Луна и панорама насекомых

РУИНА

Зов без ответа.

Бродячий узник собственного тела.

Таким был облик ветра.

Луна над головою

внезапно превратилась в конский череп,

и воздух вызрел черною айвою.

В пустой оконной раме

рассыпала свои бичи и звезды

борьба воды с песками.

И видел я, как травы шли на приступ,

и бросил им ягненка - и ягненок

заплакал на зубах у стрелолиста.

Взъерошивая перья и скорлупки,

внутри повисшей капли

кружился прах растерзанной голубки.

И, не меняя цвета,

отары туч лениво наблюдали

единоборство камня и рассвета.

А травы шли. Все ближе и все ближе.

Любовь моя, они вспороли небо

и, как ножи, царапают по крыше.

Любовь моя, дай руки! Мы в осаде.

По рваному стеклу разбитых окон

кровь разметала слипшиеся пряди.

Одни лишь мы, любовь моя, остались.

Отдай же свой скелет на волю ветра.

Одни лишь мы, любовь моя, остались.

На волю ветра, сирый мой ребенок!

Найдем, любовь, найдем, пока не поздно,

хоть тени наших лиц непогребенных!

(стихи о любви)

Зыбь мерцает под луною,

серебрясь и голубея;

нежно застонали реи,

ветер к парусу прильнул.

Стало бы сердце ботинком,

будь в каждой деревне сирена.

Но тянется ночь, костыляя к больничным окнам,

где барки ждут очевидцев, чтоб затонуть спокойно.

Ветер лаской пахнет -

и становится девочкой сердце.

Ветер забьется в плавни -

и сердце как вековая коровья лепешка.

Плыть, плыть, плыть

к новым полчищам рваных мысов

и россыпям караулов.

Но все та же ночь, равновесье снежных галактик.

И луна.

Луна!

Но разве это луна?

Это лисица баров,

японский петух, расклевавший себе глазницы,

пережеванная трава.

И нам не помогут ни солитеры в склянках,

ни травосборы, до чьих небесных истоков

докапывается метафизик.

Призрачны формы. А наяву одно -

хоровод этих ртов у загубников с кислородом.

И луна.

Но разве это луна?

Это рой насекомых,

трупики на побережьях,

боль, растянутая в длину,

йод, собравшийся в точку,

вереницы насаженных на булавку,

нагой, замесивший свой хлеб на всеобщей крови,

и любовь, что не стала ни конем, ни ожогом,

детеныш обглоданных ребер.

Моя любовь!

А они поют, надрываются, стонут: "Лицо! Лицо!"

Все яблоки - как одно,

георгины неразличимы,

у любого луча металлический привкус конца,

а поля стольких лет уместятся на решке монеты.

Но твое лицо заслоняет им небо пиршеств.

И они поют, надрываются, стонут,

хватают, лезут, роятся!

Значит, надо бежать - и скорей! - по волнам и веткам,

по безлюдным готическим улочкам, выводящим к реке,

вдоль кожевенных лавок, трубящих в рог недобитой

коровы,

по ступеням - не бойся же, ну! - по ступеням.

В море есть восковой человек, он качается на волнах

и так слаб, что маяк, заигравшись, прогрыз ему сердце.

А в Перу есть тысячи женщин, которые днем и ночью -

о, этот рой! - заплетают вены, играя ноктюрны и марши.

Но вцепившаяся перчатка съедает мне руку. Довольно!

Я платком приглушаю щелчок

первой лопнувшей вены.

Осторожней, любовь, отодвинься!

Потому что пора отдать им мое лицо,

мое лицо, мое сглоданное лицо!

Пусть мой чистый огонь, сберегаемый для желанья,

моя смута, искавшая равновесья,

моя детская боль от попавшей под веко соринки

утешат другое сердце,

истерзанное туманом.

А нам не помогут ни люди из обувных,

ни заржавленный ключ к расписной музыкальной

шкатулке.

Призрачен ветер. А наяву одно -

колыбелька на чердаке,

хранящая все, что было.

И луна.

Только разве это луна?

Это рой насекомых,

один лишь рой насекомых,

их круженье, мельканье, потрескиванье, укусы.

И луна в закопченной перчатке у двери своих развалин.

Луна!

Дата добавления: 2015-07-02