Исчезновение 1 страница

— Тревога, Алексей Николаевич! Внизу психоперевозка приехала — у подъезда! Боюсь, по нашу душу! — Максим, старший по группе прикрытия, держал рацию включенной, ожидая команды Грамова.

Грамов бросил взгляд на индикатор своего уже почти полностью выдохшегося «Витамина Ю».

— Сколько их?

— Четверо: два санитара, фельдшер и врач!

Нет, четверых он не «слепит» сейчас, думать нечего.

— Блокировать и задержать в подъезде любыми средствами, не менее чем на минуту! А лучше две!

В любом случае две с половиной минуты у него были, так как сюда, в квартиру Марины, на двенадцатый этаж, работники психоперевозки будут подниматься никак не менее минуты. А «вольные стрелки» Навроде в количестве шести человек, группа прикрытия, — приданная на эту операцию ему, Грамову, уж на минуту-то их задержат там, внизу, в подъезде.

Грамов не спеша оглядел «пейзаж после битвы»: все четверо, а именно: Меркулов с Сергеем Седых и Турецкий с Рагдаем глубоко и надежно спали, живые и невредимые, переживая во сне все те ужасы, которые, как им казалось, происходили наяву.

Грамову была нужна минута минимум, чтобы сцена, которую он «прокручивал» для Меркулова с Сергеем Седых и для Турецкого с Рагдаем, подсознание которых было ввергнуто в синхронный мираж, чтобы эта сцена дошла в реальном масштабе времени до своего логического конца. Только тогда психическое напряжение участников будет сброшено и они провалятся не меньше чем на сутки в ровное, спокойное небытие, не возмущаемое никакими сновидениями.

Чуть-чуть, конечно, как всегда, убыстрить можно было. Грамов перевел осторожно тактовую частоту процессора с двенадцати гегабайт в секунду на двенадцать с половиной. Это был предел: «Витамин Ю», полуприбор, полуживое, фактически, существо, мог «взбрыкнуть» в любую минуту. Собственно говоря, он уже должен был давно отказаться, залечь, засбоить, но, чувствуя психическое напряжение своего создателя, хозяина, хотя точнее— друга, маленькая красная коробочка — «Витамин Ю» — тянула и тянула, что называется, на честном слове и одном крыле.

Вот, наконец! Турецкий сильно дернулся во сне, откинув голову налево: это ему «угодила пуля» в правый висок.

Еще секунда — и Рагдай весь вздрогнул и даже жалобно вздохнул во сне — «первое попадание». Еще секунда и еще, подряд, четыре раза. Это все. Теперь их можно летаргировать на сутки и транспортировать.

По плану, в штатном режиме, Грамов должен был Турецкого с Рагдаем взять с собой, «исчезнуть». А на другой день, вернувшись, «зачистить хвосты», что означало на их сленге с Сережей Навроде следы замести.

Но жизнь распорядилась иначе, прибавив и от себя букет крепких специй в без того густо заваренную Грамовым кашу. Однако надо сказать, что Грамов, устав неимоверно за эти богатые приключениями октябрь, ноябрь, декабрь, сам, что называется, «лопухнулся», причем дуплетом — дважды и подряд.

Первый раз он лажанулся, выехав на дело с плохо отдохнувшим биологическим блоком «Витамина Ю». Подготовить второй блок для возможной перезарядки на месте Грамов не позаботился, так как был почему-то уверен, что Меркулов приедет к Турецкому один, без Сергея Седых. Это казалось Грамову логичным — ну право, если подумать, какой он им, вчерашний стажер, собеседник? Турецкий старше его на десять лет, а по опыту — на все двадцать пять. Меркулов же вообще был, по неписаной табели о рангах, на уровне Генпрокурора РФ и, разумеется, общие темы с Сергеем Седых иметь вряд ли мог.

Однако Меркулов притащился с Сергеем, что вынуждало поднять расход психического потока по крайней мере процентов на двадцать — двадцать пять: Сережа требовал, конечно, куда меньше напруги, чем Меркулов, но много больше, чем собака.

Почувствовав, что психоресурсы «Витамина Ю» запасов не имеют, на пределе, Грамов стал экономить, выкраивать запас на непредвиденные обороты. И экономя, сам допустил такой вот поворот. А именно, он допустил стрельбу сетями и только после появления реальных угроз для жизни и здоровья врубил на полную мощь, переводя всех разом, четверых, в режим синхрономиражирования.

И результат теперь был налицо: засыпая, Турецкий осел на Меркулова, они сцепились сетками, «расстричь» теперь их, разделить «сиамских близнецов» потребовалось бы полчаса, а то и больше.

Тут тоже Грамов зафиксировал свой просчет. Он не учел, не думал, что Константин Дмитриевич Меркулов сразу же поймет, что Турецкий зомбирован. Конечно, это видно сразу, да! Но видно только тем, кто знает. Таких же в этом мире, ох, немного!

Меркулов раскусил. И что? Зомбированных пристреливают. Если б Меркулов так распорядился бы, то сцена началась пораньше, была бы динамичнее, короче. Без всяких сеток, без этой глупой психоперевозки. Дурацкую, бессмысленную гуманность Меркулова Грамов не учел. Такие люди все прагматики. До мозга. До костей. Попался? Зомби стал? Все, старичок. Прости. Прощай.

Случилось же не так. И вот итог: под сеткой оба. Как ликвидировать эту липучую стальную дрянь? Секунд за двадцать бы.

Тут сложность состояла в том, что сеть нужно было ликвидировать полностью, не прилипнув к ней самому: начать, допустим, с ног, ну и — последовательно, до победного конца. Понятно, что о транспортировке в сетке речи и быть не могло: они бы сами все прилипли тут же. Да и вообще: тащить сразу двоих, Меркулова с Турецким. Нет, это легко только в американских боевиках.

Раздеть, разрезать. Догола: разрезать вместе с их одеждой, мелькнула мысль у Грамова. Нет времени.

Он бросил взгляд на циферблат часов.

Минута, полторы.

Он бросил взгляд на индикатор «Витамина Ю».

Нет, даже двух уже не сдержишь.

— Уходим, — повернулся он к Максиму. — Турецкого придется бросить здесь. Пока. Возьмем с собой только Рагдая.

Неся Рагдая на руках, Грамов покинул квартиру дочери.

Теперь им предстояло переместиться на чердак, предусмотрительно отпертый Максимом, и дождаться там, пока бригада психиатрической «скорой» войдет в квартиру. И лишь потом спуститься вниз, ретироваться.

Ждать пришлось долго, очень долго — не менее пятнадцати минут, и Грамов просто весь извелся, досадуя: столько, оказывается, было времени, они успели бы двадцать раз расправиться с сетями. Но кто ж знал заранее.

Наконец-то подъехала она — бригада психоперевозки, на включенном Максимом лифте, бодро позвонила в квартиру, раз пять, настойчиво, а затем, столь же бодро, выбила дверь.

Не прошло и тридцати секунд, как из квартиры Марины» послышался мат и междометия негодования.

— Ну, влипли в сеть, — прокомментировал Грамов. — Пойдем, ребята.

От дома отъезжали порознь.

Грамов, осторожно передав Рагдая на заднее сиденье, сам сел за руль своего старенького красного сорокового «москвичонка».

— Чего ж вы не сообщили, что вы задержите их на целые четверть часа?! Ведь мы бы все успели прокрутить минут за десять. А так одну собаку взяли.

— Никто не знал, что так получится, Алексей Николаевич, — ответил Зураб, старший по группе прикрытия. — Сам удивляюсь, как это вышло. Случилось что? Когда они вошли в подъезд, я им один навстречу. Распахнулся весь, рубаху разодрал себе и щеку расцарапал. Вот. Кричу им: психиатры? Сюда, сюда! Они уже сюда скатились, здесь, на первом этаже, в квартире номер три. Ну, Митька, мой напарник, повыше, возле мусоропровода, рыдает женским голосом, на полподъезда. Они мне — там? Да нет, это, говорю, Маруська плачет: чуть не зарезали ее, вот этот, зомби фигов. В квартире номер три? Здесь? Здесь, здесь, говорю им. Они звонят. Там: кто? Откройте, мы врачи! Квартиру открывают: Боже, слава Богу! Приехали наконец-то! Сюда, сюда, товарищи, на кухню. Вот он, подлец! Допился, на мертвеца похож! И топором мне, гад, грозится. Они, конечно, просекли: не тот! Мы не сюда, гражданка, говорят. Она им — не пущу! Пока его не заберете. Они: у нас совсем другое на уме! У нас тут вызов на двенадцатый! Она топор тут в руки: не заберете, я сама его порешу. И вас всех, гадов, заодно! Врачи! Какие вы врачи — скотины все! Ведь у него горячка. Ну, в общем-то не мы, она их задержала. Пока они не укололи.

— Кого? — спросил Грамов. — Обоих?

— Нет, ее. Она ж орала. Муж-то тихо пил на кухне. Топор, конечно, под рукой. Но он не выступал. Так, только взоры искоса бросал. Она одна орала. Ну вот укол и заработала. Дешевле ж, чем бутылку покупать.

— Понятно.

Они подъехали к метро, возле которого им надо было поменять машины, чтоб выехать за город, в городок Навроде[5].

Взяв на руки Рагдая, Грамов перенес его в шестисотый «мерс», в котором его дожидался Сергей Афанасьевич.

Группа прикрытия распределилась по двум невзрачным «Жигулям», идущим хоть и тяжело, из-за своей бронированности, но все же резво.

— Я вижу, неудача, — нарушил молчание первым Сергей Афанасьевич.

— Ну да. Но не совсем же: собаку, видишь, все же мы «исчезли».

— Опасно… Бросил бы я это все, Алеша. Своих ты спас, а этот, что он тебе? Хороший человек, не спорю. Был! Но зомби ведь теперь. Считай — мертвец.

— А я так не считаю, Серж. Ты меня знаешь. Сделай все.

Все, что мог. И скажи — не вышло! Когда подходишь так, всегда выходит.

— Ну-ну.

— Тебе что, денег жалко? Мальчиков гонять?

— Отнюдь. Напротив, хуже, если застоятся. Я не про то,

— Тогда про что же?

— Про то, что сразу надо было: во-первых, выбить «Витамин С» из рук Кассарина, тогда еще, когда ты выходил на них под видом Деда Мороза, второе — замочить их разом всех, Невельского, Кассарина, Иванникова…

— Да я-то знаю твой подход: раз! И под метелку. А кто останется потом?

— Да мы с тобой останемся!

— Нет, Серж, мы тоже не останемся в таком раскладе. Уж либо ты меня, а то ли я тебя. Мочить, так всех мочить. Эта дорога проверенная. Не остановишься, не сможешь.

— Тогда вообще скажу тебе: оставил бы ты идею отмщения… Вспомни, как в Писании: «мне отмщение, и аз воздам».

— Воздаст он, как же! Ты мне про Бога лучше, Серж, не говори. У меня с ним свои… — Грамов запнулся.

— Счеты? — подсказал Навроде.

— Не счеты — диалог. По вашему — разборка. Дай срок. Передышку. Разберемся. Мне много ведь не надо от него. Я добрый и не жадный. Нам только бы исчезнуть всем — и будет с нас. Уйти сквозь пальцы.

— Ну, это планы дальние! А что же завтра?

— Завтра, послезавтра отдыхаем. Встречаем Новый год и снова отдыхаем. Два дня еще. Прибору нужно отдохнуть. За эти дни все равно ничего не изменится: праздники. Все заперто.

— На мой взгляд, вот тут-то и ломить, когда все пьяные, все заперто. Как раз это хорошо. Замок куда же проще отпереть, чем зубы заговаривать охране, второго января, подумай сам, с похмелья, злые.

— Второго января охране не придется зубы заговаривать. Психушка — это не Лубянка. Там нет защиты от гипновоздействий… Охранники откроют двери сами и сами вынесут Турецкого к машине, уложат, напутствуют веселым словом. И обо всем забудут тут же. Я сам, один его возьму. Без мальчиков твоих. Мне лишь бы «Витамин Ю» сил набрался.

— Не знаю. — Сергей Афанасьевич покачал головой. — Я, честно, ломил бы прямо сейчас, сегодня, по горячему следу, если уж ты решился. Ждать всегда, скажу по опыту, опасно. Любая ситуация меняется.

— Я же уже сказал: четыре дня на отдых. Аппарат исчерпан.

— Так замени — поставь свежие, там, эти, как бишь их, биоструктуры?

— Свежих нет. Еще не выросли.

— А кстати, клетки какого зверя ты туда вставляешь? Может, мы можем отловить?

— На чердаке, что ль? — усмехнулся Грамов. — Да если б было просто так: поставь лишь мышеловку там… Тогда конечно, что ж…

— Купить, в конце концов, любого зверя можно — ведь не дороже ж денег?

— Исключено. Выходит, что дороже. И не отловишь, и не купишь.

— Ну, так не бывает, — Сергей Афанасьевич не поверил другу и несколько демонстративно, подчеркнуто, замолчал: ему было слегка обидно, что Алексей темнит и уклоняется от объяснений всех деталей, обстоятельств.

Грамов тоже молчал. Он считал, что ответил четко и исчерпывающе на поставленный вопрос. Конечно, несколько туманно, да. Но ведь не надо, чтобы водитель мог услышать правильный ответ. Сергей поймет. Сергей все понимает с полуслова.

Конечно, это же проще пареной репы: единственное в мире животное, которое Навроде не смог бы купить, не смог бы приказать поймать за деньги, был зверь породы Ношо зартепз, что означает «человек разумный». И этот зверь, самец, клетки которого работали как в «Витамине С», так и в гораздо большем количестве и лучшем качестве в «Витамине Ю», принадлежали ранее не абы какому самцу человека, а крайне редко встречающемуся экземпляру, единственной, наверное, особи на земле в данный момент, — а именно самому Грамову.

Конечно, Алексей Николаевич мог без труда пожертвовать на быстрое восстановление «Витамина Ю» хоть килограмм еще своих клеток, как соматических, так и нервных: он, Грамов, с детства не жалел себя нисколько.

Однако в данном случае в этой жертвенности не было ни малейшего смысла, так как его собственные клетки были истощены — биологически, физически, химически. Они устали еще, наверно, больше, чем те, что в «Витамине Ю». И Грамов чувствовал, что сам он на пределе.

«Да, — думал Грамов, — надо было бы еще осенью посеять в чашечках Петри до сотни, может быть, колоний. Тогда сейчас был бы практически неограниченный запас».

Но смерть не только Софьи, жены, но и старшей дочери, смерть внука, и сразу же, без перерыва, нависшая смертельная опасность над младшей дочерью, над внучкой, выбили его из колеи, лишили расчетливости, холодной рассудочной запасливости. Смерть жены он, находящийся в подполье, в «городке Навроде», лечившийся от полученных при пожаре в «Химбиофизике» ожогов принял за естественное, нет, не естественное, конечно, а натуральное, что ли, событие. Софья всегда была склонна к крутым решениям: нервная, слишком эмоциональная. Грамов принял тогда, в июле, этот страшнейший для него удар, считая его автором Бога.

Ну, с Богом разговор особый. И Грамов, сжав тогда зубы, решил: мы еще разберемся с тобой, Бородатый.

Тогда же, еще тридцатого июля, у него зародились первые, пока туманные соображения касательно Бога и безусловности его прав, единолично миловать-карать тут, на Земле.

Идея захватила его целиком, он весь ушел в работу. И вдруг седьмого октября еще один «сюрприз» — дочь с внуком.

Нет, понял он, Господь здесь ни при чем! Здесь был запах Лубянки!

Стремглав он бросился в бой, имея всего семь «зарядов» для нового, созданного только что, в августе — сентябре, «Витамина Ю».

Он думал, этого хватит: пока один заряд работает, семеро отдыхают.

Но просчитался, ошибся: одна лишь стычка у дендрария сняла за пять минут три свежих комплекта. Потом землетрясение и взрыв бензинового склада. Зрелище, конечно, так себе, и очень быстрое, но сколько же народа пришлось ему в этом взрыве убедить! Этот тридцатипятисекундный сеанс синхрономиражирования на пару сотен человек «съел» сразу пять комплектов.

А старые три только успели «отдохнуть», как им пришлось Иванникова летаргировать в Сиртаке. Держать в сомнамбулическом состоянии всю обратную дорогу в Москву.

Да, что и говорить, сработали они отменно!

Но клеткам, бедным клеткам, все меньше и меньше оставалось времени для отдыха. Они работали, тянули будто свежие, конечно, но, не успевая отрелаксировать нагрузку, истощались.

И вот уперлись. Все! Ничто не вечно, не всесильно.

Нет, перерыв необходим!

Четыре дня. Четыре дня. Четыре.

— Вы повесили на психоперевозку радиомаяк? — спросил Навроде по радиотелефону, адресуясь к «Жигулям», нарушив тем самым молчание.

— Конечно. Не без этого, — ответили задние, прикрывающие «Жигули». На передних «Жигулях» Зураб, сидевший рядом с водителем, уточнил:

— Они отъехали от дома двадцать пять минут назад. Сейчас, Сергей Афанасьевич, они идут по Садовому, возле пересечения с Цветным, — сообщил Зураб. — Похоже, цель их — Склиф… Нет, поворачивают…

Турецкий очнулся на второй день, 31 декабря, за два часа до наступления нового, 1993 года.

Ему, видно, только что сделали укол, от которого он и пришел в себя.

Он сразу понял, что находится в психушке, в «строгом» отделении: он ведь бывал и раньше здесь, по службе. Вся обстановка, антураж ему были известны, увидишь в жизни раз — до смерти не забудешь. Чувствовал он себя хорошо, выспавшимся, отдохнувшим.

Страшно хотелось только двух вещей: поесть и убить Карнаухова.

«Но Карнаухов уже умер! — вспомнил он. — Ах да, не Карнаухова, Меркулова! И только потом можно и пожрать… Пожрать и Карнаухова убить!»

Турецкий тряхнул головой, освобождаясь от кошмара. Укол действовал. Он успокаивал и как бы предлагал подумать трезво, осмотреться. Что с ним произошло? Какие-то куски, обрывки.

— Ну, как дела? — спросил врач, склоняясь над ним. В руке врача был шприц на изготовку, шприц большой, наполненный, грамм этак на пятьдесят.

— Для лошади, что ль, приготовили? — спросил, кивнув на шприц, Турецкий.

— Нет, не для лошади, — ответил врач. — Вы можете беседовать спокойно?

— Да, конечно.

Врач распрямился, отложил шприц в сторону, кивнул куда-то за спину Турецкому.

Из-за спины Турецкого возникли вдруг два дюжих санитара.

— Спасибо, вы свободны.

— Ну что, больной, поговорим? — спросил врач, дождавшись ухода санитаров. — Вы в состоянии, как сами-то считаете?

— Да я уж вам ответил: безусловно.

— Вы помните, что с вами приключилось?

— Конечно, помню. Не по порядку только, а так, как рвань какая-то в башке.

— Ну, самое-то главное?

— Меня убили — раз. — Турецкий чувствовал, что надо разобраться, собрать клочья событий в ткань. В повествовательную ткань логичного развития событий. Он ощущал, как тепло укола разливается по всему телу, а врач становится, прямо на глазах, все симпатичней и милее. — Все вышло очень странно — Сергей Седых убил меня. Стажер мой. Из моего же пистолета, из «марголина»! В висок попал. Ирония судьбы. Вот главное.

— Так, значит, вас убили?

— Да. Но это только что, вчера, наверное, не знаю. Ну, недавно.

— А раньше что, вас тоже убивали?

— Пытались. Много раз. Вот у дендрария, к примеру.

— Где-где, простите?

— У дендрария! Я что, тихо говорю?

— Нет-нет, вы громко, четко говорите. Мне все понятно. Вас много раз хотели застрелить. И вот недавно застрелили. Вы этого боялись, так? Что вас застрелят?

— Да нет, чего я не боялся никогда, так это смерти! Да-да! Не верите?

— Нет, почему же? Я верю, правда, верю!

— Я — следователь. Вижу по глазам, что вы не верите. Но я правду говорю: смерти — не боюсь. Вот, если хотите знать, я шесть недель назад сам застрелился! Шестнадцатого ноября.

— Прекрасно. Насмерть застрелились?

— Насмерть.

— И умерли? Вы мертвый сейчас?

— Нет, я живой!

— Ага. А застрелились насмерть! Как же так?

— А это уж вы Грамова спросите! — Тепло укола разливалось, разливалось. И Александр Борисович решил, что, только объяснив врачу все до конца, он убедит его в том, что он в своем уме, здоров. И выйдет на свободу. И Карнаухова убьет. Затем Меркулова, конечно! А после уж…

— Какого Грамова?

— Ну, инженера Грамова, сгоревшего дотла 29 июня сего года, а после кинувшего кости павиана в пожарище.

— Стоп-стоп-стоп. Про обезьян, про мертвецов не надо! Давайте про живых. Вас кто-нибудь преследует, тревожит?

— А то! Кассарин-младший, например!

— А кто такой Кассарин-младший?

— Полковник Министерства безопасности!

— Так. Чин значительный. Он хочет вас убить?

— Ну да. Санировать.

— Простите, что?

— Санировать. Такое слово.

— «Санировать» — очистить, значит. Ну, предположим, полость рта санирована. Это значит, зубы вылечены, почищены, все чисто.

— И я про то же: груз двести. И привет. Хвосты зачищены.

— Хвосты зачищены, понятно. Какой «груз двести», я не понял?

— Какой, какой? Обычный цинк. Вес с телом — двести килограмм, от этого название. Не слыхали? Что молчите?

— Я посоветовал бы вам отдохнуть еще. А после, уже в следующем году, мы наш прекрасный разговор продолжим. Вы как на это смотрите?

— Я — как всегда. Я — за.

Турецкий чувствовал, что он действительно весьма беседой утомлен. И врач этот, он хоть и добрый, а дурак. Не понимает ни хрена. Ему бы самому так — он бы понял.

— Ну тогда я пойду, пожалуй, — врач встал. — А вы пока поспите.

Турецкий чуть кивнул, закрыл глаза и тут же провалился в теплый и сухой колодец забытья.

Проснулся Турецкий внезапно, в глубокой ночи, с совершенно ясным, тревожным сознанием.

В палате мертвенным, темно-зеленым, болотным светом светила лампочка над дверью, забранная частой металлической сеткой.

— Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу… Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу, — услышал Турецкий и понял, что именно это, то ли молитва, то ли причитание, разбудило его.

Прямо напротив него на своей кровати сидел худой и жилистый мужик лет шестидесяти с непропорционально маленькой, какой-то ссохшейся головой. Мужик слегка покачивался в болотных электросумерках. По его в прошлом светлому нижнему белью ходила, как бы качаясь с ним в противофазе, густая тень решетки, защищающей лампочку над дверью. Точно так же монотонно по линолеуму скользили свешивающиеся с кривых ног кальсонные завязки, штрипки.

— Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу.

Слушать это было невыносимо. Турецкий понял, что все остальные соседи по палате тоже не спят, страдая от причитаний.

Наконец другой старик, который лежал ближе к Турецкому, не выдержал и, спустившись с кровати, встал на колени. Потом вздохнул глубоко, как-то тяжко и, не вставая с колен, заскользил, заелозил к кровати причитающего.

Тот продолжал качаться, ничего не замечая:

— Двенадцать лет жу-жу… Двенадцать лет жу-жу… Двенадцать лет жу-жу…

— Коль, — старик, приблизившись к причитающему мужику, робко коснулся его ноги. — С Новым годом тебя!

«Молящийся», не говоря ни слова, сильно пнул старика в лоб.

Что-то хрустнуло. Старик, стоявший на коленях, так и полетел навзничь на пол, откинув голову назад и доставая затылком едва ль не до лопаток. Сухо, как биллиардный шар и вместе с тем с каким-то теплым чмоком ударился головой об пол.

Палата мгновенно, враз, загомонила, взорвалась.

«Да он переломил ему шею, — понял Турецкий, — это шейные позвонки хрустнули».

Палата бесновалась— каждый на своей кровати. Вставать в ночи, по-видимому, строжайше запрещалось, понял Турецкий.

Ворвались санитары, заметно пьяные, до этого спокойно спавшие возле поста, у телевизора.

— Что такое?! Почему не спим?

— Каин Авеля убил! — захохотал кто-то. — В жопу палочку забил!! — и сразу же истошно завизжал.

Санитары грубо поддернули вверх, пытаясь поставить на ноги, мертвого старика, но, сколь пьяны они ни были, быстро убедились, что он мертв.

— Сдох, скотина.

Санитар, поддерживавший деда, немедленно отпустил его. Дед снова упал, опять, на этот раз дважды, стукнувшись головой — сначала об кровать, а потом об пол.

Убийца молился все так же, все же восприняв, однако, поздравление с Новым годом и в связй с этим чуть скорректировав текст:

— Тринадцать лет жу-жу… Тринадцать лет жу-жу… Тринадцать лет жу-жу…

— А ну-ка, кыш отсюда все! — рассвирепел санитар, уронивший деда. — А ну-ка палку щас возьмем…

Все, кроме Турецкого, притворившегося спящим, и продолжавшего «молиться» убийцы выбежали в коридор и там немедленно устроили бенц.

— Убрать его сейчас же, — сказал один из санитаров. — А то они всю ночь не угомонятся.

Вдвоем они подняли деда, понесли к дверям, бросили на ближайшую к двери койку.

— Пошли за каталкой: на руках нести загребемся.

— Закрой его простыней.

Ушли за каталкой.

И тут Турецкого словно подбросило что-то изнутри.

Вскочив, он быстро схватил мертвого старика под мышки и, уложив на свое место, накрыл его, придав свою позу.

Сам лег на его место у двери, прикрывшись с головою простыней.

— Тринадцать лет жу-жу… Тринадцать лет жу-жу… — убийца не обратил на маневры Турецкого ни малейшего внимания…

Ввалились санитары и широко распахнули дверь, так что палату залил мертвенный желто-красный свет коридора. Ударив по косякам пару раз, в широко распахнутую дверь втолкнули каталку. Схватили Турецкого за руки, за ноги, бросили на каталку. Подоткнули накрывавшую его простыню со всех сторон, чтоб не возбуждать сумасшедших. Втроем выкатили из палаты. Потом один покатил.

Турецкий слышал, как затихает, удаляясь, шум, визг и грохот боя: оставшиеся два санитара палками с крючьями, предназначенными в быту для открывания фрамуг на окнах, загоняли сумасшедших назад, спать, в палату.

«А меня — в морг! — подумал Турецкий. — Слава Богу!»

Если бы он, по какому-нибудь волшебству, поделился бы этой своей радостной мыслью с врачом, вряд ли тот его понял.

— С Новым годом! — приветствовал кого-то санитар, когда каталка вдруг всерьез остановилась, замерла. — А ты к утру, гляжу, совсем надрался в сраку.

— Не более чем ты, — ответил хоть и сильно пьяный, но приятный, почти родной голос. — Привез? Ну что стоишь? Катись! Нет, не налью. У самого на утро с воробьиный нос осталось.

Турецкий почувствовал, что его каталка тронулась и, разворачиваясь, ударилась об стенку.

— Катись, но без каталки! Вот козел! — сказал опять все тот же голос, близкий и родной. — Каталку я верну! Доставлю в отделение. Перед сменой. Не ссы, верну, верну! Ну что стоишь, опять не понял? Кышблянахер!

Конечно! Конечно! Турецкий узнал бы этот «кышблянахер» из тысячи.

Дождавшись, когда за санитаром хлопнет дверь, Турецкий откинул простыню с лица, тихо, чтобы, избави Бог, не испугать, проговорил:

— Ефи-и-имыч.

— Ох, Борисыч! — Ефимыч ну ничуть его не испугался, а, пожалуй, даже чуть растрогался от встречи: — Как все же тесен мир! А? Ты признал? Ведь в отпуске-то ты, казалось бы, ан нет, ты тут как тут!

— С Новым годом.

— Взаимно. Тебя откуда же сюда доставили-то? Ах, да, из психушки! Ну, это пород, — Ефимыч враз засуетился.

— Послушай, ты давно Меркулова не видел?

— Которого? — Ефимыч удивился. — Константин Дмитриевича?

— Ну.

— О Господи! Да лет уж десять, думаю. Он далеко теперь, высоко. А я, мы? А мы стоим, на чем стояли. На-ка вот, прими. Раз из психушки, накось, успокойся. — Ефимыч протянул Турецкому не мытый целый год, поди, стакан, наполненный цветным туманом, облаками, со странными прожилками. — Пей, пей, не бойся — вещь.

Турецкий взял стакан, задумался.

— Не знаешь, значит, где Меркулов?

— Откуда ж знать-то мне, сам подумай. Да, а на что тебе-то он на Новый год? Старик не пьет уже, я думаю. Так, может, для блезиру, за компанию, стопарь..

— Да я не пить, убить его хочу.

— Меркулова? Убить? Хо-хо! Ты выбрось это из башки, голубчик. На Новый год, ты что? Ты выпей лучше. И забудь! Год целый впереди! Еще убьешь! Меркулова. Всех еще убьешь. Ну что ты весь дрожишь? И глаз змеиный у тебя. От недопития, конечно. Ну-кась, ты махни! На-ка вот капустка! Вот-вот-вот-вот! Что, хорошо?!

— Ух! — Турецкий поперхнулся. — Фу-у-у-у! Хороша. До кости продирает.

— Вот, сразу отпустило! А то ишь: я Меркулова убью!

— Послушай, так твоя бурда ударила: я даже разом про Меркулова забыл.

— Про все забудешь, точно! Сказка, не напиток!

— А выглядит — кошмар!

— Так нам же пить ее, а не на стенку вешать! Ядреный, настоящий русский циклопентанпергидрофенантренгли-коль с кефиром! Сто грамм — и всякая болесть в сторонку! Ну-с, повторим-с. Не пьянства для, а не отвыкнуть дабы. С Новым годом!

…Через час голову Турецкого, как это ни странно, перестали занимать мысли о Меркулове. Ему было хорошо и уютно здесь, в прозекторской, рядом с моргом. «Остановись, мгновенье, ты — Прекрасно!» — только эта фраза и беспокоила его, постоянно всплывая при очередной порции цикло-пентанпергидрофенантренгликоля с кефиром. Но жизнь есть жизнь, а дело есть дело.

— Уже к утру идет, Ефимыч. Мне пора отсюда смыться.

— Да, — кивнул головой Ефимыч, к пяти утра уставший от праздника донельзя. — Ступай себе с Богом. И заходи почаще в наступившем-то.

— Мне переодеться бы.

— А, да! — встрепенулся уснувший было Ефимыч. — Ща подберем тебе костюмчик. Жмуриков много как раз у меня. Пойдем. — Ефимыч встал и, покачиваясь, потянул Турецкого в «морозилку». — Видишь, вчера с утра, специально будто, ТУ-154 из Иркутска гробанулся возле Ступино, не долетел, зараза. Есть из чего выбрать, есть. Ну, рвань, горелое, в крови — нам это ни к чему, допустим, а мы найдем сейчас приличный «секонд хенд» тебе.

Даже видавшего виды Турецкого покоробило от такой кощунственной бесцеремонности.

. — Ну, что встал, застеснялся? Как барышня кисейная. Им шмотки ни к чему уже. Все. Новый год прошел, они уж отплясались. Вот, форму хочешь, «Аэрофлот», как раз размер твой, целенький. Наверно, был бортинженер в хвосте, пытался к дв игу нам пролезть, в шинели… И уцелел поэтому — полголовы снесло всего, а так — как молодой.

Турецкий знал по службе, что человек, одетый в форму, меньше запоминается, труднее узнается. Форма маскирует, отвлекая на себя внимание.

Дата добавления: 2015-06-27