Школа любви и достоинства

Когда я вспоминаю свое детство, я слышу пение цикад и звуки ветра.

В апулийском поселке, где я родился, пение цикад в хорошую погоду символизировало, да и сейчас символизирует надежду, пение земли, оливковых и финиковых деревьев. Это серенада лету, это гимн солнечному теплу.

20 мая 1943 года я появился на свет и, наверное, пение цикад стало первой музыкой, которую я услышал в своей жизни. Эта музыка навсегда осталась в моем сердце, как и колыбельные песни моей матери.

Пение цикад сменялось завываниями ветра – холодного северного ветра трамонтана, который спускается с самых Уральских гор и зимой пронизывает людей тысячью ледяных стрел. Завывания трамонтаны сменялись шелестом влажного ветра сирокко, приходившего из Африки и покрывавшего летом своей влагой единственное зеркало и дверные стекла нашего маленького домика. А потом я рисовал пальцем рожицы и силуэты на запотевших от влаги стеклах, и меня это очень забавляло.

В те времена поселок Челлино-Сан-Марко в провинции Бриндизи насчитывал несколько тысяч жителей, практически все земледельцы. Климат морской, и это понятно: до Адриатического моря - девять километров и двадцать два – до Ионического.

Плуг, мотыги и садовые ножи – неизменные атрибуты каждой семьи. Летом, однако, некоторые бросали земледелие и отправлялись ловить рыбу. Руки этих людей приобретали цвет ствола оливкового дерева, а глаза становились как капли полуденной ионической воды.

Челлино утопал в море оливковых деревьев, его окружали хлебные нивы и виноградники. Красная, цвета крови, земля и контрастом на ее фоне – белые выгоревшие камни, настолько белые, что глазам было больно на них смотреть. Чистые цвета девственной природы: они наполнили мою душу, чтобы завладеть ею навсегда.

Благодаря профессии певца я объездил весь мир. Я видел прекрасные ландшафты Африки, Азии и Австралии, Индонезии и Америки. И везде, где бы я ни был, я ловил себя на мысли, что ищу цвета, звуки и ощущения, которые напомнили бы мне о моей земле. О Челлино.

Мир, в котором я вырос, был прекрасен. Но раем он не был.

Красота этого края – на одной чаше весов, а на другой – тяжелая жизнь. Жили тем, что дает земля, используя при этом традиционную систему земледелия, то есть тяжелый ручной труд. Бедность была страшной, и многие мои соотечественники уже тогда предпочитали уехать на Север или даже за океан. Тот, кто оставался, должен был своим потом каждый день вырывать у земли тот необходимый для жизни кусок хлеба.

Я родился в крестьянской семье. В бедной крестьянской семье.

Моего отца звали Кармело Карризи. Сейчас он спит на кладбище Челлино среди многих других моих родственников – главных героев той эпохи, которая, к сожалению, уже ушла, уступив место новой.

Моя мать, сильная и благородная женщина, еще со мной. Ее зовут Иоланда.

Сколько воспоминаний!

Я помню холодные зимние дни, когда с утра до вечера лил дождь, и мы дрожали от холода. Центрального отопления еще не было, а камина было недостаточно, чтобы согреть своим теплом пропитанные влагой стены из туфа. В такие дни хотелось никогда не вылезать из-под одеяла. В такие дни я жил предвкушением рассказов моего отца.

Он был потрясающим рассказчиком, актером, режиссером своих историй, которые прекращались в живые спектакли. Он умел очень точно и метко подбирать слова. Те, кто его слушал, сами становились участниками событий, о которых он вспоминал.

Он никогда не перескакивал с места на место: все его рассказы отличались четкой последовательностью повествования и проникали в самые глубокие уголки души. Они и сейчас там: сейчас, когда мне исполнилось уже шестьдесят три года, моя душа стала чем-то вроде несгораемого сейфа, где хранятся дорогие мне воспоминания, ценные исторические документы, и только смерть может их у меня забрать.

В те дождливые дни едва он начинал свой рассказ, холод, как по волшебству, куда-то отступал. Я переносился в другой мир.

Повзрослев, я заметил, что это напоминает путешествие из романа Габриэля Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества». Как и страна Макондо, описанная колумбийским автором, моя Апулия тоже была населена людьми, которые ежедневно должны были доказывать свое право на жизнь. Невероятная смесь реальности и фантазии, но именно она, фантазия, и была необходимой для того, чтобы преодолевать ежедневные жизненные трудности.

Дон Кармело, мой отец, рассказывал мне о своем детстве и о том, что тогда, в начале двадцатого века, люди были еще беднее. Многие уезжали в поисках счастья, как это случилось с его сестрой Джузеппиной и братом Антонио, которые оказались в Аргентине. Так я узнал, что мир не заканчивается за границами Челлино, что он огромен и содержит в себе много разных миров, с которыми обязательно нужно познакомиться.

В одной из моих песен, написанной в 1978 году и выпущенной на диске в 1987-м, Il bambino non e` piu` re (Мальчик больше не будет королем), я подробно описал свои детские ощущения. Я говорю здесь о том, что мир был не таким, каким его показывали по телевидению (да его тогда еще и не было), но таким, как о нем рассказывали герои того времени – плотники, столяры, кузнецы, мой отец. Вот как начинается эта песня:

Ricordo il caldo fuoco del camino / Помню жаркий огонь камина

D`inverno tutti insieme a chiacchierare / Когда мы собирались все вместе зимой

Mio padre da perfetto contadino / Мой отец, настоящий крестьянин,

Ci raccontava fiabe per sognare / Рассказывал нам волшебные сказки

Regista di una grande fantasia / Режиссер огромной фантазии,

In casa era magico restare / Чудесно было оставаться в доме

Volavi fino a quando lui diceva / И летать, пока он не скажет

“e quel bambino poi divenne re” / «А потом этот мальчик стал королем»

В историях дона Кармело было все – мифы и реальность, родственники и незнакомцы, угольщики и бандиты. И, разумеется, все, что касалось его жизни, и, конечно же, история любви с моей матерью, как будто сошедшая со страниц романа.

Моей матери было восемнадцать лет, когда она вышла замуж за моего отца. В ее семье это стало настоящим шоком.

Семья Карризи и семья Оттино (девичья фамилия моей матери) жили на одной улице, а их дома разделяла небольшая площадь с фонтаном. Этот фонтан был местом встреч всех родственников и знакомых, и, конечно же, местом встреч для влюбленных.

Альфонсо Оттино, моему дедушке, очень не нравилось, что Кармело Карризи ухаживает за его дочерью. Более того, нарушался закон «очередности». В семье Оттино было четыре дочери и два сына. Согласно издревле соблюдавшимся в наших местах неписаным законам, Иоланда, моя мать, не могла выйти замуж раньше, чем выйдут ее старшие сестры.

А она родилась предпоследней! Тем не менее своей очереди ждать не стала, взбунтовалась и изменила свято соблюдавшимся традициям. Она отличалась сильным и импульсивным характером. Когда ей исполнился годик, она потеряла мать, и воспитывали ее старшие сестры. Может быть, еще и поэтому она выросла решительной, способной противостоять диктату своего отца и своей мачехи.

Она не согласилась с тем, что ей нужно ждать своей очереди, поскольку уже встретила свою любовь. Чем больше ее пытались утихомирить, тем сильнее эта любовь разгоралась.

В итоге Иоланда и Кармело совершили бегство: они сбежали вдвоем в соседний поселок, Сан-Пьетро-Вернотико, где жили у тети, а через несколько месяцев поженились.

К этому времени мой отец уже был однажды призван на войну, в действующую армию. В июне 1940 года его отправили в Албанию. Однако в марте 1941 года, благодаря бронхиту, который каким-то способом ему удалось у себя спровоцировать, он получил отпуск по болезни и вернулся на несколько месяцев домой. Именно тогда они и бежали у моей матерью, чтобы 14 сентября того же года обвенчаться в церкви Челлино-Сан-Марко.

Последствия не заставили себя ждать. От имени всей своей семьи мой дед Альфонсо разорвал все отношения со своей дочерью. Иоланда отправилась жить в дом Карризи, вместе с мужем и его отцом, дедушкой Анджело.

Когда я родился, мой отец уже был снова на фронте, в Албании. В одном из своих писем он попросил окрестить первенца именем Альбано. «Это станет нашим талисманом», - объяснил он.

Это имя – напоминание о том, как даже в военное время человек может стать отцом даже в одном из худших мест на планете, под свистом бомб и по пояс в грязи.

Конечно же, совсем не вовремя моего отца отправили на фронт: моя мать осталась одна с новорожденным ребенком на руках.

Мне она об этом почти не рассказывала: эти годы оставили на ее сердце незаживающие раны, которые до сих пор болят. Но из ее скупых слов, жестов, взглядов я понимаю, насколько тяжело ей было тогда.

Ей было тогда двадцать лет, и для всех она была «девчонкой, ослушавшейся своего отца». Мой дед Анджело держал ее в строгости и часто подливал масла в огонь, говоря, что ее мужа уже наверняка убили где-нибудь в горах Албании. Ее же собственный отец знать и видеть свою дочь не хотел, и помогали ей только сестры, которые тайком приносили ей еду.

И ко всему этому добавлялось вечное беспокойство за жизнь едва родившегося ребенка.

Каждый день она занималась домашними делами, и все это с улыбкой на устах и с безграничной верой в Господа. Это была первая школа любви и достоинства, которую я прошел, будучи еще совсем маленьким.

Моя мать рассказала мне, что почти сразу после моего рождения у нее пропало молоко. Я слабел с каждым днем, и она показала меня врачу, доктору Спада. Он посоветовал в качестве кормления давать мне ежедневно двести граммов молока ослицы. Тогда моя мать договорилась с крестьянином, у которого была ослица, и с тех пор ежедневно, возвращаясь с поля, этот крестьянин останавливался возле нашего дома, чтобы ее подоили.

Так ослица стала моей «второй матерью». Я всегда очень радовался, когда ее видел, протягивал к ней свои ручонки и улыбался ей.

Может быть, именно поэтому я до сих пор испытываю особые чувства к этим животным. И сейчас дома я держу много ослов – в просторных загонах, полных свежего душистого сена. Вечером обычно я иду гулять в лес, который окружает мой маленький мир, а возвращаясь, могу долго наблюдать, как они медленно жуют, как погружают свои морды в корм. Я смотрю в их большие и лучистые глаза, и эти лучи пронизывают меня насквозь, переворачивая что-то там, в закромах сердца.

Я уже говорил здесь о дедушке Анджело. Он умер, когда мне было шесть лет.

Я не слишком хорошо его помню, но хочу рассказать о нем побольше. Этот человек имел не очень хорошую репутацию.

Он славился своим необузданным характером, по типу «сам себе хозяин». Он не гнушался вином, но, думаю, пил он исключительно чтобы сгладить те горечи, которые преподносила ему жизнь.

Его жена, моя бабушка Мария, умерла от инфаркта, внезапно, когда стирала белье. Один из ее сыновей погиб у нее на глазах: тяжелая телега, доверху груженая бочками с виноградом, переехала его надвое. Остальные были призваны на войну – кто в Албанию, кто в Африку, кто в Россию. Такие события полностью меняют существование человека, и дед Анджело, глава большой семьи, в одночасье остался один, без родных ему людей. Родина, которой он никогда не видел дальше своей деревни, в один прекрасный момент обратила против него свой карающий указательный палец, сказав ему, что его дети нужны ей. Она забрала у него детей и дала им в руки винтовки, рассеяв их по всему миру.

Он остался в одиночестве, переполненный страха, злости и жестокого страдания. Его верным спутником стала бутылка, в которой он пытался найти утешение.

Именно дедушка Анджело преподал мне первое «крещение вином». Мне было тогда три года. Он взял меня на руки и отнес в таверну, где дал мне пить вина. По возвращении домой моя мать заметила, что моя одежда была вся залита вином, и страшно рассвирепела. Однако для старика в этом не было ничего страшного: это своеобразный ритуал: дать младенцу вина было в наших краях то же самое, как сейчас сделать прививку.

Самым ярким моим воспоминанием о дедушке Анджело было вот это.

Как-то в конце июня, на рассвете, на своей телеге он повез меня в поле. Необходимо было собрать цветы, пока их не собрал кто-то другой. Он глотнул из своей неизменной бутыли, шепнул что-то на ухо своему мулу, который после этого перешел на рысь, и мы быстро выехали за пределы поселка. И вот горизонт начал озаряться лучами солнца: светящийся шар начал быстро подниматься из-под земли, с каждой секундой становясь все больше и ярче. Такое я видел впервые: я был настолько потрясен этой картиной, что меня охватила дрожь. Тогда дедушка укутал меня одеялом, думая, что мне стало холодно.

«Дедушка! А почему солнце такое большое, когда встает?» - спросил я у него.

«Даже самые большие вещи потом становятся меньше», - ответил он мне.

Еще я помню день его похорон. Дедушка умер зимой, и я хорошо помню перед собой его гроб, серое небо и людей, одетых в черное. Вокруг его гроба собралась тогда вся наша семья – все те, кто остался в живых после войны.

Это были тяжелые годы, тяжелые для всех. Страшная бедность и полное неведение о том, что будет завтра. Молодежь, самые сильные крестьянские руки, были призваны увеличить численность иностранных легионов. Так хотел Дуче, и среди этих молодых людей был и мой отец.

Он был очень грамотным крестьянином… но неграмотным – в том смысле, что не умел читать и писать. Он обучился грамоте на войне, и сделал это с одной-единственной целью – чтобы писать и читать письма своей любимой. Многие солдаты были неграмотными, и в переписке прибегали к услугам тех, кто, будучи обучен грамоте, под диктовку писал письма домой и читал письма, приходящие из дома. Однако моего отца это не устраивало: его чувства к жене принадлежали только ему. Поэтому он стал брать уроки грамоты и чистописания у одного своего однополчанина и добился успехов.

Писал он на жуткой смеси итальянского и апулийского (язык каждой из двадцати областей Италии отличается от классического итальянского – Примечание переводчика, далее – П.П.). Почерк был неуверенным и оттого крупным и широким, волнами набегавшим на листы бумаги. Тот факт, что мой отец самостоятельно обучился грамоте и исключительно из-за большой любви, делает его письма еще более ценными, при том, что и без того это уникальные исторические документы того времени.

Мне иногда приходит в голову мысль показать его письма графологу. Уверен, что графолог определил бы по этому почерку сильный характер и большое сердце честного и открытого человека.

Я прочел некоторые из этих писем с фронта.

В одном из них он описывал албанскую зиму в горах Калибаки. Холод сковывал руки и сжимал кожу на лице; из-за холода было невозможно уснуть ночью, а утром одежда становилась твердой и жесткой, как будто бы была сшита из картона.

Читая это письмо, моя мать едва не сошла с ума. Ее мужчина был далеко, и тогда она решила хоть как-то испытать те же ощущения, которые испытывал он. Она стала спать без одеяла, чтобы чувствовать тот же холод. Она как бы говорила своему мужу: «Я с тобой, и даже в этом физическом страдании. Я не могу разделить с тобой все тяготы твоей жизни, но зато теперь я с тобой в этом жестоком холоде».

Великий акт великой любви.

Вся их жизнь – это красивая симфония любви, и я был ее слушателем – и как сын, и как артист, и просто как человек.

В июле 1945 года, после долгого времени, как он числился пропавшим без вести, находясь в немецком концлагере, мой отец вернулся домой.

Мне было почти три года, и я никогда прежде не видел, не знал этого человека. Я не помню его тогдашнего лица – только профиль, только силуэт, высокий и худой, и он заполнял собой все пространство нашего маленького домика, который прежде был пуст. Меня это пугало. Если он приближался ко мне, я начинал плакать. Однако он не сердился: он втягивал голову в плечи и уходил. Он не пытался утверждаться в своих правах и навязывать мне знакомство с собственным отцом.

Мы спасли все вместе, на одной постели, и он, чтобы не пугать меня, дожидался, когда я усну, прежде чем юркнуть под свое одеяло. Он был мудрым крестьянином и знал, что нужно просто немного подождать, что это вопрос времени.

Я постепенно учился узнавать своего отца. День ото дня страх перерастал в дружбу, дружба – в привязанность, а привязанность – в любовь, которая затем стала крепче гранита. Думаю, мое маленькое сердечко шаг за шагом раскрывалось, чтобы впустить в себя его большое и благородное сердце и наполниться теплом.

Из тех времен я хорошо помню новый запах, наполнивший наш дом, - запах шоколада, которым американцы щедро одаривали освобожденных ими узников немецких концлагерей. Этот шоколад отец привез для нас в Челлино. Еще я восхищался привезенными им серебряными вилками и музыкальными инструментами, которые отец прихватил по дороге на одной покинутой вилле.

И еще я помню первый фейерверк. Тогда мне было что-то около трех лет. При каждом выстреле я подпрыгивал, а потом принимался плакать от страха и от боли. У моей матери были платья на шпильках, и при каждом прыжке эти шпильки больно вонзались в мое тело.

Когда я еще был в том возрасте, в котором все кажется прекрасным, я часто просил отца рассказать мне о войне. Тогда я думал, что это очень интересно и занимательно.

Он удовлетворял мои желания, но, конечно, смягчал действительность. Я спрашивал его о том, что он видел, что там происходило. Его слова меня завораживали: конечно, ведь речь шла о приключениях! Тем не менее, уже тогда я получил первые уроки вечных ценностей.

«На войне можно делать все, что угодно, только убивать не нужно», - говорил мне отец. При этом он улыбался, но глаза его оставались грустными.

«Я был на фронте, в руках у меня была винтовка, а вокруг свистели пули. Я направлял винтовку на врага и спрашивал себя: а что, собственно, мне сделали худого эти греки, чтобы в них стрелять? И сам же себе отвечал: ничего. Они не сделали тебе ничего худого. И я стрелял, но в воздух. Я никогда не выстрелил ни в одного живого человека».

Однажды он мне немного рассказал о немецком концлагере. Самым страшным врагом там был голод. Как-то в одном грязном сарае он увидел целую кучу картофельных очистков и решил взять немного, чтобы подогреть их на костре в жестяной банке и съесть. Однако его заметили, схватили и привели в комнату в конце длинного коридора, где горела одинокая свеча. Там его избили до потери сознания.

Невольно улыбаюсь, вспоминая этот рассказ. Дело в том, что много лет спустя, когда я стал уже известным певцом, я взял отца с собой в турне по Германии. После концерта в моей гримерной был накрыт роскошный ужин – ветчина, колбасы, мясные деликатесы, вино, шампанское, сладости, фрукты… Отец не мог поверить своим глазам.

«Ты за все это должен платить?» - спросил он меня.

«Нет, это входит в условия контракта», - ответил я.

«Дьявол бы побрал этих колбасников! – выругался он. - Я воевал – и мне нельзя было даже картофельных очистков, а ты поешь песенки – и тебе все это благолепие!».

Он был потрясен этим фактом и решил, что на столе не должно оставаться ничего несъеденного. Для этого он приготовил пластиковые пакеты, которые заполнял оставшимися продуктами, а затем раздавал эти продукты эмигрантам из Челлино, приходившим на мои концерты.

Война закончилась, и моему отцу нужно было обеспечивать будущее для своей семьи. Дед Анджело оставил ему в наследство дом, но оставался голод. Это был настоящий голод: питались дикими травами, зернобобовыми культурами, хлебом. Впрочем, никто не жаловался. Эта бедность была всеобщей, и все находились в одинаковых условиях.

Если человек рождается бедным и живет среди бедных, он не ощущает себя бедным, поскольку не знает, что такое богатство. Он знает, что мир таков, и завтра ничего не изменится.

Тогда я понял, что бедность, если она сопряжена с достоинством, никогда не может быть поводом для стыда. Лишения закаляют смекалку, оттачивают мысли, формируют характер. Перенося лишения, люди становятся более мудрыми.

Все были бедны, и это рождало солидарность. Мой отец давал вино тем, у кого его не было, а ему так же давали рыбу и хлеб. Если в каком-то доме чего-то не хватало, в нужный момент это «что-то» обязательно приносили. Не как жест, услугу или одолжение, но как естественное желание помочь ближнему, который потом так же сможет помочь тебе.

В те времена молодежь толпами уезжала из Челлино. Постоянно слышались фразы: «Я уезжаю во Флоренцию», «Я – в Милан», «Я нашел работу в Германии», «Я – во Франции», «Я еду работать в Южную Америку». Поезда уходили полными, а возвращались пустыми.

Массовый исход с Юга, опустошение. Численность населения в наших краях сократилась в послевоенные годы в разы.

Я спрашиваю себя: а как же хваленый план Маршалла? (5 июня 1947 года, выступая в Гарвардском университете, госсекретарь США Дж. Маршалл обнародовал план возрождения послевоенной Европы, сразу нареченный его именем. Европейцам предлагалась масштабная американская помощь, но при условии, что они сами разработают единую программу восстановления экономики – П.П.). Что это был за план, и каковы его результаты? Может быть, где-то и были результаты, но мы их здесь не видели.

Помню беспорядки, связанные с тем, что крестьяне начали занимать угодья латифундистов. Дело дошло до вооруженных противостояний, даже здесь, в Челлино.

Мой отец пошел туда только однажды. Посмотрел, как стреляют. Увидел, что делает полиция.

«У меня дети», - сказал он и вернулся домой.

Честность в нашем доме была обязательным условием. Мой отец часто говорил мне: «Деньги – это от дьявола». Со временем я понял, что это чистая правда, в этом я убедился на личном опыте. Когда я был беден, я был одинок. Потом мои карманы наполнились деньгами. При этом я оставался тем же самым человеком, но внезапно меня стали окружать стаи «друзей»: они появлялись, как грибы после дождя.

Сколько стервятников начало летать вокруг! Я был молод, неопытен и не знал, как с ними бороться.

Но главный стервятник – это государство. Государство заметило меня только тогда, когда я стал занимать первые места музыкальных хит-парадов. Вопрос: когда я голодал в Челлино, а затем и в Милане, где оно было, государство? Когда я и мой брат заболели тифом, и мой отец был вынужден продать корову, чтобы покупать нам лекарства, где оно было, государство? А когда моего отца укусила бешеная собака, и каждый день он был вынужден ездить на велосипеде из Челлино в Лечче на прививки, что, помогало ему государство?

Только когда я познал успех, государство не замедлило появиться и заявить на меня свои права.

Я это все рассказываю только потому, что хочу, чтобы ситуация изменилась.

Дата добавления: 2015-06-27