — Просто не верю себе, что слышу вас опять.

— Это... кто говорит?

— Да вы уже забыли, наверное! Это... Геннадий. Ну, вспомнили?

— Ах да, да!.. — Кажется, сама душа ее, не таясь, с болью и радостью, с недоверием и надеждой вос­кликнула это. И глухой бы наверняка понял, что стояло за этой ее интонацией. — Ну конечно я помню, конечно!..

— А я боялся звонить, — сказал он грустно. — Конечно, глупо... Мы и виделись-то не больше двадцати — тридцати минут. И потом, что я вам? Вы ведь настолько моложе меня...

Она слушала, что говорил он ей, и волнение ее было так сильно, что обращалось в дрожь, и она боялась этой дрожью в дыхании и голосе выдать свое чувство и свое состояние.

— Хочу поздравить вас с наступающим Новым годом. Уходящий был нелегким, я понимаю... Вы потеряли отца, а я — нескольких друзей.

— Тоже солдаты? — спросила она, чтобы хоть что-то сказать и дать понять, что она здесь, на рас­каленной, потрескивающей нити телефонного про­вода.

— Ну да, — сказал он. — А вы... сейчас с кем? Наверное, с друзьями?

— А ни с кем, — ответила она. — Представляе­те — одна. А вы?

— И я один, — сказал он. — Видите, какое со­впадение...

— А где вы? — спросила она, чтобы представить его где-то в городе. — Вы на левом берегу, на правом?

— На правом, на правом, — сказал он. — Сижу в машине и говорю с вами. А машина внизу стоит, у вашего подъезда. Смешно ведь, правда?

Она молчала.

— Знаете что, — сказал он после долгой паузы и, кажется, понимая причину ее молчания. — Через двадцать пять минут Новый год. Времени еще нава­лом. Оденьтесь, войдите в лифт и спуститесь хоть на пять минут. Мне просто нужно увидеть вас.

— А... потом? — спросила она тихо и глухо.

— А я почем знаю! — сказал Геннадий. — Вот увижу вас, да и поеду себе по городу куда глаза глядят. Можно ведь встречать Новый год по-разно­му, так?

Отец со стены смотрел на нее строго, но вместе как будто с каким-то вызовом и ободряюще.

— Ну... ну хорошо, — сказала она. — Хорошо, я сейчас спущусь. Только вы не уезжайте, ладно?

Она накинула свою дубленку, белый вязаный пуховый платок и спустилась вниз. Он стоял у ма­шины, как и тогда, на кладбище, с непокрытой головой, крепкий, статный. В руке у него был ог­ромный букет, и, когда она шагнула к нему, он не двинулся навстречу и смотрел на нее без улыбки. Взгляд его был очень серьезен, очень умен и прони­цателен.

— Ну вот, — сказал он, — вот и увиделись. На том же самом месте. Держите, — он протянул букет. — А это — это повесьте на вашу елку, — и подал ей, достав из шапки, огромный голубой елоч­ный шар, каких она не видела никогда и нигде.

Он ни о чем не просил, ни жестом, ни движением брови не выдал таких понятных мыслей и жела­ний. И снова ее окутало то облако невероятной силы и спокойной, уверенной в своем праве власти. Она молчала, изумленная и боящаяся неверным ды­ханием или словом разрушить эту минуту. Тихо падал снег с ночного неба, из чьих-то окон доноси­лась музыка, за многими светящимися квадратика­ми в домах перемигивались лампочки на елках. Снова вернуться назад в свою комнату и быть одной было немыслимо.

— Вы что, правда никуда... не едете на Новый год? — чуть слышно, сбивчиво проговорила она.

Он вздохнул и помотал головой. Конечно, он ждал этих ее слов — она поняла по его глазам. И если бы в эту минуту он открыто и прямо выказал намерение подняться к ней и остаться у нее, она, скорее всего, все-таки не пошла бы на это и никогда не сказала бы того, что будто помимо воли, само вырвалось из груди:

— Послушайте, Геннадий, уж коли все так, как есть, зачем вам ехать куда-то?

— Вы что, хотите меня пригласить? — будто не понял и даже чуточку оторопел он. — Я же чужой, незнакомый человек, вы не знаете ничего обо мне. Не боитесь? Может быть, я вовсе не тот, кем пока­зался вам, а на самом деле...

— Я ничего не боюсь, — сказала она.

— Глупая, глупая девчонка, — покачал он голо­вой.

— Да, наверное, вы правы, глупая, — ответила она, и голос все-таки предательски зазвенел, дрог­нул и выдал ее. — И вообще, кто не рискует, тот не пьет шампанское.

— Ого! — воскликнул Геннадий. — А вот это по- нашему. — Шампанское так шампанское! Кстати, вот и оно.

Он повернулся к машине, открыл заднюю двер­цу и вытащил с сиденья два большущих пакета и две бутылки шампанского с незнакомыми заграничны­ми этикетками.

— Ну, коли так, коли такой расклад, идемте ско­рей! Осталось всего пятнадцать минут, — поторопи­ла она.

Лифт поднял их наверх, и через считанные ми­нуты они уже стояли в большой уютной прихожей со старинной деревянной вешалкой.

Геннадий сбросил длинное темно-серое пальто и остался в великолепном черном костюме, явно очень дорогой французской или итальянской фирмы. Превосходный галстук, безупречный вкус, стрижка наверняка у самого модного дорогого мас­тера их города, а может, и столицы.

Он вошел в первую комнату, заглянул во вторую, окинул взглядом обстановку...

— Так вот, значит, как жил товарищ Санин... —• заметил с некоторым удивлением. — Жил... явно по средствам. Что ж, понятно, интеллигенция...

На его лице читалось скрытое волнение.

— Вот что, Наталья Сергеевна. Ваше дело теперь солдатское. Маленько похозяйничаю. Идет? А вы пока пристройте куда-нибудь этот шарик на елку.

Он с нескрываемым восхищением смотрел на ее стройную фигуру в обтягивающем сером платье, на светлые волосы до плеч, на тонкое лицо в легких очках. Но комплиментов и слов восторга не после­довало. А ей хватило и выражения его глаз, одного только взгляда.

Кажется, этот опытный, всезнающий человек отлично понимал, что такое такт, что такое стиль.

— Ну, хорошо, — согласилась она.

А когда еще через две-три минуты заглянула на кухню, широко раскрыла глаза. Скинув пиджак и закатав рукава, Геннадий торопливо, но ловко, сно­ровисто, четко раскладывал по тарелкам дорогие закуски, украшал их свежайшей зеленью. Все так и горело в его крепких руках, все получалось изящно, складно, как если был бы он заправским поваром или мастером по сервировке.

Он, кажется, был действительно мастером во всем, и этот совершенно незнакомый, совершенно чужой человек, на миг почудилось ей, как будто всегда был на этой кухне, как у себя дома, и привы­чно орудовал в ней.

Клемешев тепло и ласково взглянул на нее ис­подлобья и, торопливо подхватив сразу несколько блюд и тарелок, понес их в большую комнату, где был накрыт стол. Кинул взгляд на часы:

— Шесть минут осталось! Ну что, садимся? Про­водим старый год.

Они стояли друг против друга по разные сторо­ны белого праздничного стола. Хлопнула бутылка шампанского. Геннадий наполнил высокие хрус­тальные фужеры.

— Думаю, не нужны слова, — сказал серьезно. — Понятно, какой год кончается... чем он останется для вас и для меня.

Они молча выпили, и прекрасная, искрящаяся пузырьками влага сразу затуманила ей голову, и она взглянула в глаза отца на большом фотопортрете. Они радовались за нее и приказывали ничего не бояться и жить.

А живые темные глаза Геннадия увлажнились, и она подумала, что ни с одним мужчиной за всю свою жизнь не чувствовала себя так спокойно и душевно комфортно. Только с ним, с папой, с отцом... Словно сама судьба послала ей в утешение на Новый год человеческое существо, призванное хотя бы отчасти возместить то, что было утрачено, и, казалось, — безвозвратно.

— Все так странно, — произнесла она, прямо глядя ему в глаза. — Я еще ничего не могу понять...

— И не надо, — убежденно кивнул он, — чаще всего лучше как раз ничего не понимать.

Он поднялся, шагнул от стола и... сделал то, что она боялась и не смела все эти три месяца: щелкнул клавишей включения телевизора. И в то же мгнове­ние в комнату ворвался знакомый гнусавый голос Ельцина, зачитывавшего новогоднее поздравление россиянам.

Словно жизнь и судьба прорвали какой-то ба­рьер и началась новая эпоха. Молчание — кончи­лось. Та жизнь, которой призывал не страшиться взгляд отца на фотографии, началась и вошла в свои права.

Президент, отдавший приказ, что убил ее отца, закончил выступление, пожелав согражданам мира и счастья. Зазвенели куранты...

В горле было так больно, так нестерпимо. Она беспомощно взглянула на Геннадия. Тот смотрел, все понимая, лицо его было строго и казалось ей прекрасным.

Он откупорил вторую бутылку шампанского и сказал:

— Новый год начнем с новой! И... пусть будет все...

И вот они чокнулись первый раз, и тонкий хрус­таль зазвенел в такт ударам колоколов на Спасской башне.

— С Новым годом! — сказал он.

А на большом цветном экране в неудержимо мчащемся метельном вихре блесток и снежинок уже высвечивались на фоне Кремля огромные цифры — 1994.

Геннадий сунул руку за борт пиджака и достал из внутреннего кармана изящную крохотную шка­тулочку.

— Конечно, — сказал он, — судьба столкнула нас не в самом веселом месте и не в самую радост­ную минуту. На то она и судьба, ей видней. И забыть это не сможем ни вы, ни я. Но чтобы вы помнили не только тот день, пусть останется и это, на память об этой новогодней ночи.

Она с удивлением приняла на ладонь эту бархат­ную коробочку, открыла ее. Там внутри глубоко на темно-красном атласе лежала маленькая брошь в виде большой латинской буквы «К», усыпанная

крохотными бриллиантами, сверкавшими всеми цветами радуги.

— Спасибо... — выдохнула она, и он положил на ее тонкую кисть свою большую смуглую и тяжелую ладонь.

И от его прикосновения ее словно пробило раз­рядом с головы до ног, словно все эти дни, пока она ждала его звонка, его появления, его голоса и лица, в ней накапливался, аккумулировался, набирая си­лу, этот дотоле незнаемый, несказанный ток.

— Ну-ну, — сказал он. — Вот это да! Вот это девушка!

Она смотрела на него моляще, беззащитно и безоглядно. Он даже отпрянул на миг, словно испу­гавшись чего-то или не веря себе.

— Ну-ну-ну! — повторил он и резко поднялся, и она поднялась, задыхаясь, и они шагнули друг к другу.

... И была ночь, и полумрак, и лампочки переми­гивались на елке, бросая на потолок загадочные разноцветные блики — багровые, золотистые, изум­рудные... Из приглушенного телевизора слышалась музыка, песни, смех, дурацкая болтовня записных телевизионных шутников и скоморохов, неизмен­ные в такую ночь голоса Яковлева, Мягкова и Та­лызиной, озвучившей монологи героини Барбары Брыльской.

Они лежали рядом. Наташа молчала, и снова плакала, и целовала его, а он был удивителен в своей бережности и изумлении перед тем, что узнал о ней, внезапно став самым близким, предельно близким, единственным на свете человеком. Они говорили о чем-то, тихо смеялись, шептались и пили уже другое — прекрасное грузинское вино, которое он привез с собой, такой могучий, нежный, щедрый, откуда-то вдруг посланный ей.

Открытие, которое сделал он, кажется, по-на­стоящему задело и потрясло его. Он все удивленно покачивал головой и смотрел на нее тоже с удивле­нием и недоумением. А она не спрашивала себя ни о чем. Во всем виделась и ощущалась грозная и необоримая воля рока, к которому бессмысленно обращаться с вопросами, как к смерчу, водовороту или пожару. Случилось то, что случилось, что долж­но было произойти, вот и все.

Единственное, чего хотелось, узнать о человеке, так стремительно вторгшемся в ее судьбу, как можно больше, как можно подробнее, но о себе Геннадий почти ничего не говорил, только чуть улыбался и отмахивался, лишь вскользь, словно проговорившись невзначай, сказал, что вырос будто бы где-то... за Уралом, в забытом Богом рабочем городке, в страшной бедности, что жизнь прожил нелегкую и несладкую, узнал ее с изнанки, повидал много всего, самого разного, больше черного и мрачного, только чуть-чуть, самую малость разбав­ленного радостными мгновениями. Что семьи у него нет и не было, что семья — это они, его братья, которым он когда за отца, а когда и за старшего, главного брата, советчика и заступника. Что в жизни часто приходилось и еще придется риско­вать, но последние годы, как он выразился, «попер­ла везуха, всё, как говорят мои подопечные, и в цвет, и в фарт». А совсем недавно он и в политику ударился — никуда не денешься, время такое. Их партия сорвала куш, набрала полный короб голосов на выборах, вот он и стал депутатом Степногорской городской думы от ЛДПР...

А когда, услышав это, она вскинула удивленные глаза, он понимающе усмехнулся и развел руками: мол, как есть, так есть, уж не взыщите, примите как данность.

— Не место красит человека... Всюду ведь раз­ные люди попадаются, верно? Или ты не согласна?

И Наташа, задумавшись и вспомнив свой, как она считала всегда, достаточно элитарный, избран­ный круг, составленный по преимуществу из таких

же, как и она сама, интеллигентных детей, племян­ников и прочих отпрысков правящей городской элиты, и то, как все они легко, без колебаний и угрызений совести оставили ее барахтаться и тонуть в ее горе и одиночестве, не могла не согласиться с ним.

А ночь летела и близилось утро. Она не знала, можно ли назвать это счастьем. То, что было с ней, то, что творилось, вообще не поддавалось никаким дурацким формальным определениям. Не было слов любви, кажется, ни одного не прозвучало, а только руки, глаза совсем рядом, будто светящиеся в теп­лой мгле, прикосновения, нежный шепот, тихий шелест и звон времени. И она думала, лежа на его плече и касаясь щекой его рельефной мускулистой груди, что слова любви, в сущности, мало что зна­чат, и когда их нет, а есть все это, то, возможно, в том и заключается высшая правда.

Уснули под утро. Открыли глаза одновременно, когда в окна комнаты уже вовсю светило солнце и все как будто преобразилось — каждый предмет, каждая фотография на стене, вещи, мебель, гарди­ны, люстра под потолком... Все стало новым и не­знакомым, потому что новой и незнакомой самой себе стала теперь она. Так же умело и ловко, как накануне, он приготовил завтрак из оставшихся угощений, а после завтрака они вновь были вместе.

За промчавшиеся несколько часов, когда она как будто родилась заново и преобразилась, отношение ее к нему сделалось другим — таким, какого она и не ждала от себя. То было горячее благодарное чув­ство полной принадлежности ему, незнакомого родства их душ и тел и невозможности разделения и разрыва их нежданно возникшего союза. И она ни о чем не спрашивала, она знала, что будет так, только так, и никак иначе, что это естественно и понятно само собой.

Ближе к вечеру он предложил прокатиться по городу, и они спустились вниз, в его машину. И она, наклонившись к нему, вновь прижавшись щекой и поцеловав в висок, мельком бросила взгляд в зеркало заднего обзора над ветровым стеклом и с удивлением заметила, как изменилось ее лицо — усталое, бледное и наполненное каким-то новым сиянием после всего, что пережито было с момента его телефонного звонка вплоть до этой минуты.

— Хороша, — сказал он. — Ты удивительно хо­роша.

— Это ты сделал меня такой.

Он засмеялся и, прибавив газ, плавно тронул машину с места. Они катались часа два по знако­мым ей с детства и словно увиденным впервые, преображенным улицам. Народу на тротуарах было мало, он вел машину не быстро, и они несколько раз по трем мостам переезжали с левой стороны на правую и с правой на левую, из центра — на окраи­ны, из одного микрорайона — в другой.

На вопрос, где живет он сам, Геннадий ответил странно — сказал, что живет, мол, везде, сразу во многих местах, а в ответ на ее недоуменный взгляд пояснил, будто так уж сложилось по роду деятель­ности — приходится одновременно жить то здесь, то там, а пояснять, отчего так да почему, он не станет — и рад бы, да не может, не имеет права. На вопрос, легко угаданный в ее глазах, останется ли он с ней и этой ночью, грустно улыбнулся и отри­цательно помотал головой.

— Увы, нет. Праздник кончился. Все кончается, а праздники — быстрее всего.

Он подвез ее к дому, и все повторилось, точь-в- точь как в первый день их знакомства — прощание у подъезда ее дома, рывок легко снимающейся с места машины, белое облачко из выхлопной трубы, удаляющийся силуэт черной «Волги» с прощально подмигивающим желтым огоньком, ее растерян­ность, и недоумение, и ощущение абсолютной не­правдоподобности происходящего.

И все-таки это была реальность. Чудесный голу­бой шар висел на елке, на столе — прелестная ко­робочка, обтянутая внутри багровым, как кровь, атласом, а на нем — бриллиантовая буковка «М» на тонкой золотой булавке.

После его ухода, после того, как он был здесь, в этих стенах, двигался, улыбался ей, обнимал, оди­ночество сделалось несравненно острее и мучитель­ней, чем прежде, и выражение, «будто вынули душу», теперь казалось самым понятным и безуп­речно-точным для передачи ее чувств. Она хотела быть с ним, хотела быть рядом. Она задыхалась без него, буквально не могла дышать. Это было похоже на болезнь, и если эта болезнь называлась любовью, то эта глубокая, запредельная опустошенность и бессмысленность каждой минуты без него и была ее первая настоящая взрослая любовь.

Расставаясь, они ни о чем не договаривались, и она ждала его звонка в этот день, в такой ее день. Уже немного узнав Геннадия, она голову, душу про- заложила бы, что он непременно позвонит поздним вечером и спросит, как она там без него, позвонит и обогреет голосом, вселит это распространяемое им удивительное спокойствие. Но бежали часы, а он не звонил, не звонил, не звонил... И она не знала, что и думать, уже невольно волнуясь, не случилось ли с ним чего, — все-таки зима, и дорога скользкая, какой ни умелец он за рулем своей быстрой «Волги». Чтобы как-то уйти от мыслей и забыться, она включила телевизор и, как глухонемая, механи­чески посмотрела какую-то ерунду по одному кана­лу, по другому — из Москвы, с двухсотметровой ажурной вышки местного телецентра... Потом за­кончил работу один канал, завершил второй... тре­тий...

Дата добавления: 2015-07-02