Милан, столица музыки 1 страница

В 1961 году я уехал в Милан – оставил свою семью и свою землю, чтобы осуществились мои проекты.

Но, думаю, я и раньше бывал в этом огромном мегаполисе области Ломбардия – в своих мечтах. Я много раз себе это представлял.

Милан был моей целью, смыслом жизни. Там, а я был в этом совершенно уверен, я смогу стать певцом. Наконец-то я смогу найти применение этому огню, который разгорался во мне и сжигал меня изнутри.

Милан. Город студий грамзаписи.

Однако попасть туда оказалось не так-то просто.

Учеба меня уже не интересовала, и экзамены за второй курс педагогического училища я благополучно завалил. Это было логично, поскольку мне было совершенно наплевать на оценки, на предметы, на мнения преподавателей. Все стало серым, и только надежда на скорейший отъезд окрашивала все в яркие цвета. Ничего не могло соперничать с решением оставить родные края.

Тем не менее, я был еще парнишкой, жил со своими родителями, и при всей моей злой решимости необходимо было добиться их разрешения на отъезд.

Мое будущее, таким образом, еще не совсем зависело от меня.

Одно решение в этот период я все-таки принял: бросить учебу. Мое исключение лишь подтвердило его правильность: продолжая учиться, я бы только терял время, поскольку стать школьным учителем я уж точно не хотел. Я хотел другого.

Будущее Альбано достаточно ясно вырисовывалось в моих мыслях,и оно не имело ничего общего с преподаванием. Этот Альбано был певцом, артистом, поэтом. Он олицетворял все то, что было у меня внутри и что мне хотелось выразить.

Для моей матери сын-учитель был пределом мечтаний. Я ее разочаровал, знаю. И, может быть, это стало первым разочарованием в целой серии, поскольку, чтобы добиться осуществления своих планов, нужно быть немного эгоистом и пренебрегать желаниями других. А как иначе, ведь артисты – люди одержимые, они находятся в сильной зависимости от того, что их занимает, вдохновляет, что ими управляет. Таким образом, потом уже неважно, каким путем ты шел к своей цели. Важно только то, что ты ее достиг, и что тебе удалось выразить себя.

Однако это меня не оправдывает. Я причинил боль своей матери – самому дорогому для меня человеку.

А вот отец был доволен моим решением. Он всегда был против того, чтобы я учился: занятия в училище лишали на большую часть дня нашу землю двух сильных рук. Теперь, когда глава под названием «учеба» была закрыта, по мнению отца, я мог, наконец, стать настоящим крестьянином.

И выразился он ясно: «Теперь, когда тебе больше не надо учиться, ты будешь работать!» А что он мог сказать другого?

Работы на земле было очень много, и мой отец передавал мне все свои знания и свой опыт. «Сейчас самое время», - говорил он, в том смысле, что когда он состарится, сможет со спокойной душой уступить мне свое место. В конце концов, по такой системе живут все крестьяне – в основе их существования лежит право наследования земли.

Проблема была лишь в том, что я не хотел жить по этой системе.

В пятнадцать лет я был уже очень беспокойным подростком. Я уже не мог переносить этой атмосферы, монотонности деревенской жизни, одинаковости дней, молчания, абсурдности этого мира, который с каждым часом казался мне все более примитивным. Поэтому то и дело я открыто выражал состояние своей души:

«Я должен уехать! Я должен уехать отсюда!» - повторял я непрерывно.

Но мои родители и слышать об этом не хотели и не отпускали меня. А потом я увидел Доменико Модуньо.

Это были годы его триумфа. В 1958 году он победил на фестивале в Сан-Ремо с песней, которая впоследствии стала одной из самых известных в мире – Volare (Летать). Для меня Модуньо и его успех всегда были примером для подражания.

Модуньо был из деревни Сан-Пьетро-Вернотико, расположенной в трех километрах от Челлино, так что мы были соседи. Я считал себя его земляком и, когда однажды прочитал в журнале историю его жизни, захотел сделать так же, как он: покинуть родную землю, уехать на Север и стать великим певцом.

Я хотел этого страстно.

Наши с Модуньо деревни были разделены между собой… кулаком.

Именно так! Предание рассказывает, что как-то святой Марк и святой Петр никак не могли поделить границы территорий, покровителями которых они являются – Сан-Пьетро Вернотико и Челлино-Сан-Марко. Они никак не могли договориться, и тогда святой Марк ударил по земле кулаком и сказал: «Граница здесь и баста!»

На этом месте образовалось что-то наподобие кратера, который в наших краях называют «Чаша», и именно здесь проходит граница между нашими селениями.

Как и все апулийцы, Модуньо был очень привязан к своей земле. Там, вдали от дома, он пел, выигрывал фестивали, сводил с ума публику, но раз в год обязательно возвращался домой, чтобы отпраздновать все эти успехи в кругу своей семьи и со своими земляками.

После своей второй победы в Сан-Ремо (1959 год – П.П.), с песней Piove (Падает дождь), в Сан-Пьетро-Вернотико стали готовиться к празднику. Намечалось присутствие администрации, оркестра, звон колоколов не хуже, чем в день святого покровителя… И сам Модуньо должен был приехать и петь свои чудесные песни. Такого события я пропустить не мог. Ни за что на свете.

В этот день мы работали в поле с отцом и братом Франко. С самого утра я начал повторять, что после обеда должен быть в Сан-Пьетро-Вернотико, чтобы увидеть Модуньо. Однако отец не собирался меня отпускать.

Я не отступался, настаивал, нудил, и он, не выдержав, схватил мотыгу, сунул мне ее в руки и сказал: «Ну хорошо! Поедешь, как только закончишь обрабатывать этот участок земли». И указал мне пальцем такой огромный кусок, который изначально не представлялось возможным обработать до вечера силами одного человека.

Думаю, в тот день отец просто решил меня проверить. Может быть, он хотел узнать, насколько тверд я был в своем решении, посмотреть, из какого теста я сделан, увидеть, расходятся ли мои слова с делами.

Я сразу же принял вызов.

Я взял мотыгу и принялся за работу. Мотыжил, как машина, не чувствуя усталости. Напротив, меня переполняли неведомые силы и несвойственное в таком юном возрасте чувство ответственности. Помню, что я опустил голову и не поднимал ее до тех пор, пока не обработал весь участок. Каждый удар мотыги об землю еще на шаг приближал меня к свободе, к осуществлению моей цели. Это была не просто работа, но и вызов моему отцу, и демонстрация того, что я уже взрослый, и подтверждение серьезности моих намерений, важности моего дальнейшего выбора в пользу музыки. Этим я как бы распахивал свою грудь и обнажал свое сердце, показывая всем, что бьется оно в унисон искусству.

Закончив работу, я одним движением отшвырнул мотыгу и бросился к велосипеду. Все, теперь быстрее домой, переодеться и на полной скорости – в Сан-Пьетро-Вернотико.

Подъезжая к поселку, я услышал ноты Volare и чуть не тронулся от горя – казалось, я опоздал. К счастью, речь шла только о записи на пластинке.

Доменико Модуньо приехал спустя полчаса. Люди начали сходить с ума, все окна были увиты цветами, громко играл оркестр, раздулись от важности представители администрации… Народ заполнил все улицы и площади и даже забирался на конструкции сцены, только лишь увидеть Модуньо поближе. Все скандировали в едином порыве его имя: «Миммо! Миммо! Миммо!»

И я вместе с ними, а сердце было готово выпрыгнуть из груди. Тогда я обратил внимание на одну странность: мне казалось, что это я сам – Модуньо, что моя душа соединилась с его. Я имею в виду, что меня переполняла радость и гордость от всех этих восторженных приветствий, как если бы они относились ко мне, как если бы это я был триумфатором в своей земле.

Годы спустя я наяву пережил эти чувства, а пока все было только фантазией, но фантазией – реальной: я должен был иметь представление о том, что меня ждет, если я добьюсь своего. Успех и жизнь, посвященная музыке, - вот это было все здесь, рядом со мной, в нескольких шагах от меня в лице Модуньо, который родился в тех же краях и говорил на том же диалекте, что и я. Мне это доставляло особые ощущения: я все больше убеждался, что и я смогу стать таким же, как он.

Тем вечером я остался в Сан-Пьетро-Вернотико допоздна, в надежде еще раз увидеть Модуньо. Для меня, да и для многих других ребят моего возраста он был идолом. Я особенно его любил, поскольку он был моим первым «учителем музыки», когда я пел его песни вместе с радио. Он был моим примером для подражания, он заронил в мое сердце искру, которой было суждено разгореться в костер.

Тогда мне не удалось с ним познакомиться. Это случилось гораздо позже, в октябре 1967 года в Риме, во время съемок телевизионной передачи. Две команды музыкантов соревновались между собой, облачившись в одежду пиратов. Нашу команду возглавлял Модуньо (я изображал одного из матросов), а противостояла нам команда Клаудио Вилла. Мы выиграли.

И лишь на следующее утро после программы, когда я снова увидел Модуньо, я набрался смелости и решил к нему подойти – возможно, чтобы попросить тех советов, которые я хотел от него услышать много лет назад в Сан-Пьетро-Вернотико. Он очень тепло отнесся ко мне (впрочем, так он обращался со всеми). Как только я оказался перед ним лицом к лицу, меня застопорило, и говорил в основном только он. Он говорил со мной на диалекте, а потом пригласил меня к себе домой в Старую Аппию.

Год спустя после того события я сам уже был известным певцом и соревновался в финале фестиваля Canzonissima с лучшими исполнителями тех времен – Клаудио Вилла, Джанни Моранди, Ориетта Берти, Массимо Раньери и, разумеется, с Доменико Модуньо. Победил Моранди, а я обошел Миммо, заняв третье место. Я не мог поверить – как это так, я обошел своего кумира! Вот тогда я начал понимать всю абсурдность мира легкой музыки.

Сейчас, когда все мои планы «карьериста» осуществились, мне остается мечтать лишь об одном – устроить концерт вместе с Джанни Моранди и Массимо Раньери – моими попутчиками конца шестидесятых.

Между нами много общего: мы начинали в одних и тех же условиях, сражались, идя к своей цели; разница только в том, что я – с Юга, Раньери из Центральной Италии, а Моранди северянин.

Три истории, в которых узнали бы себя миллионы итальянцев.

Наилучшим способом рассказать эти истории стало бы выступить вместе – с концертом ли, с диском или в телевизионной программе – уже не столь важно, как. Раньери, когда я с ним поговорил на эту тему, согласился, но предупредил: «Тебе не удастся убедить этого, из Болоньи». «Этот» начнет возражать, мотивируя свой отказ тем, что мы задавим его своими голосами. Но ведь речь не идет о соревновании – лишь о трех историях, которые соединяются в одну. Историю людей, которые добились успеха и остались людьми несмотря ни на что.

Ясно, что никому из нас троих это особенно и не нужно. Однако если Доминго, Каррерас и Паваротти смогли реализовать столь запоминающееся событие, почему бы и нам, исполнителям легкой музыки, не попробовать воссоздать такое же чудо?

Но вернемся в 1958 год. Вечер с королем Миммо в Сан-Пьетро стал для меня маяком, ежедневно освещающим мою жизнь.

Именно с этого момента начались мои долгие споры с родителями. Они не хотели никуда меня отпускать, зато я безумно хотел влиться в эту армию молодых людей, которые оставляли Юг и уезжали в поисках удачи.

Их было очень много в те времена. Помню длинные составы на станциях Бриндизи и Лечче, битком забитые молодыми людьми и даже взрослыми, отправляющимися в поисках работы. Ехали на Север, но не только: и во Францию, и в Германию, и в Соединенные Штаты. Поезда отправлялись, и деревни становились все более безлюдными. На пыльных улицах оставались только женщины, старики и дети.

Грустно все это было: теперь-то я это понимаю. Стать эмигрантом не шутка: это очень серьезное решение – оставить дома родителей, детей, жен, чтобы ежедневно заниматься непосильным трудом и тосковать по родине. Я тогда этого еще не знал: узнал позже, когда сам стал чужим в большом городе. Но в те дни я хотел только одного – уехать, и готов был запрыгнуть в поезд в любой момент.

Чудом я не оказался в Латинской Америке, правда, вместе со всей семьей.

Это могло бы случиться, поскольку сестра и брат моего отца, которые уже несколько лет жили в Аргентине, в местечке Сан-Рафаэль-Мендоса, написали нам и пригласили к себе.

Они часто посылали нам письма, и моя мать читала их нам громким голосом. Там они описывали свою полную удобств жизнь, вкладывая фотографии, где они выглядели счастливыми и упитанными. Я же запомнил их страшно худыми, тогда как теперь, на фотокарточках, они излучали здоровье. Это означало только одно: ОНИ ЕЛИ МЯСО! У нас такое могли позволить себе только «господа».

Моя фантазия не знала границ. Значит, мы тоже могли бы уехать, и в такой богатой стране, как Америка, я мог бы начать петь и быстро достиг бы успеха.

Однако моя мать воспротивилась. «Я не поеду! - решительно сказала она. - Нельзя обменять Родину на еду!»

И возможность уехать моментально испарилась.

Я хорошо помню, как однажды в порту Бриндизи и увидел там большой корабль, готовый к отплытию. Люди прощались и были мокрыми от слез. Это было, когда мой кузен все-таки решился, и уехал к дяде и тете один. Огромный корабль медленно отчалил и так же медленно скрылся за горизонтом.

Тогда я замучил себя вопросами: как этот кузен переплывет океан? А если корабль попадет в бурю? Как он будет укрываться от дождя? И что он будет делать, когда приедет в Аргентину? Ответов не было – разве только те письма, которые приходили оттуда. Впрочем, не столь важно. Впечатление от этого прощания лишь укрепило мою уверенность в том, что и для меня настанет час, когда я смогу покинуть свою землю.

Итак, американская тема была закрыта, и я снова начал думать о Милане. Еще больше, чем раньше.

Я уже представлял, что я там буду делать. Я появлюсь на пороге студии грамзаписи, они услышат мой голос, а уже месяца через два я смогу выпускать свои диски. Конечно, придется трудно, куда уж без этого: годик нужно будет потерпеть, а потом все будет хорошо.

Сейчас я понимаю, насколько я был молод и наивен. Желание петь меня ослепило, и никак я не мог подумать, что потребуется шесть лет тяжелой работы, чтобы мир музыки обратил внимание на меня.

Впрочем, обо всем по порядку.

Дома меня звали «беспокойной душой». Я был похож на тех лошадей на привязи, которые беспрестанно переступали с ноги на ногу, поводили ушами, вскидывали голову, били копытами… Я только и делал, что говорил о Милане, о том, что я буду делать, когда туда попаду, о своих будущих дисках, о людях, которых я там встречу.

Эти разговоры ранили мою мать. Ее огорчал тот факт, что по приезде в Милан я буду там один, чужой в незнакомом городе, что мне не на кого будет рассчитывать. Я замечал, какой грустный и встревоженный у нее взгляд, как наполнялись слезами ее глаза. Такое ощущение, что она знала: мой отъезд – всего лишь вопрос времени. И что так или иначе скоро я уеду.

В один прекрасный день мой отец, которому смертельно надоели мои разговоры, сдался. «Я отправлю тебя в Милан, но только если ты найдешь семью, которой я бы доверял, и в которой ты будешь жить», - заявил он безапелляционно.

Получилось!

Я знал Козимо Мадзотта, земляка, который жил в Варезе (58 км от Милана на северо-запад – П.П.). Он согласился, чтобы я погостил у него, и тогда мой отец вынес окончательный вердикт. «Этому я доверяю, - сказал он. – Ты можешь ехать».

Шла первая неделя мая. Я быстро собрал чемодан, положив туда мой единственный костюм, шерстяной свитер и то немногое белье, которое у меня было. Мать приготовила мне большой узел, куда вошли бутылка масла, бутылка вина, миндальные орехи и хлеб.

Она хотела дать мне еще денег, но я отказался. Я хотел все сделать сам, как мужчина. Я уже отложил десять тысяч лир (около 16 долларов – П.П.) на билет, и у меня осталось четыре тысячи триста лир (в 60-е годы еще можно грубо считать 625 лир за 1 доллар: сильная инфляция началась где-то к концу 70-х – П.П.). Это было все, что у меня оставалось, и на эти деньги мне предстояло жить, пока я не найду себе работу.

Отправился в Милан я в воскресенье, 7 мая 1961 года. 20-го числа того же месяца мне должно было исполниться 18 лет.

Ехал я на экспрессе Лечче – Милан.

Чувства переполняли меня. Я был одним из тех, кто находился в этом длинном поезде, пересекавшем земли, которых я никогда прежде не видел. Впервые я увидел горы в тумане, реки. Студентом я часто ездил на поезде, но то был пригородный, из Сан-Пьетро-Вернотико в Лечче и обратно, и вся поездка занимала несколько минут. Теперь же было настоящее путешествие, первое в моей жизни.

Чувства переполняли меня, но среди них не было чувства страха. Со мной ехал мой друг Козимо Мадзотта, который согласился, чтобы я был его гостем. Он работал маляром в Варезе, и я надеялся, что смогу устроиться на ту же стройку, где работал он.

Расставание с родителями было болезненным, как и у всех, кто уезжает. Впрочем, тяжесть этих чувств я ощутил только после. О ней я спел годы спустя на фестивале в Сан-Ремо, в песне La Siepe (Изгородь). В этой песне собраны все мои переживания того майского дня, когда я покидал мир, в котором родился и вырос. В тот день я впервые оставил в страданиях моих родителей. Однако в той же песне говорится об окончательности принятого решения.

…E non mi capirai, / … А ты меня не поймешь,

mamma, / мама,

so gia` che non mi capirai / я уже знаю, что ты меня не поймешь,

ma il mondo non finisce / но мир не заканчивается

la` sulla siepe che circonda la nostra casa. / перед этой изгородью вокруг нашего дома.

E non mi capirai, / А ты меня не поймешь,

Mamma, mamma / мама, мама,

So gia` che poi tu piangerai. / я уже знаю, что потом ты будешь плакать.

Ma non mi puoi fermare / Но ты не сможешь меня удержать,

Mi hai insegnato tu a camminare / ты научила меня ходить,

Ed ora devo andare / и теперь я должен идти,

Devo andare. / должен идти.

В Милан я приехал в понедельник утром, 8 мая.

Центральный вокзал был огромен, сер и полон людей: кошмарные ощущения. Среди всего этого серого беспорядка я надеялся увидеть город моей мечты, город моих надежд. Однако времени не было, потому что нужно было ехать в Варезе на другом поезде.

Моя первая встреча с Миланом, таким образом, длилась несколько минут – время на то, чтобы сесть на трамвай и доехать на нем до вокзала Гарибальди, посмотрев из окна на одну из миланских улиц. По иронии судьбы, это была улица Сан-Марко: такое чувство, что мой святой, мой покровитель, подмигнул мне.

Несмотря на то, что в поезде я так и не сомкнул глаз, усталости не чувствовалось. Все меня возбуждало, все было мне любопытно и наполняло меня энергией.

Мы с Козимо прибыли в Варезе, и я сразу начал искать себе подержанную раскладушку, чтобы было на чем спать, поскольку в квартирке Козимо кровать была только одна. За раскладушку пришлось отдать две тысячи лир, и это еще было дешево. Мы взяли тележку, положили на нее раскладушку и повезли.

Так мы шли по улочкам красивого города, заполненного улыбающимися хорошо одетыми людьми, и толкали перед собой грязную запачканную цементом тележку с ржавой раскладушкой сверху. Не совсем красиво это выглядело, не это было идеалом моей жизни – но ведь никто из людей, встреченных нами по дороге, нас не знал, и поэтому я мог не обращать на все это внимания и наслаждаться ощущениями новизны и свободы, которые дарило мне это едва начавшееся приключение.

И тем не менее, в тот же день началась моя новая школа жизни. Первое, чему я должен был научиться – ежедневно убивать в себе тоску по родине, точившую меня изнутри.

Она появилась внезапно, напоминая о том, что я далеко от дома и от семьи.

«Спокойно, - громко сказал я себе. - Если ты хочешь добиться цели, которую сам же для себя и определил, ты должен бороться и с большими трудностями».

И я поднял голову и стал еще сильнее толкать перед собой тележку, а она плясала и скрипела на каждом шагу.

Первую ночь вдали от дома я провел в глубоком тяжелом сне, а утром начал работать.

Меня взяли на стройку чернорабочим, дав задание возить тачку с цементом. Работа нетяжелая, но скучная. Тяжелой работы для меня не существовало – ведь я с детства привык работать на земле с утра до вечера.

Проблема была в другом: в Варезе не было звукозаписывающих студий, и этот город не мог помочь мне в осуществлении моих планов. Этим я был обеспокоен: казалось, что я зря теряю время здесь, в Варезе. С другой стороны, и работу бросать было нельзя. Денег у меня было мало, и они были нужны.

За меня все решила судьба: точнее, она все решила руками прораба, которого забыли известить о моем принятии на стройку. Узнав об этом, он немедленно, не слушая никаких объяснений, меня выгнал вон. Мой друг Козимо был огорчен и чувствовал себя виноватым – ведь именно он нашел мне эту работу. У меня же, напротив, гора свалилась с плеч: теперь я мог отправиться в Милан.

В столице Ломбардии работу мне снова нашел Козимо: маляром в строящемся многоэтажном доме. Меня это более чем устраивало: я собрал свои вещи и наконец-то оказался в Милане.

Поскольку я не знал, где бы мне остановиться, было решено поступить так, как в свое время делал Модуньо: попросить приют в монастыре. Не помню сейчас, как он назывался: скорее, сам постарался побыстрее забыть, поскольку это было неприятно. Я постучался в ворота и попросил открывшего мне монаха приюта на одну неделю, поскольку здесь у меня не было ни дома, ни семьи.

«Мне жаль, но мы не можем удовлетворять требования такого рода», - с холодной улыбкой ответил мне монах. «Этого не позволяет наш устав», - добавил он и захлопнул дверь перед моим носом. Меня как обухом по голове ударило.

С детства меня учили, что в воскресенье нужно ходить в церковь и слушать там чтение Евангелия. Меня научили тому, что нужно быть добрыми людьми и помогать ближним. В моей детской головке сформировалась мысль о том, что христианство – это когда люди дают и не получают ничего взамен. С этими убеждениями я и постучался в монастырские врата. Впервые в жизни я что-то просил, и мне отказали. Более того – отказал церковнослужитель. Разочарование было настолько сильным, что помню я о нем до сих пор, и до сих пор мне делается больно.

Стройка, где я работал, находилась в районе Джамбеллино (юго-западная часть города, район старых Генуэзских ворот – П.П.). Там строили огромную высотку, причем стены были уже возведены, оставалось вставить окна, двери и выполнить отделочные работы. Мне пришла в голову идея, что там, в строящейся высотке, я и смогу пожить первое время: оптимальное и притом вполне естественное решение – поскольку нет дома, жить на работе. Если я займу одну из комнаток на первом этаже, я никого не потревожу.

Так я и устроился. У старьевщика я купил еще одну раскладушку – еще старее и ржавее, чем та, которую пришлось оставить в Варезе. Кто-то выбросил старое одеяло, и я его подобрал; щели в окнах я заткнул старыми мешками из-под цемента. Еще я из досок построил в комнате что-то наподобие входной двери в мое логово: мое подпольное жилище было готово, а я стал предтечей сегодняшних нелегалов. Еще не было электрического освещения, не было туалета с ванной; чтобы увидеть что-то в темноте, необходимо было зажигать свечу или карманный фонарь. Не столь важно – главное, была крыша над головой.

И в свете уличного фонаря напротив моего окна по вечерам я писал песни или наигрывал на гитаре заунывные мелодии моей родины.

Первая ночь в Милане была самой жестокой. Я чувствовал себя один на всем свете.

В Варезе был хотя бы Козимо, а тут я был полностью предоставлен себе самому. Я сел на раскладушку и вытащил из собранного матерью узла затвердевший кусок черного хлеба, бутылку с маслом и бутылку с вином. И когда я положил сверху помидор, чтобы придать хлебу вкус, жук под названием «ностальгия» снова проснулся во мне и сделал первый укус. Против моего желания из моих глаз полились слезы.

Это был период ностальгии и одиночества. «Проклятая ностальгия» (Nostalgia Canaglia), как впоследствии назвал я ее в одноименной песне, «и она охватывает тебя, когда ты меньше всего этого хочешь». Днем я держался и выигрывал у ностальгии по очкам, а вот ночью было все наоборот. Тьма лишь усиливала одиночество, которое разрасталось, обволакивало меня и перехватывало дыхание.

Моя работа на стройке заключалась в том, чтобы красить двери и балконы. Однако, к сожалению, мне никто не платил денег, и я даже не знал, к кому по этому поводу нужно обращаться.

Помню, однажды я забрел со своей гитарой в один трактир и спросил, могу ли я здесь попеть. За это хозяин меня бесплатно накормил, что было здорово, учитывая, что до того я питался тем, что положила мне мать. К счастью, вскоре мне заплатили за работу, и я сломя голову побежал в ближайший супермаркет, чтобы купить там мясо в банках, которое давно мечтал попробовать. На полках магазина рядом со знакомой маркой «Симменталь» лежали доселе мне неизвестные, с надписью ANANAS. Стоили они намного дешевле, и их-то я и накупил определенное количество, полагая, что речь идет о новом производителе мяса.

Так я целую неделю питался хлебом и ананасами.

Воскресным утром я взял свою гитару и пошел в Галерею, в центр. Я знал, что именно в этом районе находятся звукозаписывающие студии и не хотел терять время. Я решительно хотел, чтобы обо мне как можно быстрее узнали и оценили мои возможности.

Придя в Галерею, я удивился: там никого не было. Мне показалось это странным: я-то представлял, что в этом районе вечно звучит музыка и здесь туда-сюда снуют артисты. Напротив, здесь было пустынно и безлюдно. Тогда я подумал, что все они ведут ночную жизнь, а значит, просто еще очень рано и нужно подождать.

У господина, выходящего из близлежащего подъезда, я спросил, на каком этаже находится офис студии Ricordi. Этот человек смерил меня взглядом с головы до ног и ухмыльнулся при виде выглядывавшей из-за моей спины гитары.

«Ты хоть понимаешь, что в воскресенье все закрыто? Терун!» - сказал он мне на миланском диалекте.

Я не понял и попросил повторить по-итальянски. Да, я не знал, что офисы в воскресенье закрыты. У нас дома было обычным делом работать на полях и в праздничные дни.

Терун. Терроне (пренебрежительное прозвище южан на Севере, по смыслу можно перевести как «деревенщина». Слово происходит от terre matte – «сумасшедшие земли», как на Севере называли все то, что южнее Рима – П.П.). Сколько раз я потом слышал в свой адрес это слово! Вначале я не понимал, что оно означает. Я думал, что «терроне» – это «землянин» («Терра» - «Земля»). Тогда неясно, ну я-то землянин, да, а они с какой планеты?

В Милане люди говорили на совершенно незнакомом мне языке – даже по телевизору я никогда его не слышал. Мне казалось, что я попал в Китай! Ко мне обращались, а я не понимал: языковой барьер меня серьезно пугал.

Со временем я научился этому языку и до сих пор помню много слов. Кажется, что это сборник исковерканных слов из моего языка и из других, которые стали моими в ходе моей работы – испанского, английского, французского.

После моего неудачного посещения Галереи я вернулся в свою комнату на первом этаже строящегося высотного здания и начал размышлять.

Сидя на своей раскладушке, я услышал вой сирены скорой помощи. Я вскочил и побежал смотреть. У нас в поселке такое бывало очень редко, и если появлялась машина скорой помощи с включенной сиреной, все жители бежали навстречу, чтобы вместе разделить это событие. А здесь, в Милане, «скорая» проносилась мимо, а люди не обращали на нее внимания, как будто бы ничего не случилось. И никто не выглядывал из окон.

Бесчеловечное лицо большого мегаполиса.

В маленьком селении каждое событие переживают все вместе, будь то крещение, первое причастие, венчание. И смерть. А в большом городе всего этого не замечают. Это происходит, но не является частью социальной материи. В городе никто ничего не знает: каждый занимается своими делами, и все.

Звук «скорой» в Челлино пробуждал в людях человечность. В Милане же – безразличное ощущение чего-то надоевшего. В Челлино лично ходили смотреть, кто родился и кто умер, кто уехал и кто приехал. Дело в том, что население поселка – это как плод, имеющий один и тот же вкус. Семена у плода меняются, они могут быть маленькими или большими, а вкус его остается таким же.

В комнате, где ощущался острый запах известки и цемента, я играл на гитаре, писал песни и размышлял над тем, что видел в городе.

Матери я написал, что я счастлив, что чувствую себя хорошо, что у меня отличное жилье и отличная работа. Бесконечная ложь, которую мне приходилось сообщать все время, пока я находился в Милане: зачем же волновать людей?

Я продолжал работать маляром. Эта работа не была тяжелой, но она не оставляла мне свободного времени, чтобы начать осуществление моих планов.

Работал я шесть дней в неделю, а в мой единственный выходной, в воскресенье, звукозаписывающие студии были закрыты.

Тогда я подумал, что можно попробовать найти какого-нибудь музыкального эксперта в вечерние часы или в субботу после обеда. Но и в это время ничего не получалось.

Дата добавления: 2015-06-27