Имеются человеческие жертвы 15 страница

— Коржиков! Это я! Немедленно, без всяких во­просов — отключить телеантенну на крыше! Немед­ленно, слышал? Беги и отрубай!

Он вызвал Гущина. Тот вошел очень бледный, с крепко сжатыми губами.

— Не трусь, майор, — сказал Платов. — Ну что, написал? Давай подмахну!

— Никак нет, господин губернатор!

' Передвижная телевизионная станция.

— Ну, и на том спасибо. В общем, так: в темпе тащи мой бронежилет, ну, тот, белый, титановый, и прикинем, где буду я и где будут твои. Все осталь­ное — в твоей компетенции. Блокировать все подъ­езды, расставить по позициям твоих снайперов. Ну и все, что положено...

— Значит, решили?

— Двум смертям не бывать.

В это время опять тревожно заверещал телефон. Один из ближайших сотрудников Платова поспеш­но взял трубку и поднял на губернатора растерян­ные глаза:

— Николай Иванович, это Клемешев. Просит вас...

Платов взял трубку:

— Слушаю, Геннадий Петрович!

— Что-то я ничего не пойму, Николай Ивано­вич... — Он был явно взволнован, встревожен, даже поздороваться позабыл. — Я сам не видел, но мои люди в приемной... Там у нас телевизор... сказали, будто своими ушами слышали, мол, готовится по­кушение на губернатора... Ахинея какая-то! Так вы будете на прощании? Я сам сейчас выезжаю...

— Да, — сказал Платов, — действительно, по­ступили такие сведения. Так что хочешь не хочешь, а надо ехать, может быть, лезть под пули.

«Ну вот, — подумал губернатор, — вот ты и по­пался, мой мальчик! Сейчас кинешься отговаривать, убеждать...»

Но Клемешев молчал. Потом тяжело вздохнул и сказал:

— Не сочтите за лесть, но я всегда уважал вас, Николай Иванович.

— Что это вы обо мне уже в прошедшем време­ни, а, господин градоначальник? — нервно хохот­нул Платов. — Конечно, безумие, в сущности... Вот такой он, наш с вами хлеб... А что бы вы сделали, будь на моем месте?

— Не знаю, — сказал Клемешев. — Честно, не знаю. Но одно точно: где бы вы ни были сегодня, я буду рядом с вами или впереди вас. Пока я мэр этого города, иначе не будет.

— Ну что ж, спасибо, — усмехнулся Платов. — Действительно, я тронут. Значит, до встречи.

Он задумался. Что все это могло означать? Или он с пылу с жару перемудрил и зря погрешил на Клемешева? А значит, и все построения, догадки, озарения, что называется, мимо денег? Или?.. Или этот парень и сам не промах, а уж тем более его меткие снайперы? И при чем тут тогда какие-то чеченцы?..

Пора было ехать.

Если бы Платов Николай Иванович верил в Бога, он бы, наверное, сейчас мысленно помолился. Но не верил он ни в каких богов, ни в какие чудеса. Он был реалист и атеист. И потому пошел напяли­вать под рубашку вполне материальный француз­ский бронежилет, точь-в-точь такой же, как у само­го Президента.

В изголовье Русакова, лежавшего первым по ходу движения людской вереницы, сидели Наташа и его мать. И по тому, как далеко разнесены были их стулья, было понятно, как далеки были эти жен­щины и при жизни того, кого провожали сегодня на место последнего упокоения.

Наташа ничего не могла понять. С той минуты, как увидела его там, на мраморном столе, прикры­того белым, будто что-то с головой случилось: осоз­навать осознавала, а понять не могла, невольно ловя себя на странной мысли, что теперь ей почему-то даже намного тяжелей, чем когда осталась без отца.

А люди шли и шли и смотрели на нее, и многие плакали, и клали цветы к подножию постамента, на котором стоял гроб с телом Русакова. А музыка делала свое дело, медленно убивала, выжигала душу...

Вот какое-то оживление и беспокойство возникло в толпе у входа, люди отхлынули, в образовав­шемся проходе вдали показалась плотная маленькая толпа неторопливо идущих мужчин. Засверкали вспышки фотографов, ярко вспыхнули осветители на видеокамерах, и за телохранителями она увидела идущих рядом, плечом к плечу, губернатора Плато­ва и Клемешева. Они шли, приближались, и она видела их все лучше сквозь какую-то серебристую вуаль. Шум и ропот пробежал по рядам людей, уз­навших губернатора, мэра и их свиту. Все были с такими же траурными повязками на рукавах.

Вот охранники расступились. Сначала высокий и статный, седовласый Платов сделал шаг по на­правлению к гробу Русакова и церемонно покло­нился, как и положено по протоколу такого меро­приятия. За ним так же подступил к обитому крас­ным гробу и Клемешев, но не поклонился, а просто застыл, опустив голову, и стоял так почти с минуту, и Наташа видела, как он бледен, как подавлен и как нервно подергивается его щека.

Это был он, и это был снова другой человек, словно вновь переродившийся и как будто даже страшно одинокий в этом огромном зале, наедине с охватившим его неизбывным горем.

Он словно и не заметил ее или не узнал и мед­ленно побрел, на глазах у сотен жителей своего города, мимо гробов.

Какая-то женщина быстро подошла к нему и подала ворох гвоздик, белых и красных, и он, дви­гаясь от гроба к гробу, клал в ноги покойным, каж­дому из тех, кого хоронил город, по две роскошные гвоздики, красную и белую. И операторы снимали это, снимали все, издали и с предельно близких расстояний, а он двигался, как бы не видя никого, превратившись в живое воплощение скорби.

И снова, в какой уже раз за эти дни, Платов подумал, каков же ловкач этот парень. И вот он снова обходит его на повороте, уже на глазах у всех, а он, Платов, опять оказался задвинутым куда-то на задворки со своим дурацким, стандартно-типовым советским венком.

Турецкий тоже был здесь, стоял в довольно многочисленной толпе городских чиновников, сгрудившихся по другую сторону зала. Александр Борисович отлично понимал, что присутствовать ему на этом печальном представлении абсолютно необходимо, что, может быть, здесь приоткроется какая-то завеса, тихо звякнет заветный магический ключик, без которого нет шансов на успех у любого следствия. И он отлично понимал, сколько страс­тей, невысказанных, тайных мыслей и чувств бушу­ет в этом накаленном воздухе спортивного зала.

Разумеется, как и подавляющее большинство степногорцев, он уже слышал экстренное сообще­ние, прошедшее по обоим каналам местного теле­видения о подготовке покушения на губернатора в ходе траурного уличного шествия и митинга на пло­щади, где оборвалась жизнь тех, кого вышел сегодня хоронить весь город. И это сообщение не столько насторожило или встревожило, сколько заинтересо­вало его.

Что стоит за этим? Какая-то лихая игра за голоса избирателей, демонстрация безоглядной отваги, со­стязание характеров или что-то еще? Он был почти уверен, что это все же, скорее всего, грубая инсце­нировка, рассчитанная на впечатлительность со­граждан, созванных присутствовать на щекочущем нервы представлении, что, возможно, тем самым кто-то решил переключить внимание всех участни­ков процессии с основного события на соблазни­тельный «детективный поворот» темы — ухлопают, не ухлопают, будут стрелять или все это просто-на­просто дешевый и в полном смысле слова площадный балаган.

Возможно, тут была заложена еще одна задача: предельно сократить число людей, вышедших на гигантскую гражданскую панихиду перед простой и каждому понятной угрозой в ходе чьих-то разборок схлопотать ненароком шальную случайную пулю,

прошедшую мимо намеченной мишени в перекрес­тье оптического прицела снайперской винтовки.

Да, тут много, много чего могло быть, над чем можно было поломать голову. Вглядевшись, он узнал в измученной молодой женщине в черном, сидевшей у гроба Русакова, ту, которую встретил три дня назад у морга, и сразу вспомнил все, и снова как будто что-то закольцевалось и связались концы.

А еще он с острым интересом и вниманием всматривался в лица людей из здешней правящей элиты, в выражения их глаз, в каждый их жест. Губернатора Платова он и раньше часто видел на экранах телевизоров, читал его обширные интервью в «Независимой газете», а вот Клемешева, мэра Степногорска, видел впервые, и почему-то эта фи­гура показалась ему очень непростой и чрезвычайно любопытной, как с обычной обывательской, так и с профессиональной точки зрения. Он не мог бы и сам себе объяснить, в чем тут штука, и тем не менее...

Особенно занятной показалась Турецкому эта изящно разыгранная мизансцена с гвоздиками, ко­торые он клал в гробы. Слишком красиво это было, слишком изысканно и продуманно, чтобы принять за чистую монету.

Он уже знал, что степногорский мэр вышел из лона ЛДПР с ее партийным вожаком, обожающим дешевые актерские эффекты и игру на публику, или с незабвенным Марычевым, всероссийским шутом гороховым с мандатом депутата Госдумы. Но нет, в широкой спине, крепкой шее и во всей плотной фигуре здешнего мэра невольно чувствовалось что- то серьезное, едва ли совместимое с фиглярскими штучками записных политскоморохов.

Музыка смолкла... Началось легкое замешатель­ство. Череда прощающихся горожан прошла в сто­рону выхода, а новых отсекли.

Турецкий из своего угла видел, что руководство города собралось в противоположной стороне зала и что-то обсуждает там. А к гробам подошли кур­санты степногорского Высшего командного учили­ща сухопутных войск — стройные молодцы в парад­ных формах, подняли гробы и медленно, чеканя шаг, понесли один за другим из Дворца спорта.

— Простите, вы Александр Борисович Турец­кий? — К нему подошел один из людей, сопровож­давших губернатора и мэра, обычный порученец в штатском.

— Да, это я, — кивнул Александр Борисович и шагнул навстречу. При этом он дал понять обоим своим следователям, чтобы не вздумали расслаб­ляться и глядели в оба.

— Вас просят подойти наш губернатор Николай Иванович Платов и мэр города Геннадий Петрович Клемешев. Хотят познакомиться лично.

— Пожалуйста, — кивнул Турецкий и пошел вместе с ним через зал. И здесь, невдалеке от рас­пахнутой двери в широкую галерею, ведущую к вы­ходу из дворца, туда, где сверкало солнце, он ока­зался в нескольких шагах от той молодой высокой женщины, которая не отходила от гроба Русакова, а теперь медленно шла вслед за ним, чуть в стороне, и каждая черта ее лица воплощала безграничность горя и страдания. И все же она остановила на нем взгляд, как будто с удивлением. А потом он понял: узнала.

Но тут к ней прихлынули те люди, что стояли за ее спиной, какая-то женщина приобняла ее, и чья- то рука, будто не зная, как выразить сочувствие, поправила на ее голове черный газовый платок. Это, видимо, были друзья Русакова, возможно свя­занные их общей работой в движении, а значит, все они еще должны были быть допрошены им. Но это потом...

Человек, посланный за ним, подвел Александра Борисовича к тем, кто хотел лично познакомиться с московским «важняком».

— Рад, что вы у нас, — сказал Платов. — Я, ко­нечно, о вас слышал, только повод, видите, какой... Мы очень надеемся и рассчитываем на вашу по-

мощь. Есть у вас какие-нибудь просьбы, пожела­ния? Мы готовы создать вам оптимальные условия для вашей работы.

— Благодарю вас, — сказал Турецкий, — и за внимание, и за желание оказать нам содействие. Просьб пока нет. Если появятся — не премину об­ратиться. Только сегодня, мне кажется, вам надо было бы в первую очередь позаботиться о себе. Это я вам как юрист говорю. Вы смелый, прямо скажем, отважный человек. Но коли есть вероятность опас­ности, мне кажется, лучше было бы избежать на­прасного риска.

— Я рад, что вижу в вас разумного и трезвого человека, — сказал, сделав шаг навстречу, мэр горо­да Клемешев. Он протянул большую руку, и Турец­кий, сам далеко не слабосилка, ощутил чугунную мощь пожатия этакого русского богатыря. Да и кра­сив он был, не отнять! И конечно, знал себе цену. — Хорошо, что вы сказали это. Иногда человеку со стороны это даже проще, чем своим. Теперь ведь такая жизнь: могут не только угрожать, могут и вправду решиться...

Турецкого так и подмывало спросить: а кем мог бы оказаться этот решительный террорист, но Пла­тов нахмурился, кинул взгляд на часы и решительно шагнул в сторону выхода.

Турецкий невольно восхитился волей и выдерж­кой этого человека. Он не хотел оказаться в этой группе начальников и понемногу стал отставать и вскоре уже оказался на проспекте, где было полно людей, тянувшихся за шестью медленно ползущими грузовиками, на которых вызывающе ярко горели алым на солнце открытые гробы.

До площади Свободы было недалеко, всего не­сколько кварталов, и минут через тридцать Турец­кий снова оказался на широком пространстве, рас­кинувшемся внутри периметра высоких админи­стративных зданий. Это недавнее поле сражения, куда вынесли теперь павших в бою, он знал уже как свои пять пальцев, исходил вдоль и поперек, чтобы как можно лучше уяснить, что тут было тогда и как было, как двигались люди, откуда подходили и во что упирались, когда оказались почему-то заперты­ми здесь, как в гигантской ловушке.

Сегодня здесь, под этим пронзительно-синим небом, было выстроено каре из тех же курсантов, милиционеров и крепких ребят в штатском, держав­шихся за руки. А посередине, на широком открытом прямоугольнике, окруженном толпами людей, уже стояли в ряд, так же как и во Дворце спорта, на высоких, наскоро сколоченных из досок и задрапи­рованных черной тканью пьедесталах красные гробы. И играл оркестр, и ослепительно сверкало солнце в желтой меди духовых инструментов воен­ных музыкантов, и тяжело бухал, подчеркивая и членя ритм мелодии, огромный барабан.

За гробами была выстроена небольшая трибуна, не слишком высокая, где уже, плотно окруженные угрюмыми великанами, стояли и Платов, и Клемешев, и еще какие-то люди.

«Ах ты, черт! — подумал Турецкий. — Ведь если что, чистой воды самоубийство! Неужто и правда так рискуют и тот и другой? Ведь они как на ладони».

Музыка смолкла, и стал слышен гул и ропот людских голосов над площадью. Турецкий стоял в первом ряду, у самой линии оцепления, а за ним люди вздыхали, всхлипывали, иногда раздавались отчетливые проклятия в чей-то адрес, злобные, уг­рожающие смешки. Он спиной, плечами, затылком чувствовал невероятное общее напряжение, эту сгустившуюся в ожидании чего-то жуткого и небы­валого атмосферу.

Включились радиоустановки, и из репродукто­ров на столбах и на крышах зданий на всю площадь раздался, умноженный усилителями, шорох листков бумаги в руках Платова, шагнувшего к микрофонам. Он оглядел площадь, и...

И в тот же миг словно небо обвалилось: разда­лись крики, свист, топот, хлопки в ладоши, пронзи­тельно задудели какие-то дудки, и почти одновременно над головами вскинулись, взметнулись, зака­чались над толпой плакаты и полотнища: «Пла­тов — убийца!», «Долой губернатора-палача!», «Мы не простим!», «Платов — уйди!», «Степногорск = Новочеркасск!», «Кровавого губернатора — в от­ставку!», «Воров и казнокрадов — к стенке!», «Вы отняли наши деньги, вы убили наших детей! Что завтра?»...

«О, черт! — подумал Турецкий. — Вот так бы все у нас, на уровне этой площадной режиссуры. Как все выверенно, синхронно...»

Он хорошо видел и Платова, и Клемешева, и всех остальных. У Клемешева вид был как будто растерянный, он даже с отчаянным видом махал руками, и нельзя было понять толком, то ли он пытается усовестить, утихомирить и пристыдить тех, кто превратил панихиду в новую демонстра­цию, то ли дирижировал этой враз взбесившейся, всколыхнувшейся толпой.

Турецкий жадно всматривался в лица людей. Нет, вопреки тому, что, как он знал уже, творилось здесь в воскресенье, сейчас он не видел ни одного пьяного лица, а только искаженные негодованием и яростью, умноженными многолюдством иррацио­нальной разрушительной энергии толпы.

Губернатор возвысил голос, пытаясь через ра­диоустановку перекричать этот шквал голосов, но тут что-то случилось с усилителями, и все «коло­кольчики» и репродукторы разом смолкли. Платов яростно закрутил головой, будто ища сочувствия и поддержки, и в бессилии ударил кулаком по микро­фону. По площади волнами прокатился хохот, мстительный, издевательский хохот сотен и сотен людей, не желавших ничего прощать.

Клемешев что-то быстро сказал одному из сто­явших рядом молодых мужчин, тот бросился куда- то, и через мгновение вновь заиграл оркестр, все гот же Траурный марш Шопена.

Платов понял, что вот теперь он действительно раздавлен, потому что тот, кто смешон, тот проиг­рал.

Лишь одно могло бы сейчас спасти его и вернуть прежнее, пусть и мнимое, но грозное положение всесильного владыки края: если б и правда грянул сейчас над площадью винтовочный выстрел и под­твердил бы реальность угрозы, которой он действи­тельно решил подвергнуть себя на глазах у всего города.

Но не было никакого выстрела, и теперь всякий из этих крикунов мог с основанием тыкать в него пальцем и утверждать с ухмылкой, будто он сам всё это и затеял, сам устроил, чтобы повысить свой авторитет и выказать себя героем...

Он повернулся и быстро пошел прочь с трибуны, за ним устремился и Клемешев со своими людьми, но губернатор, приостановившись и уже не в силах сдерживаться, в бешенстве выкрикнул ему что-то прямо в лицо, отчего мэр города будто на миг ос­толбенел, отпрянул и пожал плечами.

Платов уходил под хохот и улюлюканье, под свист, а люди подпрыгивали и махали оскорбитель­ными плакатами, а оркестр играл похоронный марш, и все это было и жутко, и дико, и абсурдно...

И тут, видно, радиоусилители снова включили или исправили, и над площадью разнесся дрожа­щий от волнения голос молодого градоначальника:

— Сограждане! Друзья! Прошу всех, кто пришел сегодня сюда, опомниться и вести себя так, как подобает русским людям на похоронах. Мы при­шли, чтобы проводить тех, кто еще несколько дней назад жил рядом с нами. И вот их нет. Как избран­ный вами мэр, прошу соблюдать правила приличия, положенные в такой день.

Оркестр смолк. Над площадью вновь повисла тишина.

— Мы можем спорить, — продолжал Клемешев, — можем враждовать, можем даже ненавидеть друг друга и бороться. У каждого свои взгляды и убеждения. Всякому честному человеку должно быть понятно, что привело сюда в кровавое утро минувшего воскресенья тысячи жителей нашего Степногорска: нищета, бессилие человека перед власть имущими, паралич правовой системы, мах­ровая коррупция... Преклоним головы перед теми, кто отдал жизнь за наше общее благо. Они были молоды, они надеялись и ждали перемен, но им не суждено было увидеть новый день ни нашего горо­да, ни России.

Сейчас я назову их всех поименно, и первым человека, который смело, а теперь уже можно ска­зать, не боясь громких слов, — героически боролся с произволом коррумпированных чиновников и их подручных, где бы они ни служили — и в админи­стративных органах, и в органах правопорядка — всюду. Владимир Русаков прожил всего тридцать четыре года, и его убили здесь, на площади. «Мо­жешь выйти на площадь?..» — когда-то вопрошал поэт. Русаков — вышел. И чья-то злодейская воля подослала убийц, и они подло расправились с ним в толпе, чтобы он замолчал... — Тут голос Клемешева сорвался, он смолк, но справился с собой и про­должил: — Он был страшен им своей культурой, своими знаниями ученого-политолога, своим уме­нием вести и организовывать людей, открыто гово­рить с ними и дарить им надежду. Прощайте, Вла­димир Михайлович! Город не забудет вас никогда... Я преклоняю голову и перед светлой памятью... — Он назвал еще пять имен, и сильный, глубокий его баритон перелетал от динамика к динамику и воз­вращался эхом, и все застыли, слушая его. — Обра­щаясь к вам в тот воскресный вечер по телевиде­нию, я дал обещание, что сложу с себя полномочия мэра, если сочту себя напрямую виноватым в этих смертях... если мы не сумеем найти и разоблачить убийц Владимира Русакова и остальных погибших, если не назовем тех, кто бросил вооруженных людей против мирной демонстрации трудящихся, высту­пивших за свои законные права. Следствие идет, но к какому придет результату и настигнет ли возмез­дие преступников, пока никто ответить не может.

Мы знаем массу примеров, как такие дела спуска­ются на тормозах и заходят в тупик. Так вот, перед лицом моих сограждан хочу выполнить свое обеща­ние. Независимо от итогов расследования я считаю себя ответственным во всем случившемся и потому с этого часа слагаю с себя полномочия мэра, ухожу в отставку и становлюсь рядовым гражданином своего города. Я многого не успел, многое мне не дали сделать и довести до конца, но поверьте, я старался... А теперь проводим достойно тех, без кого нам будет жить и горше и труднее.

И хотя это было тоже не принято и совсем не­уместно в такую минуту, вдруг раздались аплоди­сменты, сначала отдельные и как будто робкие, в разных концах огромной площади, в толпе, но, по­винуясь стихийному порыву, какому-то закону все- подчиняющей общности, вслед первым разрознен­ным хлопкам начались рукоплескания.

Даже Турецкий и тот на каком-то рефлекторном, подкорочном уровне тоже поддался этой волне и еле удержался, чтобы не захлопать в ладоши, но... но он увидел, заметил и успел связать одно с дру­гим: сейчас первыми зааплодировали те же самые люди, что подняли свист и крик при появлении на трибуне губернатора, и именно в их руках вдруг оказались первые взлетевшие над головами плакаты и транспаранты...

«Ага! — мысленно воскликнул про себя Алек­сандр Борисович. — Сигнальщики! Оч-чень занят­но, чрезвычайно!»

Он оглянулся и поймал взгляд Данилова, стояв­шего в нескольких метрах от него в толпе. Миша, кажется, тоже отметил эту слаженность клакеров и заводил. Честное слово, это было совсем немало! По крайней мере, тут был весьма примечательный сю­жетный поворот.

На площадь вышли трое священников и дьякон, установили аналой. Дымя кадильницей, молодой цер­ковнослужитель в белом облачении неспешно про­шел мимо гробов, и началась заупокойная служба.

Вернувшись с похорон в свой номер их «пяти­звездочного» отеля, Турецкий плюхнулся на кро­вать, закинул голову за руки и стал думать.

Перед глазами, как обычно, проносились карти­ны увиденного днем. А день вышел огромный, на­сыщенный, и, как оказалось, на редкость плодо­творный, по крайней мере, щедро обеспечивший его пищей для этих вот размышлений. Вновь пред­ставали перед ним впервые увиденные вблизи лица губернатора Платова и мэра Клемешева, и Русаков в гробу, и его высокая надменная мать, вся в чер­ном, и та молодая женщина, мысли о которой по­чему-то невольно вызывали странное волнение...

Думал он, думал, а потом усмехнулся, встал и, чувствуя, как губы сами, помимо воли, складывают­ся в тонкую, иезуитскую усмешку, достал из папки лист бумаги и принялся за письмо. Самое обычное приватное письмо мужа жене, с припиской малень­кой дочке, невиннейшее из посланий сугубо интим­ного характера.

«Девчонки мои милые!

Я устал и есть хочу, как думал бедный малютка, который шел по улицам, посинел и весь дрожал. Да, я устал и хочу есть, потому что все время бегаю, днем и ночью, по этому Степногорску, пытаясь на­копать веские доказательства по делу, но, видно, неважный из меня землекоп, и за что платят мне жалованье, наверно, один Костя Меркулов ведает. Работы невпроворот, сил мало, будущее туманно.

Город мне нравится, и мне тут нравилось бы еще больше, если бы не мрачные события, которые меня сюда привели. Конечно, все наши газеты, и москов­ские, и здешние, только и говорят о том, что случи­лось. Но тут все как-то иначе: и сложнее и проще одновременно. Проще, потому что ближе, сложнее оттого, что мы все-таки чужаки и не можем вник­нуть во все тонкости и особенности здешней жизни, понятной аборигенам.

Сегодня хоронили людей, погибших во время массовых беспорядков. Меня познакомили с губер­натором и мэром. Оба показались людьми неорди­нарными, хотя и очень разными, но особенно по­нравился мне здешний гауляйтер, господин П. Он хоть и член КПРФ, что, с моей точки зрения, не предосудительно (я и сам какое-то время состоял в рядах КПСС), но показался мне по первому впечат­лению человеком милым, честным и сердечным, но уж очень усталым, человеком, который и правда хочет выяснить, как все это случилось, так как ЧП произошло в его отсутствие: он был в Москве. Видно, что он все это страшно переживает, в то время как здешние бойкие мальчики вроде тех, что танцуют менуэт в Кремле, тотчас решили использо­вать ситуацию в каких-то своих интересах. В общем, жаждут губернаторской крови. И мне очень хочется помочь ему. И мэру хочется помочь, тоже, видно, парень удивительно способный и человечный. Мо­лодой, очень приятный и, как мне показалось, с завидным политическим будущим, если, конечно, тоже кто-нибудь не помешает ему, что вполне веро­ятно, так как он человек с совестью: другой, испы­тывая комплекс вины из-за всей этой драмы на площади, вряд ли подал бы в отставку с такого поста, где может иметь все. А он сделал это сегодня, представляешь?! Плюнул на все трамплины и отка­зался быть мэром.

В городе полно радикалов, которые, как всегда, ловят своих окуньков в здешней сильно замутненной водичке. А сейчас только и смотрят, где бы еще урвать лишний кусок. В общем, все, как всюду, и я повторяю вслед за Гоголем: скучно на этом свете, господа!

Ну, вот и все. Надеюсь, что не проторчу тут слишком долго. Рвусь к вам каждой своей турецкой клеткой.

Ваш Папаша, Следопыт и Зоркий Глаз.

Р.S.-1. Ирка! Ты мне снишься каждую ночь в самых-самых экзотических видах. А потому ночи мои и трудны и блаженны.

Р.S.-2. Нинке ничего не рассказывай. Если мо­жешь, пиши, либо на Главпочтамт до востребова­ния, либо на мое имя в Степногорскую областную прокуратуру, мне передадут. Ибо, как сказал Алек­сандр Васильевич Суворов, звонок — дура, а пись­мо — молодец.

Целую.

ЖАЛОБЫ ТУРКА

Как-то раз легавый Турка

Отловил блатного Урка,

Урка вышел с пистолетом,

Ну а Турка с партбилетом...

Что было дальше, не знаю, так как Муза поки­нула меня, увы!

В следующий раз придется изменить ей меру пресечения».

Турецкий хохотнул и, чрезвычайно довольный собой, сложил листок вчетверо, засунул в конверт, запечатал и надписал, с тем чтобы бросить в бли­жайший почтовый ящик, едва взойдет за рекой степногорское солнце.

Все дни до похорон Наташа прожила в каком-то сумеречном состоянии. Оглушенность не проходи­ла. Но на кладбище, у свежевырытой могилы, мысли ее вдруг прояснились необыкновенно. К месту упокоения от ворот его несли на руках, а вслед тянулась толпа из сотен приверженцев, друзей и знакомых, руководителей «Гражданского дейст­вия» из отделений и филиалов общества, степногорцы и из области. Тут были люди другие, и все было строго и даже возвышенно. И чувствовала она себя среди них уже совсем иначе, не как оставленная наедине с собой и своим горем, а как законная вдова, как самый близкий его друг и наследница.

Здесь, конечно, была и его мать с какими-то дальними родственниками, но и тут она не измени­ла себе, держалась подчеркнуто отчужденно, холод­но и враждебно.

Люди, люди, люди... Судьба смеялась над ней. Это было то же кладбище, где лежал ее отец, и двигались они по той же аллее, по которой так часто она ходила и где встретилась тогда с тем человеком. И была какая-то глумливая издевка в том, что место для могилы Русакова было выбрано чуть дальше той, на которой оставил свою стихотворную эпита­фию безвестный стихотворец Г. К. А это значило, что спать вечным сном лидеру «Гражданского дей­ствия» уготовлено небесами в окружении бандит­ских главарей, атаманов-уголовников, как теперь принято их было называть, «авторитетов», важных персон кровавого криминального братства. Ирония или злая закономерность шального свихнувшегося времени?

И словно подтверждая эти мысли, откуда-то по­явился Клемешев, с непокрытой головой, и как-то так, будто само собой вышло, что он оказался среди несущих гроб Русакова, и вся душа ее буквально вспыхнула и перевернулась. Он не смел, не должен был прикасаться! Слишком многое, но, наверное, только ей одной говорило и подсказывало, что, ско­рее всего, именно он приложил руку к тому, что происходило сейчас... Она не могла никак доказать это, просто сердце чуяло, откуда пришло это горе, кто принес его. Но подойти, оттолкнуть, потребо­вать, чтобы он ушел, она не могла. Скандал, какой- то непонятный людям, несуразный инцидент у гроба казался немыслимым, оскорбительным вдвойне и втройне.

Она пошла к воротам и вновь увидела того стройного человека лет сорока, которого видела се­годня несколько раз — и во Дворце спорта, и на площади, впервые встреченного в одну из самых страшных минут жизни, на подходе к моргу. Это был, как кто-то пояснил ей, известный следователь из Москвы по фамилии Турецкий, которому было

поручено вести это дело Генеральной прокуратурой и по личному распоряжению Президента. Впрочем, ей было ни до кого и ни до чего. Следователь так следователь...

Но вот она поравнялась с могилой отца и, задер­жав шаг, приблизилась к ограде. И тут словно зна­комая незримая волна коснулась ее. Она быстро обернулась: Клемешев молча стоял рядом и смотрел на нее. Смотрел точно так же, как в тот зимний день, с теплой грустью и состраданием. Но теперь эта близость его присутствия вызвала в ней неудер­жимую дрожь мстительной ненависти и отвраще­ния. Он молчал и как будто ждал каких-то ее слов.

— Ну, вот и все, — сказал он своим глубоким и волнующе-низким голосом, с какой-то усталой опустошенностью и удовлетворением, как будто по завершении тяжкого труда.

И она не поняла, что означали эти слова и что вложил он в них. Что теперь больше нет его врага и соперника? Или что конец теперь их движению, их «Гражданскому действию»? Или просто этими сло­вами он невольно признался, что, наконец, добился того, чего хотел...

И как только посмел он приблизиться к ней! И где — здесь? И что хотел он выразить или внушить ей — вездесущий, внутренне спокойный, как сама смерть, которой будто веяло от него?

Дата добавления: 2015-07-02