Пол Оуэн

Все утро я не отвечал на звонки. Я устало смотрел на радиотелефон, а сам пил травяной чай без кофеина. Потом я пошел в тренажерный зал, где занимался два часа, потом пообедал в «Баре здоровья», но смог съесть только половину салата из цикория с морковкой. Возвращаясь из заброшенного высотного здания возле Хеллc Китчен[33], где я снимал квартиру, я остановился в «Barney's». Потом сходил к косметологу. Поиграл в сквош с Брюстером Уипплом в Йельском клубе и оттуда зарезервировал столик в «Texarkana», где мы сегодня ужинаем с Полом Оуэном, — на восемь часов на имя Маркуса Холберстама. Я выбрал «Texarkana», потому что знаю, что сегодня вечером там, скорее всего, не будет никого, кто меня знает. К тому же сегодня мне хочется поесть свинину с чили и выпить парочку кружек Dixie. Сейчас июнь, на мне льняной двухпуговичный костюм, хлопчатобумажная рубашка, шелковый галстук и кожаные туфли без шнурков, все от Armani. У дверей «Texarkana» ко мне подходит веселый черный попрошайка и объясняет, что он младший брат Боба Хоупа. Ну да. Он протягивает мне пластиковую кофейную чашку. Это кажется мне забавным, и я даю ему четвертак. Я опаздываю на двадцать минут. Из открытого окна на Десятой улице доносятся последние строчки песни Битлз «A Day in the Life», «Просто еще один день из жизни».

Бар в «Texarkana» абсолютно пуст, а в ресторане занято всего четыре или пять столиков. Оуэн сидит за столиком в дальнем конце зала и распекает официанта: въедливо допытывается, почему у них сегодня кончился суп из бамии с лангустами. Официант похож на педика, но выглядит очень даже неплохо, — кажется, он растерялся, и что-то бормочет в свое оправдание. Оуэн явно не намерен шутить, впрочем, я тоже. Когда я сажусь за столик, официант еще раз извиняется и спрашивает, что я буду пить.

— J&B, чистый, — говорю я с нажимом. — И пиво «Dixie».

Он улыбается и записывает заказ — мерзавец даже пытается строить мне глазки, — и когда я уже собираюсь предупредить его, чтобы он даже не смел со мной заговаривать, Оуэн рявкает, что он хочет двойной мартини с «Абсолютом», и наша голубая фея испаряется.

— Да, Холберстам, ресторан сегодня забит до отказа, — говорит Оуэн, показывая на полупустой зал. — Весьма популярное место, весьма.

— Слушай, здесь просто отменный суп из грязи и пережаренная рукола, — говорю я ему.

— Да ладно, — ворчит он, глядя в свой стакан с мартини. — Ты опоздал.

— Послушай, мои родители развелись, когда я был маленьким. Нельзя на меня обижаться, — я пожимаю плечами и думаю про себя: "Ох, Холберстам, какой же ты мудак ". И, изучив меню, я добавляю:

— Гм, сегодня у них нет свинины с лаймовым желе.

На Оуэне — двубортный костюм из шелка и льна, хлопчатобумажная рубашка и шелковый галстук, все от Joseph Abboud. У него безупречный загар. Но сегодня он какой-то мрачный и неразговорчивый, и это портит мне настроение, а ведь я очень многого ожидал от сегодняшнего вечера. Чтобы мое хорошее настроение не испортилось окончательно, мне приходится отпускать дурацкие комментарии вроде «Это там кто, не Ивана Трамп?» А потом, со смехом: "Господи, Патрик, то есть, Маркус, о чем ты думаешь?! Что бы Иване тут делать?"

Но веселее от этого мне не становится. Это никак не отменяет тот факт, что Полу Оуэну столько же лет, сколько и мне — двадцать семь, и обстановка не становится непринужденной.

То, что я поначалу принял в Оуэне за напыщенность, на поверку оказывается обычным опьянением. Когда я пытаюсь вытащить из него информацию насчет счетов Фишера, он отделывается бесполезными статистическими данными, которые я и так уже знаю: что сначала ими занимался Ротшильд, а потом они оказались у Оуэна. И хотя Джин, по моей просьбе, собрала всю доступную информацию еще несколько месяцев назад, я продолжаю кивать, притворяясь, что для меня это ново и интересно, и говорить всякие глупости вроде «Это весьма поучительно», хотя очень хочется сказать другое: «Я совершенно безумен» или «Мне нравится расчленять девушек». Каждый раз, когда я пытаюсь перевести разговор обратно на загадочные счета Фишера, он меняет тему и начинает говорить о соляриях, или о марках сигарет, или о клубах здоровья, или о том, где в Манхэттене можно покататься на лошадях, и продолжает надираться, что меня весьма огорчает. Вначале я пью пиво Southern, пока ем закуски, а потом перехожу на диетическую пепси, потому что мне надо оставаться трезвым. Я уже собираюсь сказать Оуэну, что у Сесилии, девушки Маркуса Холберстама, две вагины, и что мы планируем пожениться следующей весной в Ист-Хемптоне, но он меня перебивает.

— Я, кажется, это… слегка перебрал, — признает он, роняя на стол дольку лайма, которую пытался положить в кружку с пивом.

— Угу.

Я макаю ломтик яма в соус из горчицы и ревеня и делаю вид, что не слушаю его. К концу ужина он такой пьяный, что я (1) заставляю его оплатить счет на двести пятьдесят долларов, (2) заставляю его признать, какой он, на самом деле, тупой сукин сын, и (3) отвожу его к себе домой, и там он наливает себе еще выпить, — на самом деле, он открывает бутылку «Акации», которую, как мне казалось, я хорошо спрятал, серебряным штопором от Mulazoni, купленную мне Рэдлоффом после того, как мы заключили сделку с Хитербергом. В ванной я достаю топор, заранее спрятанный в душе, принимаю две таблетки валиума по пять миллиграммов каждая, запиваю их колпачком средства для полоскания рта Plax, потом иду в коридор, надеваю дешевенький дождевик, который купил в среду в Brooks Brothers, и возвращаюсь к Оуэну, который сидит в гостиной у стереосистемы и рассматривает мою коллекцию дисков. В квартире включен весь свет, жалюзи плотно закрыты. Он встает, медленно отходит назад, прихлебывая вино из стакана, обходит гостиную, садится в белое алюминиевое раскладное кресло, купленное мною на распродаже в честь Дня Памяти в Conran пару недель назад, и, наконец, замечает газеты — New York Times, USA Today и W, — разложенные на полу у него под ногами, чтобы не испачкать полированный паркет из светлого дуба его кровью. Я подхожу к нему с топором в руке, свободной рукой я застегиваю дождевик.

— Эй, Хелберстем, — говорит он, умудрившись исковеркать оба слова.

— Да, Оуэн, — говорю я, подходя ближе.

— А почему здесь разложены эти газеты со светской хроникой и «Стилем жизни»? — спрашивает он устало. — У тебя что, есть собака? Чау-чау или что-нибудь в этом роде?

— Нет, Оуэн. — Я медленно обхожу кресло и, наконец, встаю прямо напротив него, но он такой пьяный, что даже не видит топор, когда я поднимаю его над головой. Не видит его он и тогда, когда я опускаю его на уровень груди, держа как будто бейсбольную биту, как будто я собираюсь отбить мяч, которым в данном случае будет голова Оуэна.

Оуэн пару секунд молчит, а потом говорит:

— Короче, раньше я терпеть не мог Игги Попа, но теперь, когда его музыка стала коммерческой, он мне нравится больше, чем…

Топор прерывает его на середине предложения, толстое лезвие входит прямо в открытый рот, затыкая его навсегда. Пол смотрит на меня, потом закатывает глаза, потом снова смотрит на меня, и он вдруг поднимает руки, пытаясь схватить рукоять топора, но сила удара сводит его усилия на нет. Сначала крови нет, и нет никаких звуков, если не считать шелеста газет под дергающимися ногами Оуэна, но когда я вытаскиваю топор (при этом почти выдергиваю Оуэна из кресла) и снова бью его топором по лицу, вскрывая череп, его руки цепляются за пустоту, кровь бьет двумя коричневыми гейзерами, заливая мой дождевик. И все это сопровождается ужасным шипящим звуком, исходящим из ран в черепе Оуэна — из тех мест, где кость и плоть больше не соединяются друг с другом, а вслед за этим раздается совсем другой звук, как будто кто-то испортил воздух, но это просто кусочек мозга, розовый и блестящий, под давлением вылезает наружу сквозь раны на лице. Пол Оуэн в агонии падает на пол, его лицо все покрыто мозгами и кровью, крови нет только в глазах, которые непроизвольно моргают; рот — каша из зубов, мяса и челюстей, язык свисает из открытой раны на щеке, он держится только на чем-то, похожем на тонкую лиловую струну.

— Блядский тупой ублюдок. Блядский ублюдок, — кричу я ему только один раз. Я стою над ним, жду и смотрю на трещину над картиной Оника, которую так и не заделали. Через пять минут Пол, наконец, умирает. Еще через тридцать минут его тело перестает кровоточить.

Я беру такси и еду через Центральный парк, в мертвой тишине этой душной июньской ночи, туда, где жил Оуэн. Только потом до меня доходит, что я так и не снял окровавленный дождевик. Я открываю дверь ключами, которые взял у него в кармане, вхожу, обливаю дождевик бензином для зажигалки и сжигаю его в камине. Гостиная обставлена по-минималистски аскетично. Бетонные стены покрашены в белый цвет, и только одна стена представляет собой огромный рисунок, изображающий что-то научное, а стена, выходящая на Пятую авеню, украшена панелью из искусственной воловьей кожи. У этой стены стоит диван, обтянутый черной кожей.

Я включаю широкоэкранный телевизор Panasonic, диагональ 31 дюйм, и смотрю шоу Поздно ночью с Дэвидом Леттерманом, потом иду к автоответчику, чтобы поменять на нем сообщение (Оуэн дает все номера, по которым его можно найти, включая морской порт, — господи, ну это-то зачем?! — а на заднем плане стильно наигрывают «Времена года» Вивальди). Я задумываюсь, куда бы мне отослать Пола, и через пару минут лихорадочных размышлений выбираю Лондон.

— Пошлем ублюдка в Англию, — хихикаю я, уменьшаю громкость телевизора и записываю новое сообщение. Голоса у нас с Оуэном очень похожи, а отличить их по телефону будет вообще невозможно. Сегодня Леттерман рассказывает о «смешных трюках домашних животных». Немецкая овчарка с кепкой на голове очищает и ест апельсин. Это показывают дважды, в замедленной съемке.

В кожаный чемодан ручной работы, обшитый парусиной цвета хаки, с утяжеленными уголками и золотыми замками (от Ralph Lauren) я укладываю шерстяной шестипуговичный двубортный костюм с узором «штрихи мела», с отворотами мысиком, и шерстяной с фланелью костюм темно синего цвета, оба — от Brooks Brothers, а также электробритву Mitsubishi с зарядным устройством, посеребренный рожок для обуви от Barney, спортивные часы Tag-Heuer, черный кожаный бумажник от Prada, ручной копировальный аппарат Sharp, электронную записную книжку Sharp, его паспорт в специальном кожаном футляре для паспорта и портативный фен Panasonic. Себе я беру портативный CD-плейер Toshiba, в котором стоит саундтрек к «Отверженным». Ванная комната полностью белая, и только одна стена оклеена обоями в пятна «под далматинца». Я бросаю все туалетные принадлежности, необходимые для поездки, в пластиковый мешок Hefty.

Когда я возвращаюсь к себе, тело Оуэна уже окоченело, и я заворачиваю его в четыре дешевых полотенца, приобретенных мною на все той же распродаже в Conran, засовываю головой вперед в спальный мешок на гусином пуху от Canalino и без труда волочу его до лифта, потом — через холл, мимо ночного портье, вниз по ступенькам, где я натыкаюсь на Артура Кристала и Китти Мартин, ужинавших в «Кафе Люксембург». К счастью, Китти Мартин встречается с Крэйгом Макдермоттом, который сегодня ночью находится в Хьюстоне, поэтому они не задерживаются, чтобы поговорить со мной, хотя Кристал — грубый ублюдок — спрашивает меня, как правильно носить белый смокинг. Я отвечаю ему очень коротко, потом выхожу на улицу, ловлю такси, без проблем укладываю мешок на заднее сидение, сам сажусь на переднее и даю водителю адрес квартиры в районе Hell's Kitchen. Я втаскиваю тело Оуэна на четвертый этаж — до квартиры в заброшенном здании, которую я приобрел недавно, — укладываю его в большую фарфоровую ванну, снимаю с него костюм и, смочив тело водой, высыпаю на него два мешка негашеной извести.

Позже, около двух, я все еще никак не могу заснуть. Эвелин отлавливает меня, когда я прослушиваю сообщения на своем 976-TWAT и смотрю кассету с записью сегодняшнего Шоу Патти Винтерс, тема которого — люди-уроды.

— Патрик? — говорит Эвелин.

Я молчу, потом говорю монотонным спокойным голосом:

— Вы позвонили Патрику Бэйтмену. В данный момент я не могу подойти к телефону. Пожалуйста, оставьте сообщение после сигнала… — я делаю паузу и добавляю: — Всего хорошего. — Потом опять делаю паузу, моля бога, чтобы она поверила, и издаю жалобное «Пи».

— Прекрати, Патрик, — говорит она раздраженно. — Я же знаю, что это ты. Что с тобой, черт тебя подери?

Я держу телефон перед собой на расстоянии вытянутой руки, потом роняю его на пол и пинаю так, что он врезается в тумбочку. Я нажимаю кнопки, очень надеясь, что когда я опять поднесу трубку к уху, там раздастся гудок.

— Алло? Алло? — говорю я. — Говорите! Да?

— Ради бога, прекрати. Прекрати, — вопит Эвелин.

— Привет, Эвелин, — говорю я радушно, хотя на лице у меня гримаса.

— Где ты был сегодня вечером? — спрашивает она. — Я думала, мы поужинаем вместе. Я думала, у нас столик заказан в «Raw Space».

— Нет, Эвелин, — вздыхаю я и вдруг понимаю, что очень устал. — Мы не собирались ужинать вместе. С чего ты взяла?

— Я думала, у меня так записано, — ноет она. — Моя секретарша записывала.

— Ну, кто-то из вас ошибся, — говорю я, перематывая кассету с пульта. — «Raw Space»? Господи. Ты… совсем с ума сошла.

— Дорогой, — говорит она недовольным тоном. — Где ты был сегодня вечером? Надеюсь, ты не ходил в «Raw Space» без меня.

— О Господи, — я начинаю стонать. — Мне надо было взять видеокассеты. То есть, мне надо было вернуть видеокассеты.

— А чем еще ты занимался? — спрашивает она все еще обиженно.

— Ну, случайно встретился с Артуром Кристалом и Китти Мартин, — говорю я. — Они возвращались из «Кафе Люксембург».

— Правда? — ей тут же становится интересно. — А в чем была Китти?

— В бальном платье с открытыми плечами, бархатным лифом и кружевной юбкой с цветами от Laura Marokalos, по-моему.

— А Артур?

— В том же самом.

— О, мистер Бэйтмен, — она хихикает. — Мне нравится ваше чувство юмора.

— Слушай, уже поздно. Я устал, — я делаю вид, что зеваю.

— Я тебя разбудила? — с тревогой в голосе спрашивает она. — Надеюсь, я тебя не разбудила?

— Да, — говорю. — Разбудила. Но я взял трубку, так что сам виноват.

— Поужинаем вместе, дорогой? Может, завтра? — спрашивает она, явно ожидая положительного ответа.

— Завтра я не могу. Работа.

— Ты ведь почти хозяин этой чертовой компании, — стонет она. — Какая работа? Чем ты занимаешься? Я не понимаю.

— Эвелин, — вздыхаю я. — Пожалуйста.

— О, Патрик, давай поедем куда-нибудь этим летом, — тоскливым голосом говорит она. — Давай поедем в Эдгартаун или в Хемптонс.

— Может быть, — говорю я. — Очень может быть.

Дата добавления: 2015-06-27