Часть первая 23 страница

"Теперь купец обязательно уж придет, - размышлял Ходжа Насреддин. - Первую награду на скачках у него вырвали, вряд ли он захочет увеличить свой убыток потерей многотысячных коней".

И опять Ходжа Насреддин ошибся: купец не пришел. Вместо купца прискакали, со свободной лошадью в поводу, конные стражники, схватили Ходжу Насреддина и, ни слова не говоря, умчали куда-то; совершилось это в одну минуту, он едва успел посовать в мешок свое гадальное имущество - книгу, тыкву и прочее.

Управительская ниша опустела.

Долго стояло на мосту недоуменное молчание. Потом среди гадальщиков начались пересуды и споры. Куда его повезли? В тюрьму? На плаху? Или, может быть, он еще вернется, - но в каком-нибудь новом обличье?

Большинство, однако, склонялось ко мнению, что теперь ему пришел безвозвратный конец. Трое льстецов, поспешивших отречься от старика и переметнуться, горько пожалели о своей поспешности, особенно же - о злобных насмешках над черепом.

Первым к нише старика подошел Хаким - тот самый, что долгое время жил у него в доме, будучи принят, как сын.

- Не сыро ли тебе здесь, о мой многомудрый покровитель? - спросил он со лживой сыновней заботой в голосе. - Хочешь, я отдам тебе свою новую камышовую подстилку, умягченную ватой?

Двое других, испугавшись, как бы он не опередил их в заискивании, тоже подошли к нише.

- О мудрейший наставник! - медовым липким голосом начал первый. - Некая весьма богатая вдова пришла ко мне вчера за советом. Дело у нее трудное, запутанное, и я не могу разобраться в нем. Позволь же, когда она придет сегодня, направить ее к тебе, чтобы ты разрешил ее сомнения и, разумеется, извлек в свою пользу все доходы, сопряженные с этим. Твоя глубокая мудрость...

- И несравненные познания! - подхватил второй.

- И высота помыслов! - заторопился первый.

- И этот вещий череп! - воскликнул второй. А третий - Хаким - в это время извивался и подвизгивал сзади, выискивая место и для своего слова.

- И несказанная доброта! - заверещал он. - Какой благосклонной улыбкой озарялось вчера твое лицо, о многотайнопостигательный старец, когда ты внимал моим беззлобным шуткам, понимая, что они подсказаны единственно лишь добродушием и веселостью нрава...

Старик не поднимал глаза, на его высохших губах мерцала скорбная усмешка. Вот когда он вплотную приблизился к стародавней истине: "Мудрость - не достояние возвысившихся, но только смиренных!.." Однако страшные слова, произнесенные им, свидетельствовали, что мудрость его обращена своим ликом во тьму. Он сказал:

- Для каждого из вас я совершил в свое время доброе дело и ныне за это наказан. Таков закон нашего скорбного мира: каждое доброе дело влечет за собою возмездие совершителю.

Вряд ли он сам, да и те, что слышали его, поняли до конца весь гибельный смысл этих слов, после которых - если бы только они оказались правдой, - жизнь должна была бы остановиться; но благостна Жизнь! - они не были правдой, а лишь оправданием для утративших веру или поддавшихся отчаянию, как этот старик.

Ходжу Насреддина стражники вознесли на помост еще быстрее, чем купца, и повергли на ковер перед ханом.

Из простого народа никого уже вблизи не было; на окраинах поля стража палками и плетьми разгоняла последних любопытствующих.

С первого взгляда Ходжа Насреддин понял, что между купцом и вельможей только что за- училась жаркая схватка. Оба красны, глаза у обоих горели, руки тряслись.

Красен был от гнева и сам владыка.

- Никогда еще, - говорил он глухим от удушья голосом, - никогда еще никто не осмеливался оскорблять государя такими непристойными перебранками! Да еще всенародно, перед глазами тысячи людей! Неужели не могли вы найти для ваших низменных счетов другого часа и другого места? - Он с хрипом, с трудом перевел дыхание. - И неужели государь никогда не может спокойно отдаться душой удовольствию или зрелищу, освободиться хотя бы на один час от ваших грязных жалоб, кляуз и сплетен?

Здесь взгляд его упал на Ходжу Насреддина:

- Это кто еще?

- Гадальщик, - подсказал торговый визирь. - Тот самый гадальщик, из-за которого...

- Откуда он взялся? Зачем он здесь? Визирь побледнел:

- Я распорядился доставить его в предположении, что великий хан пожелает самолично спросить... услышать... узнать... лицезреть... я думал...

Он завяз в словах и беспомощно оглянулся на придворных.

Никто не поспешил ему на выручку. Все молчали.

- Он предполагал! - воскликнул хан в сильнейшем негодовании. - Он думал!.. Скоро ты предположишь еще что-нибудь столь же несуразное и притащишь с базара к моему трону всех метельщиков, мусорщиков, уборщиков для дружеских бесед и рассуждений со мною! Если ты распорядился доставить сюда этого плута-гадальщика, сам и разговаривай с ним, а меня прошу избавить от такой чести. Пусть он или найдет этих проклятых коней - сейчас же, в моем присутствии, немедленно! - или сознается в обмане и понесет должную кару, безотлагательно, вот здесь перед помостом!

Хан умолк, откинулся на подушки, выказывая всем своим видом крайнее неудовольствие.

Ходжа Насреддин успел за это время переглянуться с купцом и дружески подмигнуть ему; тот яростно крякнул, вырвал еще клок из бороды, но голоса подать не посмел.

- Гадальщик! - сказал торговый визирь. - Ты слышал волю нашего владыки, - отвечай же теперь на все мои вопросы прямо, ясно и без уверток.

Ходжа Насреддин так и отвечал - прямо, ясно и без уверток. Да, он берется отыскать коней. Сейчас же, незамедлительно, в присутствии хана. Он осмеливается напомнить о награде в десять тысяч таньга, что обещал купец.

- Был такой уговор? - обратился визирь к меняле.

Тот молча вытянул из-под халата кошелек, подал визирю.

- Видишь, гадальщик! - Визирь встряхнул кошелек, послышалось тонкое пение золота. - Но чтобы получить его, ты должен, во-первых, найти коней, а во-вторых, опровергнуть тяготеющее над тобой обвинение в подкупе. Если ты берешься найти коней сегодня, то объясни: почему не мог найти вчера, позавчера и третьего дня? Почему ты не нашел их перед скачками, а берешься найти после скачек?

- Неблагоприятное расположение звезд Сад-ад-Забих... - затянул Ходжа Насреддин свою старую песню, еще бухарских времен.

- И не сокрыто ли здесь, - прервал торговый визирь, - не сокрыто ли злоумышленного намерения причинить ущерб великому хану, лишив его лицезрения арабских коней, которые, по словам их владельца, достойны радовать царственный взор? Если таковой злонамеренный умысел действительно имел место, скажи: кто внушил его тебе?

Эту догадку о злоумышленном намерении торговый визирь направлял против вельможи - своего старинного соперника.

- Сознайся, гадальщик! - вскричал он, воспламенившись надеждой. - Сознайся чистосердечно: кто внушил тебе умысел против нашего солнцеподобного хана, кто этот гнусный коварный злодей, прикрывающий свое змеиное жало личиной преданности? Скажи, сознайся - и ты будешь помилован! И твоя награда увеличится, - я сам, движимый рвением разоблачить всех тайных врагов повелителя, я сам готов добавить к этому кошельку две и даже три тысячи таньга от себя, если ты скажешь!

Сжигаемый вожделением сокрушить вельможу, он добавил бы и пять, и десять тысяч!

Но ему противостоял не какой-нибудь безусый юнец, а зрелый муж, полный сил и закаленный в дворцовых боях.

Вельможа шагнул вперед, к трону. Глаза его сверкнули, усы грозно устремились вперед, подобно клыкам боевого слона.

- Великий хан видит и слышит, что здесь творится! Вымогать признание деньгами - не есть ли в свою очередь тяготейший вид подкупа?

- Допрашивая гадальщика, я выполняю ханское повеление, - огрызнулся торговый визирь. - И никто не сможет обвинить меня ни в подкупе, ни в конокрадстве, как некоторых других.

- Всемилостивый аллах! - вскричал вельможа, подскочив на своих высоких каблуках и воздев к небу руки. - О небесные силы! За что, за что я принужден выслушивать такие оскорбления! И от кого? От людей, хотя и облеченных высоким доверием, но употребляющих его недостойно и своекорыстно, для взимания в свою пользу незаконных поборов, как, например, в прошлом году при достройке больших торговых рядов...

- Какие поборы? - вспыхнул визирь, но глаза его забегали и стали туманно-пыльно-матовыми, ибо он-то лучше всех знал, о каких именно поборах идет речь. - Быть может, высокочтимый начальник городской стражи подразумевает деньги, отпущенные в прошлом году на обновление сторожевых башен, в которых и по сию пору не обновлено ни одного камня, хотя деньги истрачены все, без остатка...

- Сторожевые башни! - писклявым голосом вмешался начальник городского благоустройства. - Уж если вспоминать о башнях, то надлежит раньше вспомнить об очистке и облицовке большого водоема на площади святого Хазрета! Где очистка, где облицовка? Между тем этому делу пошел уже четвертый год, деньги отпускались из казны четырежды!

Ему ответил верховный мираб[15], ведающий всеми арыками и водоемами в государстве, упомянув о базарных площадях, так и не выстланных камнем; эти слова мгновенно воспламенили главного смотрителя базаров - жилистого длинного старика с круглыми глазами совы на рябом лице: брызгаясь слюной и шепелявя, он начал кричать о каких-то караванах, обобранных по пути в Коканд, о трех мешках золота, отправленных эмиру бухарскому, но так и не доехавших до Бухары; тогда послышался зычный голос верховного охранителя дорог, объяснившего пропажу золота дерзостью разбойников, напавших на караван; его выспренная речь была прервана громким смехом вельможи, который через своих шпионов отлично знал, какие это были разбойники; вставил свое слово торговый визирь, опять вмешался верховный мираб, за ним - смотритель базаров, казначей и все остальные.

Через минуту на помосте бушевал целый пожар взаимных обличении и попреков.

О купце, о гадальщике, о пропавших конях все забыли.

Побагровевшие, с пылающими выпученными глазами, судорожно стиснутыми кулаками, обливаясь потом в своих тяжелых халатах, визири и верховные начальники яростно наскакивали друг на друга, кричали и вопили, едва не вцепляясь друг другу в бороды.

Кто-то припомнил постройку двух мостов через Сай стародавнее дело, хорошо известное хану.

Привстав на троне, сам для себя незаметно втянувшись в перебранку, хан закричал:

- Мосты! Мосты, говорите вы, мошенники и воры! А подряд на поставку тесаного камня для этих мостов? Ага, ты молчишь, Кадыр! А двести шестьдесят карагачевых балок, что на поверку оказались тополевыми, да еще и гнилыми! Чье это дело, ну, говори, Юнус!

Утихомиривать это словесное побоище пришлось Ходже Насреддину.

Потрясая своей гадальной книгой, он возгласил:

- На вопрос о пропавших конях моя гадальная книга отвечает...

Его слова были подобны ливню, низвергнувшемуся из туч на пламя степного пожара.

Первым опомнился хан, обвел остальных негодующим взглядом.

Визири, советники, сановники притихли, вернулись на свои места позади трона, затаив в сердцах неутоленную клокочущую злобу.

- О мерзостные нарушители благоприличия! - начал хан, тяжело дыша. - Долго ли мне терпеть ваши бесчинства? Не думайте, что сегодняшнее позорище пройдет вам даром, - дайте мне только вернуться во дворец! Из-за вас мне с трепетом приходится думать об ответе аллаху за беспорядки в моем государстве; сколько я ни стараюсь, сколько я ни забочусь - все мои усилия рассыпаются в прах, наталкиваясь на вашу глупость, чванность, склочность, своеволие и воровство! И не сетуйте, если однажды я, окончательно истощив терпение, выгоню вас всех поголовно, отобрав в казну все, вами накраденное! - Он обратил пылающее гневом лицо к торговому визирю: - Скажи гадальщику - пусть продолжает! Пусть скорее изобличит себя в плутовстве, в обмане и подвергнется наказанию. Где кони?

- Где кони, гадальщик? - отозвался, как эхо, торговый визирь.

- Кони находятся в конюшне одного загородного дома по найманчинской дороге, - ответил Ходжа Насреддин. - Дом этот стоит при слиянии двух больших арыков, окружен садом, имеет украшенные цветной росписью ворота, по которым легко его отличить от всех прочих.

- Украшенные росписью ворота! - воскликнул меняла. - При слиянии двух арыков? Да ведь это же мой собственный загородный летний дом! Но там сейчас никого нет, он заколочен - как могли попасть туда кони?

Придворные зашептались, озадаченные словами менялы.

Сомнения разрешил хан:

- Конечно, никаких коней там нет и никогда не было. Гадальщик путает, в надежде вывернуться и ускользнуть от кары. Приготовьте для него плети, пошлите в этот загородный дом людей, чтобы через них удостовериться в его лжи!

На большую найманчинскую дорогу помчались всадники.

- Конечно, там ничего не найдут! Конечно, ничего, никаких коней, - гудели придворные за спиной хана.

Но трое из находившихся здесь думали иначе: Ходжа Насреддин, бестрепетно взиравший на кнутобойные приготовления перед помостом, и меняла с вельможей, которым было уже известно удивительное всеведение гадальщика. "В моем собственном доме! - мысленно восклицал меняла, все больше запутываясь в различных догадках и предположениях. - С этими конями творятся, поистине, какие-то чудеса!" А вельможа замер, застыл и затаил дыхание, боясь поверить такому счастью. О, только бы не ошибся гадальщик, только бы кони действительно отыскались в доме купца! А тогда, тогда... он знал, что ему делать и говорить тогда!

Через короткое время - найманчинская дорога проходила рядом - на дальнем конце скакового поля показались возвращавшиеся всадники.

- Ведут, ведут! Вот они, мои кони! - закричал меняла и в самозабвении кинулся навстречу всадникам.

Но стражники, по знаку вельможи, перехватили его на лестнице, втолкнули обратно на помост. "Наш разговор еще не окончен, почтенный Рахимбай!" - зашипел про себя вельможа, содрогаясь от злобного торжества.

Всадники приблизились. Они вели двух незаседланных коней, одного - белого, как раковина, второго - черного, как ласточкино крыло.

Таких коней по статям, осанке и поступи никогда еще не видели на скаковом поле!

Среди придворных послышались возгласы изумления и восхищения.

Меняла дрожал и все порывался к лестнице, но стражники держали его крепко.

- Без преувеличения, эти кони - истинное украшение земли! - сказал хан.

- Истинное украшение! Истинное украшение! - подхватили на разные голоса придворные.

Коней подвели к помосту. Воцарилась тишина: все молчали, позабыв свои обиды и распри, погрузившись в созерцание арабских красавцев.

И вдруг опять раздался гнусавый вопль менялы:

- Защиты и справедливости!

Все зашевелились. Хан поморщился:

- Что ему нужно еще, этому назойливому купцу? Он получил своих коней, пусть удалится с ними.

- А как же моя награда? - поспешил напомнить Ходжа Насреддин.

- Что касается гадальщика, - добавил хан, не взглянув, - то он должен получить обещанную плату.

Торговый визирь высоко поднял кошелек менялы с десятью тысячами таньга, подержал некоторое время над головой, потряхивая, чтобы все видели и слышали, затем бросил к ногам Ходжи Насреддина:

- Возьми, гадальщик; великий хан справедлив! Но коршуном налетел со стороны меняла, вцепился в кошелек обеими руками.

- А подкуп, о великий владыка! - закричал он, стараясь вырвать кошелек у Ходжи Насреддина и страшно искривив при этом лицо. - Гнусный подкуп, благодаря которому мои несравненные кони опоздали на скачки! Вот они, оба здесь - подкупленный и подкупатель! - Не выпуская из рук кошелька, он дважды вздернул бороду, указав ею на вельможу, на Ходжу Насреддина. - Защиты и справедливости! Пусть объяснит гадальщик, почему не нашел моих коней вчера, если так легко нашел сегодня, сколько ему за это заплачено и кем? Отдай, плут, - слышишь, отдай мои деньги!

Он дернул кошелек к себе с такой неистовой силой, что не удержался на ногах - повалился на спину; Ходже Насреддину, волей-неволей, чтобы не выпустить кошелька, пришлось валиться на менялу. Помост затрещал. Придворные взволнованно загудели. Перед лицом хана творилось нечто совсем уж непристойное - драка!

Стражники растащили драчунов. Кошелек остался у Ходжи Насреддина. Меняла хрипел и хватался за сердце. Вот когда пришел час вельможи - час мести, победы, торжества и сокрушения врага! Он, преисполненный решимости, шагнул вперед, смело стал перед ханом:

- Да будет позволено теперь и мне сказать свое слово! Этот меняла обвиняет меня в подкупе. Но пусть сначала он объяснит, каким образом похищенные кони очутились на конюшне его же собственного загородного дома?

Что мог ответить застигнутый врасплох меняла?.. Молчал.

Громовым голосом вельможа воскликнул:

- Мы не слышим ответа! Вот где сокрыто подлинное коварство! Сначала усомниться в победе на скачках своих арабов, резвость которых далеко не соответствует их внешней красоте, - затем, во избежание срама, спрятать коней в своем загородном доме и вопить на весь город, что они похищены, - какое название можно дать подобному делу! Поднять на ноги всю городскую стражу, возмутить спокойствие, явиться в непристойном виде, босиком и без чалмы, на это праздничное торжество и своими нудными, лживыми воплями изгнать радость из сердца великого хана - и все это, все - для единственной цели: очернить в глазах повелителя самого верного, самого преданного слугу!

Голос вельможи дрогнул, рукавом халата он вытер глаза, затем, возведя их горе, продолжал:

- Разве это все - не злодеяние? И если уж кому-нибудь надо просить у великого хана защиты и справедливости, то, конечно, мне, невинно оклеветанному и поруганному, а вовсе не ему, не этому меняле, злобное коварство которого не имеет границ! Кто может поручиться, что завтра он не придет во дворец с какой-нибудь новой жалобой, не обвинит меня в ограблении его лавки, или, что еще хуже, - в прелюбодеянии с его женой?

Это был великолепный, тонко задуманный, далеко рассчитанный ход! Выждав с минуту, чтобы хан имел время запечатлеть в своей памяти эти предохранительные слова, вельможа закончил:

- Спрашивают: кто был похитителем коней? Кто был дерзким вором, которого мы так долго и безуспешно разыскивали? Теперь понятно, почему мы не могли найти его, теперь нет нужды ходить далеко в поисках этого вора, ибо он здесь, перед нами! Вот он!

И, величественно закинув голову, откачнувшись всем телом назад, вельможа простер перед собою десницу с вытянутым перстом, указуя на бледного, съежившегося менялу.

- Я похититель?.. Я вор?.. Украл своих же собственных коней?.. - сбивчиво бормотал меняла.

Его жалкий немощный лепет был смят, раздавлен голосом вельможи, - так исчезает для нашего слуха журчание ручья вблизи могучего водопада.

- Вот он! - гремел вельможа. - Пусть он теперь опровергнет мои слова!

Как всегда в таких случаях, смущение менялы было многими сочтено неопровержимой уликой, а громовой голос вельможи - бесспорным доказательством его правоты.

Нашлись, однако, и такие, - из числа врагов вельможи, с торговым визирем во главе, - которые приняли в этой распре сторону менялы. Они загудели:

- Кто же будет похищать у самого себя?

- Это невероятно!

- Это неслыханно!

- Такой достойный человек, известный всему Коканду!..

Против них дружно выступили сторонники вельможи; кто-то, в качестве примера, что бывают иные весьма странные похищения, опять упомянул о трех мешках золота, похищенных якобы разбойниками на пути в Бухару; верховный охранитель дорог опять пришел в неописуемое волнение и начал кричать о незамощенных базарных площадях; послышались упоминания о водоеме на площади святого Хазрета, о сторожевых башнях, о больших торговых рядах, о поборах, - словом, не прошло и минуты, как вокруг трона опять запылал пожар взаимообличений и попреков. Опять все придворные сцепились и склубились в общей смуте и, хрипя, потные, с багровыми лицами, наскакивали друг на друга. Хан молчал, с брезгливо-безнадежной усмешкой на тонких губах, - медленно отвернулся и застыл на троне, опустив плечи, глядя в пустое поле.

О купце, о конях, о гадальщике все, как и в первый раз, конечно, забыли.

На помост поднялся медлительный пожилой стражник - один из старших. Этот стражник служил давно, поседел на ханской службе, все видел, ко всему привык; будучи от природы человеком вовсе не злым, вдобавок - угнетенным заботами о многочисленном семействе, он никогда не проявлял кнутобойного усердия сверх самого необходимого, за исключением только случаев, если поблизости оказывалось начальство. Мягко ступая по драгоценным коврам, он подошел к меняле:

- Забирай, купец, своих коней и с миром иди домой; тебе нечего здесь делать: им хватит теперь разбираться надолго.

Подталкивая менялу кулаком в загривок - для порядка, тихонько, совсем не больно, потому что начальство не взирало, стражник свел его по лестнице, вручил ему коней, дал в сопровождающие двух младших стражников и отправил домой. Затем вернулся на помост, чтобы таким же образом выпроводить и гадальщика.

Но Ходжи Насреддина уже на помосте не было: он всегда умел уйти незаметно; в это время он был на противоположном конце скакового поля, в светлой тени молодых тутовников, на берегу маленького арыка, бойко и весело бежавшего по белым камешкам, по золотому песку. Шепталась листва, пели птицы, пробежала мышь, плеснулась рыбка, в безмятежном предвечернем покое синело небо, плыли облака. Ходжа Насреддин жадно припал к воде, освежил пересохшие губы, умылся, задрал рубаху, вытер лицо, блаженно ощутив заголившимся животом свежесть ветра. Потом - обернулся к полю. Там, на помосте, как в клокочущем адском котле, продолжалось кипение страстей: мелькали, смешивались цветные халаты, искрились медали, бляхи, сабли, доносился бурлящий гул взаимообличений, яростных даже и в этом своем слабом отзвуке. Ходжа Насреддин усмехнулся, ощупал в поясе тяжелый кошелек и, не спеша, размашистой походкой, сопутствуемый ветерком и немолчным щебетом птиц, пошел берегом арыка, вслед за веселой водой.

Мешок с гадальным имуществом тяготил его. По дороге попался, окруженный старыми деревьями, маленький непроточный водоем, источавший из своих затхлых недр густые запахи гнили; едва Ходжа Насреддин вошел в тень, как вокруг заныли, зазвенели комары и пошли впиваться, липнуть к потному лицу, шее, открытой груди. Выбрав один старый тутовник, искривленный, с узловатыми сучьями и большим дуплом, черневшим под кроной. Ходжа Насреддин засунул мешок в это дупло и для верности - примял кулаком. Со свободными руками, легким сердцем он присел на мшистый корень, горбом выпиравший из-под земли; отмахиваясь от назойливых комаров, он говорил тутовнику: "Смотри не проболтайся, старик; ты ведь только один во всем городе знаешь, куда вдруг исчез главный гадальщик с моста Отрубленных Голов!" Более надежного хранителя своей тайны Ходжа Насреддин не смог найти; это был самый хмурый, самый молчаливый старик изо всех, обитавших вокруг водоема, и в глубине своей древесной души он, конечно, таил к людям полное презрение, потому что давно и прочно стоял на своем законном месте, глубоко запустив корни в землю, не боясь ни холодов, ни бурь и не мотаясь неизвестно зачем по белу свету, нигде не находя успокоения сердцу, как это свойственно некоторым людям.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Этим разговором со старым тутовником завершилась для Ходжи Насреддина в книге его бытия одна из примечательных страниц. Все, что он задумал, было исполнено, кожаная сумка менялы открылась перед ним, кошелек с десятью тысячами таньга лежал в его поясе, тяжеловесно соседствуя с другим кошельком, поменьше, полученным от вельможи. Теперь, казалось бы, он с полным правом мог подумать об отдыхе, - но уже новые заботы теснились к нему.

Не будем описывать в подробностях следующего дня Ходжи Насреддина, - скажем коротко: он покупал. Он покупал все, что попадалось на глаза, из вещей, милых детскому сердцу: шелковые халатики, сапожки с цветными кисточками, туфельки, платья, игрушки, сласти, связки бус и серебряных перстеньков. Его сопровождал по базару одноглазый вор, сгибавшийся под тяжестью большого мешка; наполнив мешок доверху, вор уносил его в примыкавший к базару переулок, в один пустой дом, а когда возвращался - его ждал сменный мешок, уже до половины набитый.

Закупки продолжались до вечера. Одноглазый вор выбился из сил, таская мешки. Наконец ударили барабаны, базар вскипел последней сумятицей, и в жарких, низко стелющихся лучах закатного солнца по всему огромному пыльному пространству, от конской ярмарки на севере до китайской слободы на юге, началось гулкое хлопанье тяжелых щитов, опускаемых над прилавками, разноголосый звон певучих медных запоров; толпы редели, верблюды и арбы двинулись к ночлегу, караван-сараи широко распахнули ворота навстречу им, бесчисленные харчевни и чайханы наполнили воздух пахучим дымом, который, не расходясь, пластами висел в обезветренном воздухе, нежно-палевый от солнца сверху и угарно-сизый внизу.

Ходжа Насреддин и одноглазый вор, взвалив на спины два последних мешка, направились к дому. Купленную напоследок, уже под барабанный рокот, связку перстеньков Ходжа Насреддин нес в руках и время от времени встряхивал, освежая слух, после базарного шума, веселым тонким пением серебра.

Напомним здесь, что происходило это все в канун дня дедушки Турахона. Переулок был охвачен предпраздничной суетой. Навстречу Ходже Насреддину и одноглазому то и дело выскакивали из калиток маленькие жители земли, восьми, девяти и десяти лет от роду, и с озабоченно-таинственными лицами и тревожно-радостными огоньками в глазах спешили по своим неотложным и важным делам - кто за разноцветными ниточками для подвешивания тюбетеек, кто на поиски доброго дела, которого сегодня еще не у спел совершить. Но хотя и велика была их озабоченность, - ни один не забыл поклониться нашим путникам и звонко сказать:

- Здравствуйте, добрый вечер, - да будут назавтра удачны все ваши дела! Не помочь ли вам донести мешки?

- Спасибо!- отвечал Ходжа Насреддин. - Да будут удачны ваши дела в эту ночь, да свершатся все ваши надежды и ожидания! Что же касается мешков, - то как вы их понесете, если вас самих можно посадить по трое в каждый мешок? Впрочем, вы можете проводить нас, и это в глазах дедушки Турахона - поверьте мне - будет все равно, как если бы вы тащили мешки.

Дети с восторгом встречали его слова и шли провожать. К дому Ходжа Насреддин и одноглазый прибыли, окруженные шумной гурьбой обутых и босоногих, выбритых и носящих косички, курносых и прямоносых, веснушчатых и гладких, черных, рыжих, белобрысых и всяких иных. Здесь-то как раз и пригодилась связка перстеньков - хватило на всех, даже два перстенька еще остались на нитке.

- Обязательно положите перстеньки в свои тюбетейки, что будете подвешивать на ночь, - наставлял ребятишек Ходжа Насреддин. - Пусть это будет для Турахона знаком, что вы помогали в переноске мешков.

Остаток дня Ходжа Насреддин и одноглазый вор провели в пустом доме, среди сваленного грудами на полу добра - сапожек, халатиков, игрушек и сластей. Здесь и поужинали в слабом янтарно-розовом полусвете зари.

Наступила ночь.

Только луна, стоявшая в небе, в широком туманном круге, видела их последующие дела. Нагруженные мешками, они, крадучись, вышли на затихшую, безлюдную улицу, волшебно преображенную лунным светом: голубая мгла, журчание воды, глубокие тени, образующие в стенах и заборах таинственные проходы, из которых, казалось, вот-вот появится сам Турахон или незабвенный калиф Гарун-аль-Рашид в своем двухстороннем плаще, сверху - рваном и нищенском, но с царственной, усыпанной алмазами подкладкой.

Много раз они возвращались к дому, освобожденные от своего груза, с пустыми мешками в руках, и опять уходили, сгибаясь под тяжестью полных.

Тихо скрипели калитки, оставленные по обычаю не запертыми на эту ночь.

Порою слышался нетерпеливый шепот одноглазого:

- Куда они ухитрились запрятать свои тюбетейки, эти маленькие разбойники, обитающие под здешней кровлей? Подожди, я загляну еще вон в тот конец виноградника.

Тюбетейки отыскивались где-нибудь в затененном углу; в иной поблескивал на донышке знакомый перстенек, - тогда Ходжа Насреддин добавлял к подаркам лишний кусочек халвы, за участие в переноске мешков.

Майские ночи коротки, а добра приготовили много; носить пришлось без отдыха и быстрым шагом.

В маленький дворик вдовы они попали только к рассвету - уже поднимался туман.

А последние мешки разносили бегом, то и дело поглядывая на разгоравшийся восток, откуда - из-за гор и морей - шел в рубиновой короне, в солнечном плаще новый сияющий день.

Они успели как раз вовремя. Свой обход они закончили в дальнем переулке, в чисто прибранном, выметенном садике, из которого им пришлось спасаться бегством через забор, потому что какой-то маленький нетерпеливец, вскочивший с постели раньше законного времени, едва не прихватил их у своей тюбетейки. И, сидя с громко стучащими сердцами по ту сторону забора, в мокрых от росы лопухах и репейниках, они слышали восторженные вопли нетерпеливца, взбудоражившего в одну минуту весь переулок, перед этим сонный и тихий. С высокого неба над ними, под свежим дыханием утра улетучивалась туманная бледность, и все чище выступала сквозь нее глубокая густая синева, и лопухи со всех сторон тянули к ним лапчатые листья с дрожащими на них крупными каплями росы, - как грубые ладони рыбаков, добывших жемчуг из моря.

Возвращались они теми же улицами, но уже при солнечных лучах, легко и прохладно скользивших навстречу. Во всех домах по пути они слышали возгласы радости. "О благословенная ночь! - говорил одноглазый. - О великая ночь моей жизни!.." А Ходжу Насреддина пошатывало от усталости.

Дата добавления: 2015-07-02