Андерсон Б. Imagined Communities

IMAGINED COMMUNITIES

ANDERSON

МОСКВА

ВООБРАЖАЕМЫЕ СООБЩЕСТВА

АНДЕРСОН

РАЗМЫШЛЕНИЯ

ОБ ИСТОКАХ И РАСПРОСТРАНЕНИИ

НАЦИОНАЛИЗМА

Перевод с английского В. Г. Николаева

КАНОН-ПРЕСС-Ц

кучково поле

BENEDICT

REFLECTIONS

ON THE ORIGIN AND SPREAD OF NATIONALISM

УДК 316 ББК 60.55 А65

Издание выпущено при поддержке Института «Открытое общество» (Фонд Сороса) в рамках мегапроекта «Пушкинская библиотека».

This edition is published with the support of the Open Society Institute within the framework of «Pushkin Library» megaproject.

Редакционный совет серии «Университетская библиотека»:

H. С. Автономова, Т. А. Алексеева, М. Л. Андреев, В. И. Бахмин,

М. А. Веденяпина, Е. Ю. Гениева, Ю. А. Кимелев, А. Я. Ливергант,

Б. Г. Капустин, Ф. Пинтер, А. В. Полетаев, И. М. Савельева,

Л. П. Репина, А. М. Руткевич, А. Ф. Филиппов.

«University Library» Editional Council: Natalia Avtonomova, Tatiana Alekseeva, Mikhail Andreev, Vyacheslav

Bakhmin, Maria Vedeniapina, Ekaterina Genieva, Yuri Kimelev,

Alexander Livergant, Boris Kapustin, Frances Pinter, Andrei Poletayev,

Irina Savelieva, Lorina Repina.Alexei Rutkevich, Alexander Filippov

Научный редактор С. П. Баньковская

А65 Воображаемые сообщества. Размышления об исто­ках и распространении национализма / Пер. с англ. В. Николаева; Вступ. ст. С. Баньковской. — М.: «КА­НОН-пресс-Ц», «Кучково поле», 2001. — 288с. (Ма­лая серия «conditio Humana» в серии «Публикации Центра Фундаментальной Социологии»).

В очередную книгу большой серии «Публикации ЦФС» (малая серия «CONDITIO HUMANA») мы включили широко известное иссле­дование Б. Андерсона, посвященное распространению национализма в современном мире. Своеобразие трактовки автором ключевых поня­тий «нации» и «национализма» заключается в глубоком социально-антропологическом подходе к их анализу. При этом автор учитывает социально-политический и исторический контекст формирования феномена национализма.

Книга предназначена для социологов, политологов, социальных психологов, философов и всех изучающих эти дисциплины.

ISBN 5-93354-017-3 УДК 316

© Benedict Anderson, 1991 ^{ББК 60-55}

© В. Г. Николаев. Перевод с английского, 2001 © С. П. Баньковская. Вступительная статья, 2001 © Название серии CONDITIO HUMANA является

зарегистрированным товарным знаком, 1998 © Ю. А. Агеносова. Знак серии «Conditio Humana», 2000 © Издательство «КАНОН-пресс-Ц». Оформление серии, 1998.

Светлана Баньковская

ВООБРАЖАЕМЫЕ СООБЩЕСТВА КАК СОЦИОЛОГИЧЕСКИЙ ФЕНОМЕН

Название знаменитой книги Бенедикта Андерсона у всех на слуху. Формулу «воображаемые сообщества» осво­или даже те, кто никогда не читал знаменитого сочине­ния. Не удивительно. Кажется, она полностью раскрыва­ет содержание, будучи полемически заострена против всех концепций нации и национализма, предполагающих не­которую объективную, независимую от социальных кон­струкций составляющую этих феноменов. Андерсон ста­новится на конструктивистскую точку зрения. И может показаться, будто формула эта — действительно исчер­пывающая, а дальше, собственно, «можно и не читать» — и так ясно, что национализм обязан своим возникнове­нием не осознанию подлинно существующей между людь­ми общности, но конструкции, воображению, чему-то, ско­рее всего, не подлинному и ошибочному. Но мало того, подобное отнесение концепции Андерсона к конструкти­визму способно также внушить мысль, будто для самой социологии здесь, в принципе, нет ничего нового, потому что, в конце концов, все сообщества, строго говоря, вооб­ражаемы. Они существуют лишь постольку, поскольку участвующие в них люди воспринимают себя именно в качестве членов таковых. Но что значит «воспринимать себя в качестве члена сообщества»? Почему именно сооб­щества, а не общества и не государства? Все эти вопросы напрашиваются здесь невольно, и пытаясь разобраться в них, по видимости столь невинных, мы понемногу начи­наем осознавать масштаб концепции Андерсона и ее по­истине фундаментальное значение.

В самом деле, что значит, скажем, для двух людей пред­ставить себя и друг друга членами одного и того же со­циального образования (малого взаимодействия, отноше­ния, группы — не будем останавливаться на столь важ­ных в принципе, но не уместных сейчас терминологиче­ских тонкостях)? Во всяком случае, мы не станем сразу же говорить о работе воображения. Потому что вообра­жение предполагает все-таки некоторое усилие, выход за пределы очевидности. В случае простейшего социально­го взаимодействия такого усилия почти не требуется. Оно дано как нечто самоочевидное, само собой разумею­щееся для тех, кто просто видит и слышит друг друга. Быть может, воображение вступает в свои права тогда, когда нам приходится с некоторым уже усилием вос­принять как свое то, что рассредоточивается, удаляется от нас в пространстве и времени, что перестает непосред­ственно — говоря языком уже другой традиции — быть нашим жизненным миром?

Но почему обязательно воображение? Почему не при­вычка, не память, не верность, наконец, которая, как про­ницательно подметил некогда Георг Зиммель, в качестве некоторого дополнительного, сопутствующего основным мотивам элемента, решающим образом способствует сохранению общества*? Мы задаемся, следовательно, во­просом более сложным: до какой степени социальные образования, социальные взаимодействия обладают не­которым характером самоочевидности? Или еще точнее: в какой мере самоочевидность, всегда присущая соци­альным образованиям, с одной стороны, нуждается в до­полнительных мотивационных механизмах для своего поддержания, а с другой — производит, быть может, то самое дополнительное напряжение, которое мы называ­ем воображением? И можно легко представить себе, что эта очевидность будет производиться тем труднее, чем большее количество людей, разделенных в пространстве и времени, должно будет ее разделять.

* См.: Simmel G. Exkurs über Treue und Dankbarkeit // Georg Simmel. Soziologie. Untersuchungen Ober die Formen der Vergesellschaftung. Georg Simmel Gesamausgabe. Bd. 11. Frankfurt a. M.: Suhrkamp, 1989. S. 652—670.

Мы подошли пока что к делу только с одной стороны, а именно, со стороны воображения. Но точно также мож­но подойти и с другой, присмотревшись к тому, что, соб­ственно, означает столь невинный по видимости термин «сообщество». Конечно, можно сказать, что прежде все­го — это термин технический. В ином случае сам Ан­дерсон не преминул бы посвятить его толкованию хотя бы несколько строк. Однако и за самой технической сто­роной дела тоже что-то стоит. Мы рискнем предполо­жить, что это не вполне отчетливо профилированная, но совершенно несомненная идея некоторой тесной общно­сти, чего-то такого, что совершенно определенно не подда­ется описанию в терминах «общество» или «обществен­ный». Здесь поневоле приходится сделать небольшое от­ступление. Русский язык, несмотря на все его богатство, не всегда позволяет передать важные оттенки чужой, не нами созданной, но нами заимствуемой терминологии. Для нас в словах «общение», «община», «общество», «со­общество», «общественный» явственен один и тот же корень. Речь идет об «общем» в том или ином виде. В европейских языках, на которых создавалась социологи­ческая терминология, это выглядит совершенно иначе. «Общество» здесь производят не от «общего», но от «об­щения», имеющего преимущественно характер (делово­го) партнерства, равноправного сотрудничества незави­симых индивидов, а не той глубокой, интимной, чуть ли не органической связи, о которой напоминает нам рус­ское слово «община». «Сообщество» — другое дело. Это именно общность, основанная на общем, а не на общении. И «воображаемое сообщество» — это не представляемая возможность общения, но представляемое общее, нечто более интенсивное, чем любого рода «общество», нечто более глубоко укорененное, нежели исторически во мно­гом случайные границы «нации-государства», какой бы смысл ни вкладывался в эти границы националистами или их противниками.

Итак, книгу Андерсона можно сразу же поместить в русло добротной, классической социологической тради­ции. Но при этом она отнюдь не теряет своей ориги­нальности и глубины. Чтобы выяснить ее значение более

подробно, сделаем еще одно отступление. Мы уже выяс­нили, что и проблематика «воображения» и проблемати­ка общности как «сообщества» относятся к области фун­даментальных интересов социологии. Посмотрим теперь, например, на то, как определялась «национальность» в классическом сочинении Макса Вебера «Хозяйство и общество». Ввиду принципиального характера рассуждений Вебера, процитируем его подробно: «С «нацио­нальностью», как и с «народом», в широко распростра­ненном «этническом» смысле, связано, по меньшей мере, нормальным образом, смутное представление, что в осно­ве того, что воспринимается как «совместное», должна лежать общность происхождения, хотя в реальности люди, которые рассматривают себя как членов одной нацио­нальности, не только иногда, но и весьма часто гораздо дальше отстоят друг от друга по своему происхождению, чем те, кто причисляет себя к различным и враждеб­ным друг другу национальностям.... Реальные основы веры в существование «национальной» общности и вы­страивающегося на ней общностного действования весь­ма различны»*. В наши дни, продолжает Вебер, в век «языковых битв», важнейшее значение имеет «языковая общность», а помимо этого возможно, что основой и кри­терием «национального чувства» будет результат соот­ветствующего «общностного действования» (т. е. поведе­ния, основанного на эмоционально переживаемом чув­стве общности, Gemeinschaft'а) — образование «полити­ческого союза», прежде всего — государства. Мы видим здесь все достоинства и недостатки классической поста­новки вопроса. Вебер, конечно же, рассматривает «на­цию» как «воображаемое сообщество», при том, что не­мецкое «Gemeinschaft» предполагает более интенсивную, более эмоционально переживаемую общность, нежели английское «community». Но дело здесь не столько в раз­личиях терминов, сколько в вещах более принципиаль­ных. Вебер рассматривает воображение нации как дан­ное, указывая лишь на основы, но не на механизм образо­вания такого чувства. Он слишком — на наш сегодняш-

* Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft. 5. Aufl. Tübingen: Mohr (Siebeck), 1985. S.242.

ний взгляд — спешит перевести дело в плоскость поли­тических властных образований, прежде всего — госу­дарств, хотя справедливо указывает на политический смысл национальных притязаний как один из важней­ших моментов. Мы не можем в полной мере удовлетво­риться классической постановкой вопроса, потому что очень много всего произошло в двадцатом столетии и даже самые изощренные классические схемы кажутся слишком простыми и слишком уютными, более описа­тельными, нежели объяснительными, во всяком случае, содержательно связанными с социально-политическими реалиями на рубеже XIX и XX веков.

Последние полвека в особенности отмечены бурным развитием разнообразных национальных, освободитель­ных, антиколониальных и прочих движений, распадом многонациональных империй и возникновением новых национальных государств. Роль национальных государств как субъектов экономической и политической активно­сти существенно изменилась в современной международ­ной системе; их суверенность становится более относи­тельной с включением в транснациональные и наднаци­ональные международные организации (которые при этом все больше используются новыми национальными государствами в роли «нотариусов», удостоверяющих их качество «наций», суверенных и равноправных в миро­вом сообществе). Новое качество современного нацио­нального государства отнюдь не снижает накала нацио­нализма, но заставляет увидеть в нем то, что в классиче­ских интерпретациях отступало на второй план. Однако многообразное теоретизирование относительно нацио­нальных процессов, представленное в обширной литера­туре по национализму*, в его характеристике неизменно отмечает (или даже акцентирует) связь с государствен­ной властью и выполнение им функций политической идеологии. Это, в общем, классическая европейская по­становка вопроса, продолжение которой мы нашли в со­циологических формулировках Вебера.

* Обзор этой литературы и сопоставление концепции Андерсона с другими теориями национализма представляется нам в рамках кратко­го послесловия невозможным. Мы намерены в ближайшее время посвя­тить этому вопросу отдельную статью.

Книга Андерсона занимает особое место в ряду иссле­дований национализма потому, что автор, учитывая со­циально-политический контекст формирования наций и различного рода национализмов, выходит за рамки тра­диционного анализа — сравнительно-политического, ис­торического, социально-экономического или антрополо­гического. Здесь нации и национализм выступают как «особые культурные артефакты», «самые универсальные ценности в политической жизни», а не как идеологии. Для Андерсона национализм — это, прежде всего, анали­тическая категория для обозначения особой констелля­ции исторических сил, «спонтанная дистилляция сложного пересечения дискретных* событий, а не резуль­тат социальной эволюции. Он подчеркивает ценностный смысл нации, ее способность мотивировать ценностно-ориентированное поведение в современном рационали­зированном обществе. Что делает нацию той ценностью, за которую можно и умереть? — вот, пожалуй, самый насущный вопрос, который не может не заинтриговать любого читателя.

Отвечая на этот вопрос, Андерсон теоретически связы­вает нации и национализм с трансформациями в уни­версальных культурных системах (религия, язык, импе­рия), с «глубинным изменением в способах восприятия мира». Аналитически эти изменения описаны с помощью универсальных же категорий пространства, времени и дви­жения. Своим существенным и особым вкладом в изу­чение национализма сам Андерсон считает именно ана­лиз изменившегося восприятия времени и пространства.

Нация в такой трактовке выступает как новый, ха­рактерный для современного общества, способ связывать воедино, в целостном восприятии, пространство, время и человеческую солидарность. Особенность этого соедине­ния и заключается в том, что оно не осуществимо без воображения, опосредующего и обосновывающего коллек­тивную связь, без унифицирующего воображения, созда­ющего культурно целостные воображаемые* сообщества, которые к тому же имеют ценностный характер.

* Наверное, грамматически более точным переводом «imagined com­munities» было бы «воображенные сообщества». Однако такой вариант

В такой трактовке этой темы нетрудно обнаружить скорее дюркгеймианские, нежели веберианские основа­ния предлагаемых Андерсоном понятий: «воображаемые сообщества» — это не просто большие группы людей, ко­торые, за невозможностью личного контакта между ними, солидаризированы унифицированным воображением (в этом смысле всякое человеческое «сообщество», как мы уже говорили, чтобы быть таковым, должно быть «вооб­ражаемо»*, будь то нации или «первичные группы»). Под­черкивая их ценностный характер, Андерсон сближает их, скорее, с дюркгеймовским «моральным сообществом», скрепленным унифицированными верованиями и обы­чаями**. Национализм, таким образом, выступает как своего рода религия современного общества, сулящая че­ловеку бессмертие в вечном существовании нации, к ко­торой он себя причисляет в своем воображении. В свою очередь, воображение не есть просто некая спонтанная, продуктивная способность в кантовском смысле, а цен­ностные представления — не просто порождения челове­ческого духа, какими они, по сути, выступают у Вебера. Человеку изначально свойственна потребность в ценно­стных ориентирах. Но каким образом он удовлетворяет ее? Сама по себе идея, говорит Дюркгейм в Заключении к «Элементарным формам», недостаточна. Дело не про­сто в том, что верующий знает некую истину, которой не знает неверующий. Дело еще и в том, что он чувствует в

предполагает определенную завершенность процесса воображения, тог­да как, чтобы сохранять свое качество целостности и реальности, такое сообщество должно «воображать себя» непрерывно, постоянно генери­ровать себя в воображении и актуализировать в действиях, направляе­мых этим воображением, поэтому содержательно более адекватным пред­ставляется вариант «воображаемые (постоянно воображаемые!) сообще­ства».

* Ср. в очень характерном контексте: «Чтобы вообще существо­вать, все сообщества должны быть воображаемы. То, что его интеллекту­альный наследник, Бенедикт Андерсон, показал столь удачно примени­тельно к обширному антиколониальному национализму XX в., относит­ся, конечно, и к любому сообществу лицом-к-лицу, и к самому малому австралийскому клану» (Fields К. Е. Translators Introduction // Durkheim Emile. The Elementary Forms of Religious Life / A New Translation by Karen E. Fields. New York etc.: The Free Press, 1995. P. XXXIII).

** См.: Durkheim É. Les formes élémentaires de la vie religieuse. Le système totèmique en Australie. Quatrième Édition. Paris: Presses Universitaires de France, 1960. Кн. первая, гл. 1 «Определение религиозных явлений и религии».

себе особую силу, позволяющую справиться, например, с жизненными невзгодами. А для этого недостаточно ду­мать. Надо действовать, действовать совместно. Именно в этом основополагающее значение культа, позволяюще­го, так сказать, «овнутрять внешнее», переводить его в ценностный план. Национализм, как его описывает Ан­дерсон, именно таков: это не идея, полученная посред­ством размышлений, но размышления, оттолкнувшиеся от практики, подкрепленные практикой, усиленные мно­гократно исторической констелляцией, «дистиллирован­ные», как говорит Андерсон, в форму самого интенсивно­го ценностного представления, граничащего с квази-ре­лигиозной верой. Национализм предлагает вместо тра­диционных религиозных верований «секуляризованную трансформацию фатальности в непрерывность, случай­ности — в смысл»*.

Каковы же необходимые для подобной трансформа­ции условия возникновения националистических кол­лективных представлений, изменяющие восприятие про­странства и времени? Их Андерсон находит в движении, которое он называет «паломничеством». Именно в пере­мещении по территории большого политического про­странства — империи — из колониальной периферии в имперские центры и обратно, «паломники» приобретают новое представление о территориальной протяженности, о качестве пространства, о пространственных идентифи­кациях. Унифицирующие возможности империи, в соче­тании с мобильностью паломников, осуществляющих эти возможности, во многом определяют и территориальные границы нации. Развитие национализма как мировоз­зрения начинается с изменяющегося восприятия прост­ранства. При этом утрата возможностей широкой само­идентификации внутри языкового сообщества на основе некоторого великого сакрального языка, а равным обра­зом и особенности имперского управления и имперской социально-бюрократической структуры, ограничивающей и узко канализирующей социальную динамику** высту-

* Anderson В. Imagined Communities. P. 19.

** Это вообще один из важнейших аспектов исследования Андерсона, потому что здесь показан в самом узком смысле слова социальный ме-

пают не столько в качестве причин, сколько в качестве конституэнт, составляющих сложной исторической кон­стелляции, в которой странствия в имперском простран­стве обрели ключевое значение для становления нацио­нализма. Однако перемещения в пределах империи сами по себе не могут произвести нации как таковой, ибо им­перское этническое многообразие не обеспечивает совпа­дения политических и культурных границ. Такой обра­зец, как явствует из андерсоновского анализа, может пред­ложить американский национализм, который создал мо­дель первого национального государства, достойную под­ражания и воспроизведения в европейских условиях.

Здесь стоит отметить одно немаловажное обстоятель­ство. Как и всякий ученый, исследуя, экспериментируя и открывая неизведанные области опыта и способы вос­приятия, Андерсон, по всей видимости, не удержался от соблазна испытать их и на себе, принимая национали­стическое видение проблемы национализма, так сказать «внутрь» своего исследования. То и дело в книге встре­чаются замечания по поводу «провинциального европей­ского понимания национализма», неоправданных «евро­поцентристских толкований национализма», «узкоевро­пейского представления о нации» и т. п. Стремление Ан­дерсона утвердить американскую модель национализма в качестве образца для последующего воспроизведения на постимперских пространствах и акцентирование роли «креольских пионеров», поддерживающих своими пере­мещениями процесс национального строительства, за­ставляет вспомнить пафос американской истории и со­циологии фронтира. Ее представители всячески подчер­кивали роль продвигаемой границы в формировании аме­риканской культуры и нации и не склонны были пре­увеличивать значение ее европейских «зачатков». Это, конечно, не обязывает и нас следовать тем же путем — мы только должны понимать, что такое видение пробле-

ханизм, транслирующий сложное устройство имперского пространства в характерные проблемы социальной мобильности и карьерного роста боль­ших категорий людей, а отсюда — в специфическую энергетику национа­листической мотивации местных элит.

* См.: Turner F. The Frontier in American History. N. Y.: Henry Holt & Co,1920.

мы имеет как свои преимущества, так и свои издержки. Аргументом в пользу утверждения именно американ­ского национализма как наиболее «идеального» типа на­ционализма может служить его точное следование наци­оналистическому императиву совпадения культурных/ языковых и политических (бывших колониально-адми­нистративных) границ, чего нет нигде в Европе (унифи­цировать, модифицировать культурные идентичности ин­дивидов можно, лишь отрывая их от прежнего локализо­ванного культурного образца, грубо говоря, от почвы, тер­ритории, подкрепляя символическое преобразование про­странства физическим перемещением).

Европейские модели «официального национализма», формируемые «наверху» и осуществляемые проведени­ем различного рода образовательных, языковых политик или культурных революций, Андерсон рассматривает как реакцию правящих имперских элит на унифицирующее воздействие печатного капитализма и распространение родного языка как средства коммуникации*. Ключевой характеристикой «официального национализма», прини­маемой для моделирования и подражания, выступает именно его государственная форма и политические спо­собы унификации; язык, чтобы стать средством унифи­цированной коммуникации в пределах определенной по­литической территории, должен стать государственным, приобрести политический статус**. Эта модель национа­лизма, в отличие от американской, не обладает преиму­ществом «естественности» совпадения языковых и поли­тических границ, это совпадение должно быть обеспечено особого рода официальной политикой***. И хотя нацио-

* Наряду с устройством социальной структуры империй, печатный капитализм выступает у Андерсона в качестве важнейшего социального механизма, действие которого объясняет образование общностей, рассре­доточенных на большом пространстве и к тому же объединяемых в каче­стве публики, помимо всего прочего, корыстным интересом издателей. ** Ср. также с тем, что говорил М. Вебер (см. выше). *** В качестве «классического» примера такой политики Андерсон приводит уваровскую «русификацию», основанную на принципе единства «православия, самодержавия и народности». Однако здесь несколько со­мнительной представляется трактовка Андерсоном понятия «народность», всю многозначность которого в русском языке (политическую, мораль­ную, духовную) он сводит, вслед за Сетон-Уотсоном, к этничности, «наци­ональности» (р. 87).

налистический императив конгруэнтности политических и культурных границ все больше проявляет свою несо­стоятельность в эпоху «заката нации-государства», столк­нувшегося с глобальной дилеммой «супранационализма и инфранационализма»*, говорить о его скором исчезно­вении не приходится. Неустойчивость и ослабление это­го императива в уже сложившихся, «старых», нацио­нальных государствах, компенсируется его актуально­стью и воспроизведением в новообразованных, где зано­во воспроизводятся модели «официального национализ­ма», хотя и в менее интенсивной форме. Таким образом, унификация, осуществляемая «официальным национа­лизмом», — это образец его пространственно-временного единства: он не только унифицирует культурное и поли­тическое пространство в настоящем, но и передается в качестве модели для воспроизводства в будущем, для но­вых государств.

Особое внимание в своем исследовании Андерсон уде­ляет языку как «способу воображения», опосредующему единение нации. Если изменчивые территории, с которы­ми идентифицируется сообщество, сложные траектории паломничества, подвижные, реальные и представляемые границы суть характеристика пространственная, то язы­ковое опосредование воображения есть характеристика временная. Язык делает прошлое переживаемым в на­стоящем, прошлое и настоящее сливаются в одновремен­ности. Эта одновременность фиксируется актуальным озвучением (написанием и прочтением) символических форм, тем самым осуществляя в этой непрерывности реальность существования воображаемого сообщества. Язык — это то, что придает «естественность» нации, под­черкивает ее фатальность, непроизвольность и бесконеч­ность с ее неопределенностью «начала» и «окончания». Когда появился язык? Когда появилась нация как мо­ральное сообщество? Вопросы эти — риторические, точ­нее говоря, ответы на них не предполагаются риторикой национализма. Естественность языка как бы обосновы­вает правомерность забвения (научно исторически уста-

* См.: Хобсбаум Э. Нации и национализм после 1780 года / Пер. А. А. Васильева. СПб.: Алетейя, 1998. С. 295.

новленных) истоков нации. «Забвение — существенный фактор в формировании нации»* — дается ей в языке.

Особо следует отметить характерный для Андерсона стиль анализа: он не только выделяет основополагающие принципы и категории, направляющие логику развития наций и национализма, но стремится выявить конкрет­ные социальные механизмы их действия. Это относится и к анализу пространственных факторов, конституиру­ющих нацию и формирующих националистическое ми­ровоззрение (таких, как империи, «паломничества», оформ­ление границ и др.), и временных (выстраивание нацио­налистических нарративов, истории, формирование на­ционального языка). В этом исследовании мы находим не просто констатацию факта, например, копирования го­товых моделей «официального национализма» в полити­ке новообразованных национальных государств, но, что особенно ценно для читателя-социолога, детально опи­санную «грамматику» процесса этого воображения на­ции — на примере развития переписи, карты и музея.

Таковы основные моменты, на которые мы бы хотели обратить внимание читателя. Издавая книгу Андерсона в стране, где проблема национализма столь остра, соблаз­нительно было воспользоваться удобным случаем и вы­сказать свои соображения о «национальном вопросе на постимперском пространстве». Но, пожалуй, более уме­стным в рамках общего замысла серий Центра фунда­ментальной социологии будет другое. «Воображаемые со­общества» — при всех недостатках, которые найдет при­дирчивый критик — образцовое социологическое сочи­нение новейшего времени. Изощренный анализ, глубокое владение предметом, теоретическая состоятельность в са­мых тонких вопросах, не разъединенная, но соединенная с анализом предмета, наконец, невероятная легкость как симптом невероятной учености — все это позволяет счи­тать книгу Андерсона моделью фундаментального соци­ологического исследования.

* Renan Е. Qu'est-ce qu'une nation? // Oeuvres completes. Paris, 1947—61. Vol. 1. P. 887—906. Связывая угрозу для национализма с прогрессом истории как науки, Ренан возвращает нас к известной мысли Б. Паскаля о том, что видимость естественности происхождения основывается на произво­ле — «правде узурпации» (см., напр.: Паскаль Б. Мысли. М.: Изд-во имени Сабашниковых, 1995. С. 94.).

Дата добавления: 2015-06-27