Часть третья 3 страница

Сопровождающие Турецкого до самого кабинета два охранника и личный секретарь Навроде Гриша бесшумно удалились.

— Рад видеть, Александр Борисыч! Давненько вы, давненько!

— Да вот я все в бегах.

— Да, вижу: с чемоданчиком.

— А чемоданчик я вам привез: отдать на сохранение.

— На «сохранение» — это когда беременных женщин в больницу кладут.

— Простите, я имел в виду лишь сохранить. В надежном месте. Если можно. Сохранить.

— Я думаю, что это Можно. Хе-хе-хе…

— Простите, я оговорился просто.

— Да, надо за своим, за русским языком следить попристальнее. Ведь часто получается, что вся твоя судьба — где? А в языке твоем — вот где!

— Согласен. Часто получается, — Турецкий не знал, что бы такое сказать. — А ваша как жизнь, Сергей Афанасьевич?

— А что моя жизнь? Моя жизнь прекрасна и удивительна.

— М-м-м… Как моя, стало быть.

— Ну, вы-то вообще, семейный человек, как иначе?

— Да у меня жена погибла, если вы не слышали.

— О, ужас какой! Извините великодушно. Жена погибла. Это крах. Да, просто катастрофа для мужчины. Одно лишь, право, утешение, глупое, конечно: она одна погибла?

— Нет. То-то и страшно, что вместе с девочкой, с падчерицей моей. Погибли обе!

— Да я спросил-то не про падчерицу, а про жену. Погибли обе?

— То есть?!

— Что «то есть»? То, что я спросил. У вас со слухом все в порядке?

— Пока не жалуюсь.

— А с глазами? Мои глаза под вечер шибко устают. Да и у вас, я вижу, красные глаза, зеленые какие-то. Змеиные.

— Да. Только что в кино снимался. Свет такой.

— Ну, если так, тогда пройдет. А что, скажите кстати, в этом чемоданчике? Не тикает там ничего, надеюсь?

— Нет. Там документы. Сборник документов. Касательно оружия. Такого, психотронного. Вашему другу, приятелю-то старому, еще по школе, я Грамова в виду имею, не Шабашина, конечно. Алексею Николаевичу будет интересно на досуге почитать.

— На небесах, что ль?

— А что, «на небесах», я считаю, вы неплохое приняли название. Гостиница, отель ваш новый? «На небесах»! Отличное название!

— Мне тоже нравится. Хотите чаю?

— Да нет, спасибо. Я спешу.

— Задерживать не смею. Спасибо, что зашли.

Навроде проводил Турецкого до двери и на прощание сказал:

— До встречи, я надеюсь.

— До свидания!

— А глазки полечить бы вам. Я капелек пришлю вам к вечеру.

— Заранее признателен! — откланялся Турецкий.

Покидая особняк, в котором располагался офис Навроде, Турецкий был уверен, что его записка, лежащая в чемодане на самом верху, на самом видном месте, будет прочтена адресатом немедленно.

Записка гласила:

«Алексей Николаевич! Нам есть о чем поговорить. Я к вашим услугам, в любое время и в любом месте. С глубоким уважением — А. Б. Турецкий, следователь по особо важным делам».

Однако, покидая особняк, Турецкий не знал, что ровно через пятнадцать минут в том же кабинете и на том же месте, где только что стоял он сам, будет стоять В. В. Кассарин-младший, полковник Министерства безопасности.

… — Ну, чем могу вам быть полезным? — спросил Навроде у Кассарина, жестом приглашая присаживаться, руки же, однако, для рукопожатия не предлагая. — Чем могу служить?

— Мне нужен чемодан Турецкого. Он был ведь здесь?

— Он был здесь. Это верно. И он оставил чемоданчик мне. На сохранение. Чтоб чемоданчик раньше времени не разродился. Хе-хе-хе… Но вот про вас, простите, он ничегошеньки не говорил. Удивлены? Обидно? Может быть, согласен! Но что могу поделать! — Навроде развел руками в недоумении.

— Я имею право изъять его у вас!

— Согласен! Может быть. Имеете. Но я-то этого не знаю! Поймите меня правильно. И не сердитесь. Вы полковник, знаю. При исполнении, согласен. Но чемоданчик-то не ваш.

— Вы долго будете мне зубы заговаривать?

— Я?! Мне показалось, это вы, глубокоуважаемый, мне зубы заговариваете. Одни слова. Где документы? Нет-нет, не надо мне удостоверение — вы лично мне известны так, что лучше и не надо! Я о другом: права на чемоданчик?

— Да. Теперь я понял. — Кассарин спрятал в карман свое служебное удостоверение, которое он было извлек на свет, достал заламинированную карточку за подписью Сомова. — Ознакомьтесь с этим! Мой карт-бланш.

Навроде принял карточку почтительно, внимательно прочел.

— Другое дело! Так бы сразу, — он нажал кнопку селектора: — Григорий! Принеси-ка чемодан Турецкого, да живо!

— Пожалуйста! — влетел Григорий мигом с чемоданом.

— Вы ознакомьтесь с содержимым, — сказал Навроде Кассарину, передавая чемодан, — чтобы убедиться: все на месте. Не пропало. Или пломбы там… При мне проверьте пломбы, он, может, опломбирован?

— Едва ли, — возразил Кассарин.

— Нет-нет, откройте, убедитесь сами тут, при мне, что чемодан тут даже не вскрывали.

— Я понял, понял: не вскрывали… — отмахнулся Кассарин. — Тут за полчаса не вскроешь. Он заминирован, наверно.

— Ох, фу-ты, шут! — взмахнул руками Навроде. — Тогда простите, я вас с ним не задерживаю. Служба, служба!

…Освободившись от чемодана, Турецкий гнал машину к «Пролетарской», где, как он знал, в Третьем Крутицком переулке, в доме пять жил его бывший одноклассник — Славка Карнаухов. Чутье подсказывало Турецкому, что тот, несмотря на рабочее время, находится дома.

Славка и в школе был большой мастак зафилонить из любой позиции. Школу он старался посещать как можно реже, только когда не прийти становилось уже просто опасно… Но, надо отдать должное, Славка не был лентяем — в прямом смысле этого слова. Сашка Турецкий хорошо помнил Славку Карнаухова, его любовь к причудливому творчеству, к «фантомасничанию». По московским экранам в те годы прокатилась трехсерийная франко-итальянская лабуда про Фантомаса, с Луи де Фюнесом и Жаном Марэ в главных ролях… Славку тогда поразило в этих картинах одно — как было здорово все сварганено у Фантомаса: автомобиль, из-под которого вылезают вдруг крылья, пулемет в рукаве плаща. Все у Фантомаса было на мази, и на каждое «а» он тут же находил, причем прямо в своем же кармане, любое «б». Славку так потрясла эта предусмотрительность, что он потерял покой: в его доме лампа сама зажигалась при входе в туалет, мясорубка могла принимать «Маяк» и так далее…

Из Славки бы мог выйти отличный механик! Если бы он не пошел в «опричники», прельстясь совершенно другой стороной «Фантомаса».

Но он мог бы, конечно, и там служить не тужить. В конТоре работают ведь и мастера, и очень неплохие люди тоже. Вот взять хотя бы Пономарева…

Да, он мог бы жить неплохо и там. Если бы не увлекся третьей стороной «Фантомаса» и если бы не задушил подушкой мальчика.

Турецкий съехал с Новоспасского моста, скользнул мимо Саринского и, проскочив мимо дома Карнаухова, загнал машину на платную парковку возле магазина «Грузия».

Остановился, выключил движок. Потер глаза. Они, пожалуй, не болели, а чесались, что ли? Что там говорил-то, кстати, Навроде про глазные капли? На что-то намекал. Сказал, что к вечеру пришлет. Да ладно. Поживем — увидим.

Вот он, подъезд, дверь, звонок.

Никогда еще Турецкий не ощущал себя столь уверенно, столь спокойно. Хотя за всю свою долгую жизнь он первый раз отчетливо понимал, чувствовал, что он сознательно, осмысленно, чрезвычайно скоро, минут через пять — через десять, убьет человека.

Не друга, конечно. Но — одноклассника…

Он позвонил в дверь тридцать третьей квартиры.

— Кто там?

— Открой, Славк.

— А кто это?

— Да это ж я, Турецкий Сашка. Ты ж сам мне звонил в том месяце, помочь просил. Вот я заехал по пути.

— А, заходи! А я чего не открываю, я в трусах. Болею якобы. Ну, как обычно. Чего так смотришь на меня? Что, сильно постарел?

— Да нет, почти не изменился.

— Да ладно врать-то! Тридцать три — не восемнадцать. Ну, заходи, чего там встал? Ты как, с бутылкой или без?

— Я без.

— А я с бутылкой. Видишь, армянский? Всегда такой щас пью. Говна не признаю.

— Я тоже.

— А что так смотришь?.

— Как — так?

— Да у тебя глаза какие-то.

— Какие же?

— Змеиные. И злые.

— Отчасти это верно. Я точно злой.

— На жизнь?

— Нет, на тебя.

— А что такое?

— Да вот племянник у Меня был, — сказал Турецкий раздеваясь.

— Был? Умер?

— Ага. В двенадцать лет. Его подушкой задушили, понял? Во дела! И знаешь — кто?

Славка промолчал, слегка отходя назад и поворачиваясь вбок.

— Кто? — спросил он наконец протяжно как-то. — Кто же…

В это мгновение Турецкий быстро присел, поддернул будто стрелку брюк.

— Все! Брось! — тихо выдохнул Турецкий. — Я первый.

Славка, поняв, что не успеет снять свой «Макаров» с предохранителя и повернуться снова лицом к Турецкому, разжал Правую руку. «Макаров» с тяжелым стуком упал на лакированный паркет.

— Ногой его толкни ко мне. Не нагибаясь, как ты понимаешь…

— А вот теперь давай поговорим, — убрав «Макаров» в карман, Турецкий сел напротив Славки, метрах в двух, держа по-прежнему «марголин» на изготовке.

— Давай, — согласился Славка.

— А разговор короткий. Ты, Слава, плохо поступил, и мы тебя накажем строго.

— Кто это — «мы»?

— «Мы» — означает мы. Ты или я. Короче: ты сам застрелишься или со мной поедешь на Бутырку?

— А на Бутырке-то что?

— Ну, ты ж профессионал, как я, ты ж понимаешь: на Бутырке тебя по свистку Кассарина замочат, раз ты у нас под следствием, так непременно все разболтаешь про психотрон.

Карнаухова аж качнуло. Только тут он понял, что выкрутиться будет непросто.

— А еще про что я вам разболтаю?

— Да про все. Про «Полосу отчуждения». Как будто ты не знаешь, ты ж один остался. Ты за все ответишь. Кассарин схоронил Чудных, ну, чтобы кто-то хоть остался, кто в «Витамине С» сечет. И у него теперь, значит, алиби чугунное. Сейфовый блок, да не в Матросской, а на Лубянке — это что-то. Тебя же он, Кассарин твой, оставил без прикрытия. А почему? Ну, потому что кто-то должен быть в ответе за провал. Кто, если не ты? Те? Кто убился, кто поуродовался?.. Нет. С ними все ясно. А ты — иное дело, значит. Ты — стрелочник, двойной игрок. И раньше тебя, Кассарин скажет, подозревали в том, что ты — подстава. Поэтому не прятали, не трогали — приманка вроде. А время-то идет. А ты не исчезаешь. И вдруг — у нас, в Бутырке. Почему? Понятно: мы тебя в Бутырке спрятали. Что бы это значило, что мы тебя в Бутырке спрятали? Да только то, что ты— наш человек. Кассарин кнопочку нажмет, и все. Тебя в Бутырке ждет несчастный случай, и на тебя все беды спишут. Верно ведь? — Турецкий помолчал, давая Славке подумать. — Видишь, как ни крути: пора, мой друг, пора… Покоя сердце просит.

Наступило тяжелое молчание. Турецкий знал по опыту, что людей, загнанных в угол, лучше не торопить. Почувствовав спешку, подталкивание, они начинают надеяться на то, что им пытаются «туфту запарить», побыстрее. И тут же начинают сильно сопротивляться, откидывая очевидное, тараня лбом любую стену, нет, дескать, и все тут!

Поэтому Турецкий не торопил. Держа Славку под неусыпным контролем, он только сейчас позволил себе слегка оглядеться. Да, неплохая среда, обстановочка. За те шестнадцать лет, что прошли с тех времен, как они окончили школу, Славка немало успел «нафантомасничать». Даже печь СВЧ! И не какая-то там — «Заткись»! Совсем недавно купил, новая. Гордится, дурак, видно ею: поставил рядом с телевизором и видаком. О Господи, советский человек! Смешной. Дурак. Убийца. Жалкий.

— А у меня выход есть? — спросил Славка вдруг каким-то детским, наивным, просящим подсказки тоном.

— Есть. Вон сунь голову в свой «Samsung», включи и подержи секунд так десять.

— И что потом?

— Потом? Потом — суп с котом. Одно могу сказать — я лично от тебя отстану. Тихонечко уйду_? захлопнув дверь.

— Я понял, ты предлагаешь инвалидность? Я облысею, да? Подвинусь чердаком? Нет? И взятки гладки, так?

— Ну, так, не так. Как выйдет. Печь СВЧ — не шутка, понимаешь.

— Десять секунд — курица только чуть теплая становится. Я проверял. Масло, если из морозильника, мягкое становится за десять секунд. Это херня, десять секунд. А ты точно все это, всерьез?

— Как никогда.

— Отвяжешься с Меркуловым своим?

— Меркулов — он не мой, он сам с усам. А я-то точно отвяжусь. Я вроде не обманывал тебя ни разу…

— Да. Это точно. — Славка, видно, что-то сообразил и потому решился.

Он подошел к печи, поставил ее в изголовье кушетки, включил розетку в сеть. Лег на кушетку, примерился… Открыл дверцу и, засунув голову внутрь печи, спросил:

— Десять секунд ты считать будешь?

— Сам считай, чтоб не было претензий. Медленно: раз и-и-и, два и-и-и.

— Ну хорошо, годится, я включаю.

Славкина рука нащупала выключатель и щелкнула им.

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Ну все? Годится? Выключаю?

Довольный Славка вынул голову из печи и бодренько провел по волосам.

— Чуть-чуть, почти что не нагрелась. Все. Пистолет мой ты разряди и брось там, в коридоре. А патроны ссыпь в почтовый ящик там, внизу, в подъезде. Я через пять минут, как ты уйдешь, их заберу. Ты что так смотришь? Мы ж договорились? Все!

— Нет, не все. Ты знаешь ведь прекрасно, что если дверь у печки не закрыта, то, она не излучает. Там блокировка, вроде как у холодильника: откроешь дверь — свет зажигается. А здесь откроешь дверь — печь отключается. Придется нам весь фокус повторить. Но в этот раз ты кнопочку-то пальчиком нажми — вот эту, видишь, блокировочную. Как будто дверь закрыта.

Турецкий отошел чуть вбок и чуть махнул «марголиным»: давай, давай!

— Да-а, вас, прокуратуру, хрен надуешь.

— Ну почему же? Все мы люди. Чего ты ждешь-то?

— Да страшно. Просто страшно.

— А мальчика душить не страшно?

— Нет. Скажу по чести — нет. И даже интересно.

— Ты время не тяни. А то меня ребята ждут внизу.

Карнаухов помялся. Поерзал. Сел на кушетке.

— Нет, не буду!

— Ну хорошо, — сказал Турецкий. — Я ж не заставляю. Поехали в Бутырку. Вот ордерок на твой арест. — Левой рукой Турецкий достал из кармана сложенный вчетверо листок. — Пошли! Но только чтоб без глупостей!

— Ладно! — Карнаухов быстро, торопясь, лег снова на кушетку. — Уговорил. Чуть теплая становится, я знаю, он сунул резко голову в печь и, нажав кнопку блокировки левой рукой, правой включил печь и начал считать быстро, как наперегонки:

— Раз-два-три-четыре-пять-шесть…

И перестал считать.

Турецкий знал, конечно, что изжарить и убить — вещи абсолютно различные. Живая клетка погибает, нагревшись всего до 43 градусов Цельсия. А печка СВЧ нагревает одновременно весь объем, а вовсе не только поверхность, как обычный гриль, жаровня. Поэтому, когда тебя, допустим, жарят на костре, то 43 градуса — пустяк. В парной, допустим, можно выдержать и 150, но по поверхности, недолго. А тут-то сразу по объему. Чуть больше 42 — пять секунд, — и клеточный белок сворачивается, коагулируется необратимо.

Подождав минуту-другую, Турецкий осторожно подошел к печке сзади и, осторожно, карандашом, сдвинул палец Карнаухова с кнопки блокировки. —

Печь тут же выключилась.

Жарить голову Карнаухова не было никакого смысла.

Турецкий не спеша осмотрел комнату на предмет оставленных следов, достал Славкин «ТТ» и, осторожно обтерев его платком, чтоб не оставить «пальчиков», уронил его на ковер посередине комнаты.

После чего вышел из квартиры и, бросив через плечо назад, в квартиру, «Ладно, будь здоров!», захлопнул за собою дверь. Зашагал пешком вниз.

«Будь здоров» он сказал на всякий случай, имея в виду соседей по площадке, а вовсе не Славку. Турецкий знал прекрасно, что Карнаухов безнадежно мертв и, мало того, глаза имеет труп вареные и выпуклые, твердые, как яйца, если их сварить вкрутую.

Турецкий уже имел дело с подобными самоубийствами и хорошо знал, какая это штука — СВЧ.

Капитан Синичкин, специалист по саперному делу, повернулся к Кассарину и постучал по чемодану:

— Все чисто. Никаких взрывных устройств. Открыть?

— Нет. — Кассарин чуть кивнул Синичкину на дверь: — Спасибо. Вы свободны.

Дождавшись, когда дверь за Синичкиным закроется, Кассарин распахнул чемодан Турецкого.

В чемодане аккуратно были уложены, в два слоя, каждый слой три на четыре, двадцать четыре рулона туалетной бумаги.

«Хитер Невельский, — подумал Кассарин и нажал кнопку селектора, вызывая своего дежурного секретаря, — Но мы-то тоже тут не дураки».

— Под личную ответственность. На экспертизу. — Кассарин протянул секретарю один рулон: — Предмет исследования: поиск информации: шифровка, скрытый текст, любая, словом, информация. И чтоб исследовать в твоем присутствии. Чуть первый знак, любое слово обнаружится, ты тут же экспертов — долой! И мне докладываешь: днем ли, ночью. Все уяснил?

— Так точно!

— Исполняйте!

Отпустив секретаря, Кассарин снова, по привычке, стал ходить по своему кабинету из угла в угол, потирая руки и ощущая то приятное, всеохватывающее чувство гончей, взявшей свежий заячий след.

Кассарин не знал еще, что через сорок четыре часа непрерывной экспертизы, проведенной с помощью химаналитики, спектрального анализа, ядерно-магнитно-резонансного томографирования, будет получен совершенно точный и исчерпывающий ответ, состоящий в том, что «содержимое чемодана представляет собой двадцать четыре рулона туалетной бумаги ГОСТ 4375-86 ТУ, Кондровского бумажного комбината (г. Кондрово Калужской обл. Медынского р-на). Информационное содержание указанных объектов, рассмотренных нами в качестве потенциальных носителей конфиденциальной информации, равна нулю».

Дата. Время начала и время окончания экспертизы.

Двенадцать подписей.

Большая печать Отдела технических экспертиз.

Заверяющая подпись дежурного секретаря.

В конце подписи — точка.

Подъезжая к дому Марины, Турецкий подумал, что первое, что нужно сделать сейчас, так это прогулять Рагдая: бедный пес очень мало гулял эти последние дни, пока Турецкий изучал архив, оставленный Невельским. Турецкий испытывал угрызения совести, вспоминая запертого пса.

О том, что он только что вынудил бывшего одноклассника покончить с собой, А. Б. Турецкий вовсе не жалел.

Наоборот, в нем все более и более накапливалась обида на окружавших его людей, каждый из которых преследовал, в сущности, лишь свои личные цели, начиная с его родной матери, не звонившей ему, наверно, аж с лета, и кончая Меркуловым, который мог бесцеремонно влезть в его дела, подкидывать советы, предостерегать. Однако своими же секретами, делами, успехами и неудачами эта старая хитрая сволочь особо не делился.

Поймав себя на мысли, что он в уме внезапно обозвал Меркулова «старой хитрой сволочью», Турецкий удивился, но ненадолго: Меркулов старый? Да уж, немолодой. Меркулов хитрый? Не без того: чего-чего, а уж хитрожопости-то у Кости на двух членов Политбюро с довеском хватит да еще останется. Меркулов сволочь? А кто ж еще: когда копается в твоем, да и советует вдобавок, загадки разные загадывает, а про себя, про свой Ташкент — молчок. Друзья так поступают? Нет, никогда! Так поступают только сволочи.

Погуляв с Рагдаем от души час сорок пять, Турецкий, прежде чем заняться ужином, решил пойти ополоснуться в душ.

Вся эта история с Карнауховым оставила в его душе какой-то мерзкий отпечаток, ощущение грязи на теле и в душе. Казалось, это чувство можно смыть, приняв горячий душ, а вслед за тем — холодный.

Еще ему хотелось промыть как следует глаза, которые явно и сильно пострадали от сегодняшней киносъемки; не то чтобы теперь, к вечеру, они чесались или болели, а как-то странно зудели. Промыть и промассировать глаза было просто необходимо.

Турецкий успел принять только горячий душ, но не успел перейти к холодному, как в дверь квартиры кто-то позвонил.

— А ну их к черту всех! — решил было Турецкий, но вдруг подумал, что это может быть посыльный от Навроде: с глазными каплями, которые ему Навроде обещал прислать под вечер…

Накинув купальный халат, Турецкий пошлепал, оставляя Мокрые следы на паркете, к входной двери.

Тьфу, дьявол!

Это были Сережа Седых и Меркулов!

Принес же черт их без предупреждения!

— Приветствую! Я — в душе. Проходите, раздевайтесь. Я сейчас… Домоюсь. Телевизор там включите.

— Да-да, — Меркулов как-то робко крякнул, отводя глаза. — Мы подождем, конечно. Ты не спеши особо. Время есть.

«Ага, — решил Турецкий, залезая снова под душ, — ты в отпуск тут на Новый год приехал, у тебя есть время впираться к людям без звонка, дидактикой глушить… Анализ-синтез и дедукция… Как по архивам да по дачам лазить — это тебя нет, а обсудить все новости за коньяком — пожал-те…»

Залезая под душ, Турецкий твердо решил снова начать с горячей воды и мыться как следует, как захочется — и час и два…

Он очень устал, в нем накипала злоба. Глаза от душа перестали вроде бы зудеть, но начали гореть огнем, как будто воспалились. Турецкий знал, что существует такая болезнь глаз, от долгого смотрения на электросварку или на снег при солнце. Как называется? А, «зайчика поймать». Тут надо спитым чаем промывать. Терпеть. А может быть, к врачу? Нет, все вкривь и вкось, все, черт, не слава Богу!

— Ты обратил внимание, какие у Александра-то глаза? — спросил Меркулов в комнате Сережу.

— Да, Константин Дмитриевич, обратил. Страшные глаза. Наверно, слишком много пьет и курит.

— Ну, дай-то Бог. Сережа, ты не в курсе, кстати, где он пистолет, свой «марголин», держит?

— На вешалке, наверно. Среди одежды.

— Сходи-ка, вынь его. И принеси сюда.

— Как, Константин Дмитриевич? — Сережа даже испугался.

— Ну-ну! Ты не волнуйся, это шутка. Сходи, сходи тихонько. А мне тут надо позвонить по одному телефону. — Меркулов потянулся к телефону, махнув слегка рукой Сереже: дескать, выйди-ка давай.

В коридоре был слышен только звук льющейся воды, который и слушал Сережа, быстро найдя на вешалке среди одежды «марголин» — в специальной кобуре. Он постоял еще пару минут из вежливости, давая отзвониться Меркулову, а затем, постучавшись, приоткрыл дверь в комнату:

— Вы позвонили?

— Да. Заходи. Нашел то, что искал?

— Вот.

— Проверь: заряжен ли?

— Заряжен.

— Сними с предохранителя, надень пиджак и спрячь его за пояс брюк, чтобы достать легко, мгновенно.

— Не понимаю: это будет шутка?

— Нет, не шутка. Это, Сергей Михайлович, конец…

— Кому конец?

— Да Саше.

— Какому Саше? — не понял Сергей.

— Турецкому, конечно. Он зомби, если ты не понял.

— Не понял, точно. Я — не понял!

— А я вот понял, к сожалению. Его зомбировали. Кто-то. Он теперь, считай, мертвец.

— Зомбирование — сказки!

— Нет, увы — не сказки! А сильное внушение. Супергипноз. Придумано не нами. Еще до нашей эры. Я вызвал психиатров, спецбригаду. И это все, что я теперь могу.

— Его лечить придется?

— Нет. Точней, и да и нет. Зомбирование не лечится. Их колют просто, успокаивают. А через месяц-два — конец. Зомбированным всем дают какое-нибудь задание. Сильнейшее желание, не можешь выполнить — умрешь, ну как с тоски, что ль.

— А если выполнишь?

— Да то же самое, с тоски умрешь. Желание посеяно в тебе: ну, предположим, там убить кого-нибудь. Убил. Все. Конец? Нет! Тебе его опять убить влечет. А нет его. А все равно — хочу! Ты робот, автомат. Резонов нет. Один порыв. Причем неудержимый. Так, ты готов? А то он выключает душ.

Вымытый, с аккуратно уложенной прической, Турецкий не спеша вошел в комнату.

— С легким паром!

— Спасибо. Где мой пистолет?

— А что тебе твой пистолет? — быстро спросил Меркулов, предупреждая инстинктивный порыв Сережи признаться в изъятии «марголина».

— Что мне мой пистолет? — переспросил Турецкий. — Хотелось бы его иметь на месте.

— Мы отдадим тебе его, конечно, — сказал Меркулов. — Но только после. Ты сначала объясни мне: чего ты, вымывшись, распарившись, хватился вдруг: «Где пистолет?!»

— Где мой «марголин»?

— Послушай, Саша. Успокойся и послушай. Твой пистолет тебе не нужен. Я его изъял. А почему? Я объясню. Ты, к сожалению, очень крепко болен. Психически.

— Что, сумасшедший, да?

— Нет, гораздо хуже: ты зомбирован. Ты зомби. Только не волнуйся.

— Зомби… — Турецкий рассмеялся: — Нет, я «форзи»! Да нет, я Брежнев, я Наполеон! Отдай сейчас же пушку, слышишь, гад!

— Я не отдам. — Сережа видел, что Меркулов страшно волновался. — Прости, но не отдам.

— Ну. Тогда держись. Тогда и без него получишь!

Сергей едва успел заметить, как в руке Турецкого блеснуло лезвие опасной бритвы, мгновенно появившееся на свет из рукава купального халата, раскрывшееся от мгновенного короткого взмаха руки: казалось, что Турецкий, вперед бросаясь, на Меркулова, стряхнул в полете градусник…

— Александр Борисович!!!

Сергей едва успел толкнуть летящего Турецкого, сбивая с курса.

— Саша! Сашенька!! Опомнись! — Меркулов отскочил было, но нескладно, покачнувшись, чуть не упал: теоретический уклон последних лет сказался.

— Смотрите на меня!! — вдруг дико закричал Сергей, переключая внимание Турецкого на себя: — Вот что вам надо!!!

Турецкий невольно повернулся к Сергею, ощущая от молодого стажера помехи более серьезные, чем от Меркулова, который не уйдет, не увернется толком.

В руках Сергея появился «волшебный карандаш», подаренный ему самим Турецким, в октябре еще, десятого числа.

Турецкий сразу понял, что ему грозит, и тут же бросился на пол плашмя, одновременно с хлопком, пряча руки под себя, скрестив их на груди.

Сеть, задев своим нижним краем его волосы, затормозилась и, резко развернувшись в воздухе, легла ему на спину.

Турецкий, оттолкнувшись от пола, немедленно вскочил. Сеть, прилипшая к спине купального халата, почти что не мешала ему двигаться.

Сергей, чтоб выиграть хоть две секунды, необходимые ему для перезарядки карандаша, схватил стоявшую на тумбочке вазу и резко запустил ее в лицо Турецкому. Тот успел закрыться, но ваза, тяжелая и пущенная с силой, все же едва не опрокинула его.

Сергей за это время успел перезарядить «карандаш» и тут же, в тот же миг нажал на спуск.

Его ударило в плечо и сбило с ног. Он промахнулся. Сеть охватила Константина Дмитриевича Меркулова. Опутанный Меркулов рухнул кулем на пол, возле дивана.

Рагдай, ощерившись, готовился к прыжку.

— Теперь-то вы спеклись, — сказал Турецкий и, подлетев к Меркулову, со взмахом, словно детской сабелькой, одним движением, порываясь распороть сетку вместе с горлом — до позвонка.

Он не успел чуть-чуть: «марголин» хлопнул раньше.

Пуля вошла точно в правый висок Турецкого, проделав едва заметную аккуратную круглую дырочку, но там, с левой стороны, она, выходя, выбила практически всю височную кость вместе с левым глазом, проделав выходное отверстие размером с розетку для варенья с коротким, но явно различимым мгновенным хрустом — так что серые слезы разума, мозга, хлестнули вместе со студенистым телом глаза, с кровью по задернутым шторам. Турецкий вздрогнул, словно от разряда в момент удара пули, откинулся налево, будто поскользнулся, и тут же начал падать, заливая кровью весь воротник, рукав махрового купального халата, край дивана, паркет.

Рагдай уже летел, бросаясь на Сергея, пытаясь с лета укусить ему лицо. Сергей успел только закрыть лицо руками, но был отброшен.

Падая навзничь, ударившись спиной об телевизор, он инстинктивно выстрелил в Рагдая, летевшего опять с полураскрытой пастью.

Пуля пробила левую лапу Рагдая и шею, но, видно, не задела позвоночник, так как Рагдай, упав, тут же вскочил и снова прыгнул.

Простреленная лапа подвела, он криво оттолкнулся и в воздухе уже, едва не перевернувшись, не долетел, упал на бок.

«Не мучить, добивать быстрее», — мелькнуло у Сергея в голове, и он, почти не думая, нажал на спуск четыре раза.

Первая пуля отрикошетила от покатого лба Рагдая и впилась в диван в пяти сантиметрах от головы Меркулова.

Вторая попала сверху, между лопаток, но вошла косо, раздробив лопатку. Рагдай слегка, как-то игриво подпрыгнул одними передними лапами, как подпрыгивают молодые собаки, увидев перед собой забавного зверька: кузнечика или лягушку. И тут же рухнул как подрубленный. И вслед за этим его частично, как-то странно парализовало: ноги лежащего на боку пса начали механично, как твердые, мертвые палки, стричь воздух.

От третьей пули, впившейся в голову чуть ниже уха, бедный пес только отмахнулся головой, словно отгоняя назойливую муху…

Четвертая пуля была уже лишней— пес только чуть вздрогнул всем телом, вытягивая лапы.

«А шестая — в стволе…» — вспомнил Сергей и, выронив «марголин», упал на колени перед собакой, рыдая…

Меркулов лежал у дивана, спеленутый сеткой, как эмбрион, закрывая свою почти совсем седую голову руками с тонкими и морщинистыми пальцами, которые бесшумно и конвульсивно вздрагивали, будто Меркулова кто-то бил, бил, бил.

Струйка крови, вытекавшая из-под Турецкого, следуя по межпаркетным впадинам, петляла зигзагом, елочкой, медленно продвигаясь к середине комнаты и там, докатившись до плоского, ровного места, остановилась и стала образовывать тихо, бесшумно растущую лужицу, в которую, три минуты спустя, впал и ручеек собачьей крови Рагдая…

Лужица быстро заполнила ровную площадку посередине комнаты, и в то же мгновение, найдя, где уклон, лужица общей их крови образовала еще один язычок, устремившийся к коридору, словно пытаясь убежать, уйти на свободу, на волю…

Дата добавления: 2015-06-27