Двойная поэма озера эдем

ЗАРЯ

РОЖДЕСТВО ХРИСТОВО

Ищет вымя пастух, и к ослепшей коптилке

льнут седые овчарки кудлатой метели.

Восковое дитя с камышовой подстилки

протянуло ладонь стебельком иммортели.

Чу... Шажки обмороженных ног муравьиных.

Рассекли небеса две кровавых полоски.

Чрево беса разверзлось - и в зимних долинах

студенистой медузой дрожат отголоски.

Запевает по-волчьи зеленое пламя,

у костров муравьиное утро теснится.

Сновиденья луны шелестят веерами,

и живому быку изрешеченный снится.

Три слезы на лице у Младенца застыли.

В сене видит Иосиф три терния медных.

И плывет над пеленками эхо пустыни,

гул оборванных арф и молений предсмертных.

А рождественский снег по Манхэттену веет

над готической скорбью, подделанной грубо.

И насупленный Лютер ведет по Бродвею

слабоумных святош и хохлатых керубов.

У зари над Нью-Йорком

четыре ослизлых опоры

и вороньи ветра,

береляшие затхлую воду.

У зари над Нью-Йорком

ступени безвыходных лестниц,

где в пыли она ищет

печальный рисунок фиалки.

Восходит заря, но ничьих она губ не затеплит -

немыслимо завтра и некуда деться надежде.

Голодные деньги порой прошумят

над бульваром,

спеша расклевать позабытого в парке ребенка,

И кто пробудился, тот чувствует

каждым суставом,

что рая не будет и крохи любви не насытят,

что снова смыкается тина законов и чисел,

трясина бесцветной игры и бесплодного пота.

Рассвет умирает, глухой от кандального лязга,

в содоме заносчивых знаний, отринувших землю.

И снова, кренясь от бессонницы, тянутся люди,

как будто прибитые к суше кровавым потопом.

Древний, мой прежний, голос

не глотал загустевшие, горькие соки.

Вижу - он лижет и лижет мне ноги

в зарослях влажной, хрупчайшей осоки.

Ай, прежний голос любви моей,

ай, голос правды моей,

ай, голос моей распахнутой раны, -

в те дни с языка моего струились розы вселенной -

все до единой,

и даже не снилось травинке невинной

хладнокровное хрупанье

челюсти длинной, лошадиной!

Ныне кровью моей допьяна напиваются,

напиваются кровью угрюмого детства,

а глаза мои разбиваются на свирепом ветру

сиротства,

в сатурналиях алюминия,

пьяных воплей и святотатства.

Не надо ни сна, ни блаженства, - всего лишь,

о голос божественный,

всего лишь нужна свобода, моя любовь человечья,

которая терпит увечья

в беспросветных воронках ветра.

Моя любовь человечья!

Все акулы охотятся друг за другом,

ветер вцепится скоро в сонных листьев изнанку.

О древний голос! Языком своим выжги

мой теперешний голос - порошок и жестянку.

Буду плакать, ведь хочется, хочется плакать,

так заплакать, как мальчику с парты последней,

потому что я не травинка, не поэт, не скелет,

закутанный в мякоть,

а лишь сердце, смертельно раненное,

стон - на стоны иного мира,

боль - на боль вселенной соседней.

Повторять свое имя и плакать, -

роза, детство, над озером сизым зелень елки

и жилки простора, -

говорить свою правду и плакать, правду сердца,

способного плакать,

ради правды - убить иронию

и подсказки литературы.

Нет, не требую, нет, - я ведь только хотел бы,

чтобы вольный мой голос лизал мои руки.

В лабиринте бессовестных ширм затерялось бумажкой

мое сиротливое тело,

и его добивают луна и часы, на которых от пепла

стекло поседело.

Так сказал я тогда.

Так сказал я тогда, когда все поезда

остановлены были Сатурном,

и туманы, и Сновиденья, и Смерть искали меня

в двойной неприкаянности.

Искали меня в двойной неприкаянности

там, где грустно мычат коровы

на хрупких ногах бесплотных,

как ноги пажей прозрачных;

и где грустно парит мое тело

между призрачной двойней

между тою и этою чашей весов.

Дата добавления: 2015-07-02