Томах: Пер. с англ. / Под общей ред. Р. М. Самарина.- М. Правда, 1961. 11 страница

тому же мы оба были очень рослые, и Ли поставил нас к старшим ребятам,

сказав, что мы пойдем пешком вместе с женщинами.

Когда он взял у матери нашего малыша и положил его в фургон, мать

хотела было воспротивиться, но потом я увидел, как она сжала губы и

заставила себя смириться. Моя мать была статная женщина средних лет, с

серыми глазами и крупными, выразительными чертами лица, но долгий тяжкий

путь и перенесенные лишения сказались на ней: она исхудала, щеки у нее

ввалились, и на лице, как у всех наших женщин, лежала печать вечной

озабоченности и тревоги.

Когда Ли начал объяснять нам, в каком порядке должно происходить паше

передвижение, Лаван подошел ко мне. Ли сказал, что женщины и дети постарше

пойдут впереди за двумя фургонами, а за женщинами будут гуськом следовать

мужчины. Вот когда Лаван услышал это распоряжение, он и подошел ко мне,

отвязал свои скальпы и прицепил их к моему пояску.

- Но ведь ты же еще не убит! - удивился я.

Her, черт побери, нет, я еще не убит! - весело ответил он. - Просто Бог

просветил мой разум. Носить скальпы - это пустая суетность, это языческий

обряд... - Он запнулся, словно припомнив что-то, потом резко повернулся и

отошел к остальным мужчинам, бросив мне через плечо: - Ну, будь здоров,

Джесси.

Я еще раздумывал над тем, почему Лаван вдруг попрощался со мной, когда

в наш лагерь прискакал всадник. Он сказал, ч го майор Хигби велит нам

поторопиться, гак как индейцы могут каждую минуту напасть на нас.

И вот мы тронулись в путь. Впереди ехали два фургона.

За ними шли мы - женщины и дети в сопровождении Ли. Позади - на

расстоянии примерно двухсот футов от нас - шли мужчины. Выйдя из-за

фургонов, мы сразу увидели милицию. Она растянулась длинной цепочкой:

мормоны стояли, опираясь на свои ружья, футах в пяти-шести один от

другого. Когда мы проходили мимо, мне невольно бросилось в глаза

угрюмо-торжественное выражение их лиц. Будто они собрались на похороны.

Как видно, наши женщины тоже заметили это, потому что некоторые из них

заплакали.

Я шел позади матери. Я прятался за ее спину для того, чтобы она не

могла увидеть моих скальпов. За мной шли три сестры Демдайк, двое из них

вели под руки свою престарелую мать.

Я слышал, как Ли то и дело кричал возницам фургонов, чтобы они ехали

потише. Какой-то всадник, стоя поодаль, наблюдал за движением нашей

процессии, и одна из сестер Демдайк сказала, что это майор Хигби. Нигде

поблизости не было видно ни одного индейца.

Все произошло в ту секунду (я как раз обернулся, чтобы поглядеть, где

Джед Дэнхем), когда наши мужчины поравнялись с милицией мормонов. Я

услышал, как майор Хигби крикнул зычным голосом: "Исполняйте ваш долг!" -

и все мормоны дали залп из всех ружей, и все наши мужчины повалились на

землю как подкошенные. Старуха Демдайк и ее дочери упали тоже.

Я быстро обернулся, ища глазами мать, но и она уже лежала на песке.

Сбоку из кустов прямо на нас выскочили индейцы - их были сотни, - и все

они палили в нас. Я увидел, как две сестры Дэнлеи бросились бежать в

сторону, и побежал за ними, потому что и белые и индейцы убивали всех нас

без разбору. На бегу я еще увидел, как возница одного из фургонов

пристрелил двоих раненых. Лошади второго фургона рвались, бились в

постромках и вставали на дыбы, а возница старался их удержать...

* * *

В то мгновение, когда девятилетний мальчик, которым я был когда-то,

бросился бежать вслед за сестрами Дэнлеп, на него обрушился мрак и

поглотил его. На этом обрывается все, что хранила память Джесси Фэнчера,

ибо в это мгновение Джесси Фэнчер как таковой перестал существовать

навсегда. То, что было Джесси Фэнчером, форма, в которую это нечто было

облечено, тело Джесси Фэнчера, то есть материя, или видимость, как всякая

видимость исчезла, ее не стало. Но дух не преходящ, и он не исчез. Он

продолжал существовать и в своем следующем воплощении нашел свою временную

оболочку в теле некоего Даррела Стэндинга, которое скоро будет выведено из

этой камеры, повешено на веревке и отправлено в небытие, где оно исчезнет

так же, как исчезает все, что не больше как видимость.

Здесь, в тюрьме Фолсем, содержится Мэтью Дэвис, отбывающий пожизненное

заключение. Он староста камеры смертников. Это уже глубокий старик, а его

родители были одними из первых поселенцев в этих местах. Я беседовал с

ним, и он подтвердил, то истребление каравана переселенцев, во время

которого погиб Джесси Фэнчер. действительно произошло. Когда этот старик

был еще ребенком, у них в семье одно время только и разговору было что о

резне на Горных Лугах. Остались в живых одни лишь ребятишки, ехавшие в

фургоне, сказал он. Их пощадили, потому что они были слишком малы и не

могли рассказать о случившемся.

Судите же сами. Никогда за всю мою жизнь, пока я был Даррелом

Стэндингом, не слышал я ни единого слова о том, как погиб караван капитана

Фэнчера на Горных Лугах, и не прочел об этом ни единой строки. Однако

история этой гибели открылась мне во всех подробностях, когда я был

затянут в смирительную рубашку в тюрьме Сен-Квентин. Я не мог создать все

это из ничего, как не мог создать из ничего несуществующий динамит.

Но все описанные мною события действительно происходили, и то, что они

стали известны мне и я мог о них поведать, имеет только одно объяснение:

свидетелем этих событий был мой дух - дух, который, в отличие от материи,

вечен.

В заключение этого эпизода я хочу сообщить вам следующее: Мэтью Дэвис

рассказал мне еще, что несколько лет спустя после истребления нашего

каравана Ли был арестован американскими властями, отвезен на Горные Луга и

казнен на том месте, где стоял когда-то наш лагерь.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Когда мои первые десять дней в смирительной рубашке подошли к концу,

доктор Джексон привел меня в чувство, надавив большим пальцем на мое

глазное яблоко. Я открыл глаза и улыбнулся прямо в лицо начальнику тюрьмы

Азертону.

- Слишком упрям, чтобы жить, и слишком подл, чтобы умереть, - сделал

свое заключение тот.

- Десять дней истекли, начальник, - прошептал я.

- Сейчас мы тебя развяжем, - проворчал Азертон.

- Я не о том, - сказал я. - Вы видели: я улыбнулся. Вы помните, мы ведь

как будто побились об заклад. Не спешите развязывать меня. Сначала

отнесите табаку и курительной бумаги Моррелу и Оппенхеймеру. А чтобы вы не

скаредничали, вот вам еще одна улыбка.

- Видали мы таких, как ты, Стэндинг, - изрек начальник тюрьмы. - Только

ничего у тебя не выйдет. Если я не побью тебя в твоей игре, то ты побьешь

все рекорды смирительной рубашки.

- Он их уже побил, - сказал доктор Джексон. - Где это видано, чтобы

человек улыбался, пробыв в смирительной рубашке десять дней?

- Напускает на себя, - ответил начальник тюрьмы Азертон. - Развяжите

его, Хэтчинс.

- К чему такая спешка? - спросил я (разумеется, шепотом, ибо жизнь едва

теплилась во мне, и я должен был напрячь всю свою волю, собрать последние

крохи сил, чтобы голос мой был услышан). - К чему такая спешка? Мне ведь

не на вокзал, и я чувствую себя так удобно и уютно, что предпочел бы,

чтобы меня не тревожили.

Но они все-таки развязали меня и словно груду костей вытряхнули из

зловонной рубашки прямо на пол.

- Неудивительно, что ему было так удобно, - сказал капитан Джеми. - Он

же ничего не чувствует. Он парализован.

- Бабушка твоя парализована! - крикнул начальник тюрьмы. - Поставьте

его на ноги - увидите, как он парализован.

Хэтчинс и доктор схватили меня и поставили на ноги.

- Отпустите его! - приказал начальник тюрьмы.

Жизнь не сразу возвращается в тело, которое практически было мертвым на

протяжении десяти дней, и потому я был еще лишен власти над своими

мышцами: колени мои подогнулись, я покачнулся вбок, рухнул на пол и рассек

кожу на лбу о стену.

- Вот видите, - сказал капитан Джеми.

- Недурно представляется, - возразил начальник тюрьмы.- Этот тип

способен на что угодно.

- Вы правы, начальник, - прошептал я, лежа на полу, - я нарочно. Это

был трюк. Я могу его повторить. Поднимите-ка меня еще разок, и я

постараюсь хорошенько посмешить вас.

Я не буду описывать муки, которые испытываешь, когда на чинает

восстанавливаться кровообращение. Мне пришлось испы тать их не раз и не

два. Эти муки избороздили мое лицо морщи нами, которые я унесу с собой на

виселицу.

Мои мучители наконец покинули меня, и остаток дня я пролежал в тупом

оцепенении и словно в дурмане. Существует утрата чувствительности,

порожденная болью, болью слишком изощренной, чтобы ее можно было

выдержать. Мне было дано испытать такую потерю чувствительности.

Вечером я уже мог ползать по полу, но еще не мог стоять.

Я очень много пил и очистил себя от грязи, насколько это были возможно,

но лишь на следующий день смог я проглотить кусок, хлеба, и то принудив

себя к этому усилием воли.

Начальник тюрьмы Азертон изложил мне свой план. Он состоял в следующем:

я должен был несколько дней отдыхать и приходить в себя, после чего, если

я не укажу, где спрятнв динамит, меня снова на десять дней затянут в

смирительную рубашку.

- Очень огорчен, что доставляю вам столько хлопот, начальник, - сказал

я ему в ответ на это. - Жаль, что я не умер в смирительной рубашке: это

положило бы конец вашим страданиям.

Сомневаюсь, чтобы в те дни я весил хотя бы девяносто фунтов. А ведь два

года назад, когда двери тюрьмы Сен-Квенин; впервые захлопнулись за мной, я

весил ни много ни мaло его шестьдесят фунтов. Казалось невероятным, чтобы

я мог потерять еще хотя бы одну унцию и остаться при этом в живых Однако в

последующие месяцы я неуклонно терял вес, пока он не приблизил ся к

восьмидесяти фунтам. Во всяком случае, когда меня мыли и брили, прежде чем

отправить в Сан-Рафаэль на суд, после того как я выбрался из одиночки и

стукнул надзирателя Сэрогона по носу, я весил восемьдесят девять фунтов.

Некоторые не могут понять, отчего ожесточаются люди. На чальник тюрьмы

Азертон был человек жестокий. Он ожесточил и меня, и мое ожесточение, в

свою очередь, воздействовало на него и сделало его еще более жестоким. И

тем не менее ему никак не удавалось убить меня. Чтобы отправить меня на

виселицу за то, что я ударил надзирателя кулаком в нос, потребовались

специальная статья закона штата Калифорния, судья-вешатель и не знающий

снисхождения губернатор. Но до последнего издыхания я буду утверждать, что

у этого надзирателя необычайно кровоточивый нос. Я был тогда полуслепой,

трясущийся, еле державшийся на ногах скелет. Порой меня охватывает

сомнение: в самом ли деле у этого надзирателя могла от моего тумака пойти

носом кровь? Конечно, он показал это под присягой как свидетель.

Но я знавал тюремщиков, которые под присягой облыжно возводили на людей

еще более тяжкие обвинения.

Эду Моррелу не терпелось узнать, удался ли мой эксперимент. Но едва

начал он перестукиваться со мной, как надзиратель Смит, дежуривший у нас в

тот день, потребовал, чтобы он это прекратил.

- Неважно, Эд, - простучал я ему в ответ. - Вы с Джеком сидите тихо, а

я буду вам рассказывать. Смит не может помешать вам слушать, а мне -

стучать. Они уже сделали со мной все, что могли, а я все еще жив.

- Прекрати сейчас же, Стэндинг! - заорал на меня Смит из коридора, в

который выходили двери наших камер.

Смит был на редкость мрачный субъект, самый жестокий и мстительный из

всех наших тюремщиков. Мы не раз пытались отгадать, что тому причиной:

сварливая жена или хроническое несварение желудка.

Я продолжал стучать, и он подошел к дверной решетке и уставился на меня.

- Я тебе сказал - прекрати! - зарычал он.

- Очень сожалею, - ответил я самым учтивым тоном, - но у меня

предчувствие, что я буду продолжать стучать. И... э... если это не слишком

нескромно с моей стороны, то мне хотелось бы знать, что вы думаете

предпринять по этому поводу?

- Я думаю... - заорал было он, но осекся, доказав, что у него в голове

больше одной мысли зараз не вмещается.

- Да, да, - старался я его ободрить. - Что именно? Мне бы очень

хотелось знать.

- Я приглашу начальника, - сказал он довольно неуверенно.

- О, ради Бога, пригласите! Такой приятный человек - наш начальник

тюрьмы Азертон. Ярчайший пример того облагораживающего влияния, которое

постепенно проникает в наши тюрьмы. Пригласите его сюда поскорее. Я хочу

пожаловаться ему на вас.

- На меня?

- Вот именно, именно - на вас. Вы позволяете себе в весьма неучтивой и

даже грубой манере мешать моей беседе с остальными постояльцами этого

странноприимного дома.

И начальник тюрьмы Азертон появился. Загремел замок, начальник влетел в

мою камеру... Но я чувствовал себя в полной безопасности. Он уже сделал со

мной все, что мог. Теперь я вышел из-под его власти.

- Ты у меня посидишь без еды, - пригрозил он.

- Как вам будет угодно, - отвечал я. - Я уже привык к этому. Десять

дней я ничего не ел, а стараться снова привыкнуть к еде - чрезвычайно

скучное занятие, должен признаться.

- Да ты, кажется, еще угрожаешь мне? Хочешь объявить голодовку?

- Прошу прощения, - изысканно вежливо ответил я. - Это предположение

исходило от вас, а не от меня. Будьте добры, постарайтесь хотя бы раз в

жизни быть логичным. Поверьте, ваше пренебрежение к логике доставляет мне

куда больше страданий, чем все изобретаемые вами пытки.

- Перестанешь ты стучать или нет? - спросил начальник тюрьмы.

- Нет. Прошу простить меня за беспокойство, которое я вам доставлю, но

я чувствую такую непреодолимую потребность стучать, что...

- Я в два счета упрячу тебя обратно в смирительную рубашку, - оборвал

он меня.

- Упрячьте, прошу вас. Я обожаю смирительную рубашку.

Я чувствую себя в ней как младенец в колыбели. Я обрастаю жирком в

смирительной рубашке. Взгляните на оту руку.- Я закатал рукав и показал

ему свой бицепс, тонкий, как веревка. - Мускулы у меня совсем как у

молотобойца, а, начальник? Прошу вас, бросьте ваш благосклонный взгляд на

мою широченную грудную клетку. Сендоу надо держать ухо востро, не то он

распростится со своим званием чемпиона. А живот-то! Вы знаете, дружище, я

здесь так раздобрел, что это просто неприлично. Смотрите, как бы вас не

обвинили в том, что в вашей тюрьме перекармливают заключенных. Берегитесь,

начальник, вы можете восстановить против себя налогоплательщиков.

- Прекратишь ты стучать или нет? - загремел он.

- Нет. Благодарю вас за вашу доброту и участие, но по зрелом

размышлении я пришел к выводу, что мне следует продолжать вести беседу

путем перестукивания.

Он безмолвно смотрел на меня с минуту, затем в бессильной ярости шагнул

к двери.

- Простите, еще один вопрос.

- В чем дело? - спросил он, не оборачиваясь.

- Что намерены вы теперь предпринять?

Лицо Азертона так побагровело, что я по сей день не перестаю

изумляться, как его не хватил апоплексический удар тут же, на месте.

После позорного отступления начальника тюрьмы я стучал час за часом и

поведал товарищам всю историю моих приключений. Но только ночью, когда на

дежурство вступил Конопатый Джонс и принялся по своему обыкновению и

вопреки всем правилам дремать, Моррел и Оппенхеймер получили возможность

отвечать мне.

- Бредил ты, и все, - простучал мне Оппенхеймер свое безапелляционное

заключение.

Да, подумалось мне. Наш бред, как и наши сны, складывается из того, что

пережито наяву.

- Когда-то, в бытность мою ночным рассыльным, я раз хватил лишнего,-

продолжал Оппенхеймер, - и такое увидел, что ты своими рассказами меня не

удивишь. Я так полагаю, что все сочинители романов именно этим и

занимаются: накачаются основательно, вот фантазия у них и взыграет.

Но Эд Моррел, который изведал то же, что и я, хотя и шел другой

дорогой, поверил моему рассказу. Он сказал, что когда тело его лежало

мертвое в смирительной рубашке, а дух покинул тюремные стены, он в своих

странствиях всегда оставался Эдом Моррелом. Он никогда не переживал вновь

свои прежние воплощения. Когда его дух бродил, освобожденный от телесной

оболочки, он бродил только в рамках настоящего. Моррел сказал, что

совершенно так же, как он покинул свое тело и, взглянув со стороны, увидел

его распростертым на каменном полу одиночки в смирительной рубашке, так же

он покинул тюрьму, перенесся в современный Сан-Франциско и поглядел, что

там происходит. Он дважды посетил свою мать и оба раза застал ее спящей.

Но во время этих блужданий, сказал Моррел, он был лишен какой бы то ни

было власти над предметами материального мира. Он не мог отворить или

затворить дверь, сдвинуть с места какую-либо вещь, произвести шум -

словом, тем или иным способом обнаружить свое присутствие. И, с другой

стороны, материальный мир не имел власти над ним. Ни стены, ни замкнутые

двери не служили для него препятствием. Та сущность, то нечто реально

существующее, чем был он, представляло собой дух, мысль, не более.

- Бакалейная лавка на углу, через квартал от дома матери, перешла к

другому хозяину, - сообщил он нам. - Я догадывался об этом потому, что там

уже другая вывеска. Только через полгода мне удалось написать матери

письмо и спросить насчет лавки. И мать ответила, что да, верно, лавка

перешла к другому хозяину.

- А ты прочел, что было написано на вывеске? - спросил Джек Оппенхеймер.

- А как же! - отвечал Моррел. - Иначе откуда бы я мог узнать?

- Ладно, - простучал в ответ скептик Оппенхеймер. - Ты легко можешь

доказать, что не врешь. Когда здесь будет дежурить кто-нибудь из

порядочных надзирателей, из тех, кто позволяет заглянуть одним глазком в

газету, ты заставь надеть на себя смирительную рубашку, а потом вылезай

вон из тела и отправляйся в наш старый Фриско. Там часика так в два, три

ночи ступай на угол Третьей улицы и Рыночной площади. В это время начинают

поступать первые оттиски утренних газет. Ты прочтешь последние новости, а

потом, не теряя времени, проскользнешь обратно к нам сюда, в Сен-Квентин,

пока буксир со свежими газетами еще не пересек залива, и расскажешь все,

что ты там вычитал. Потом мы подождем, пока наш надзиратель не покажет нам

утреннюю газету. И тогда, если в газете действительно будет то, что ты нам

расскажешь, я уверую в каждое твое слово.

Это была бы недурная проверка. Я не мог не согласиться с Оппенхеймером,

что такое доказательство было бы совершенно неопровержимым. Моррел

ответил, что он когда-нибудь непременно это проделает, но так как самый

процесс отделения от тела в высшей степени тягостен для него, то он

рискнет лишь тогда, когда не сможет больше терпеть страданий, причиняемых

смирительной рубашкой.

- Вот с такими, как ты, всегда так - делом вы доказать ничего не

можете, - стоял на своем Оппенхеймер. - Моя мать верила в духов. Когда я

был еще мальчонкой, она постоянно видела духов, разговаривала с ними и

даже получала советы.

А вот делом-то они ничего не доказывали. Ни разу не открыли ей, где наш

старик может подцепить работенку, или найти золотую россыпь, или на какой

номер упадет большой выигрыш в китайской лотерее. Нет, ни разу в жизни

этого не было. Они сообщали ей только разную чепуху, вроде того, что у

дяди нашего старика был зоб, или что их дедушка помер от скоротечной

чахотки, или что месяца через четыре мы съедем с квартиры, а уж это

предсказать было проще простого, - ведь мы съезжали с квартиры в среднем

раз шесть в год.

Если бы Огшенхеймер имел возможность получить хорошее образование, из

него, пожалуй, вышел бы второй Маринеттн или Геккель. Он обладал

необычайно трезвым практическим складом ума, он признавал только

неопровержимые факты, и его логика, хотя и слишком рассудочная, была

железной. "Докажите мне" - такова была основная мерка, с которой он

подходил ко всему. Он не принимал на веру ничего, абсолютно ничего. Именно

эту его черту имел в виду Моррел, когда впервые открыл мне свой секрет.

Полная неспособность принять что-нибудь на веру помешала Оппенхеймеру

достигнуть "малой смерти" в смирительной рубашке.

Как видишь, мой читатель, жизнь в одиночном заключении не так уж

безнадежно уныла. Троим людям, наделенным таким интеллектом, как у нас,

было чем заполнить время и скоротать досуг. Возможно, что каждый из нас

помог другим не сойти с ума, хотя должен заметить, что Оппенхеймер пробыл

в одиночке целых пять лет, прежде чем в соседней камере появился Моррел, и

тем не менее не потерял рассудка.

Но остерегайтесь впасть и в противоположную крайность:

было бы большой ошибкой думать, что наша жизнь в одиночке была своего

рода оргией духовных наслаждений и состояла из обмена возвышенными мыслями

и захватывающих философских открытий.

Мы страдали физически - жестоко, непрерывно. Наши тюремщики - твои

верные цепные псы, милейший обыватель, - были грубыми животными. Мы жили в

грязи, в зловонии. Мы ели мерзкую, однообразную, абсолютно непитательную

пищу.

Только люди благодаря силе своего духа, своей воле могут не умереть при

таком питании. Мне ли не знать, что наш премированный рогатый скот и наши

свиньи и овцы на образцовопоказательной ферме университета в Дэвисе очень

быстро околели бы все до единого, если бы их посадить на рацион, в такой

же мере недопустимый с научной точки зрения, как тот, что получали мы!

Мы были лишены книг. Даже наши перестукивания являлись грубым

нарушением тюремных правил. Окружающий мир для нас практически не

существовал. Он стал призрачным и нереальным. Оппенхеймер, например, ни

разу в жизни не видел ни автомобиля, ни мотоцикла. Время от времени в

тюрьму просачивались кое-какие вести извне, но все это были устарелые,

противоречивые и норой уже утратившие смысл новости. Оппенхеймер сказал

мне, например, что он узнал о русско-японской войне только спустя два года

после ее окончания.

Мы были живыми мертвецами. Одиночка была нашим склепом, в котором мы

порой разговаривали друг с другом, стуча, как духи во время спиритического

сеанса.

Новости? Каждая малость была новостью для нас. В пекарне сменился

пекарь - мы сразу догадались об этом, как только нам принесли хлеб. Почему

Конопатый Джонс отсутствовал целую неделю? Получил отпуск или заболел?

Почему Уилсона, который дежурил у нас только десять дней, перевели куда-то

еще? Где Смит заработал этот синяк под глазом? По поводу каждой такой

безделицы мы могли ломать себе голову целую неделю.

Если в одиночку на месяц сажали какого-нибудь нового заключенного, это

было для нас огромным событием. Впрочем, ни от одного из этих тупоголовых

Данте, на время спускавшихся в наш ад, нам ничего не удалось узнать: срок

их пребывания там был слишком краток, и они уходили обратно в широкий,

светлый мир живых, прежде чем успевали научиться нашему способу общения.

И все же у нас, в нашем царстве теней, были развлечения и более

возвышенного порядка. Так, например, я обучил Оппенхеймера играть в

шахматы. Подумайте, как невероятно сложна эта задача: с помощью

перестукивания обучить игре в шахматы человека, отделенного от меня

двенадцатью камерами. Научить его мысленно представлять себе шахматную

доску, представлять себе все фигуры, их расположение, научить его всем

разнообразным ходам и всем правилам игры, и притом научить так

основательно, что мы с ним в конце концов могли разыгрывать в уме целые

партии. В конце концов, сказал я? Вот вам еще одно доказательство

блистательных способностей Оппенхеймера: в конце концов он стал играть

несравненно лучше меня, хотя никогда в жизни не видел ни одной шахматной

фигуры!

Интересно, что представлялось его воображению, когда я выстукивал ему,

к примеру, слово "ладья"? Не раз и совершенно тщетно задавал я ему этот

вопрос. И столь же тщетно пытался он описать мне словами этот предмет,

которого он никогда не видал, но которым тем не менее умел пользоваться

так искусно, что частенько ставил меня во время игры в чрезвычайно

затруднительное положение.

Размышляя над этими проявлениями человеческой воли и духа, я в который

раз прихожу к заключению, что именно в них и есть проявление истинно

сущего. Только дух является подлинной реальностью. Тело - это видимость,

фантасмагория. Я спрашиваю вас: как, да, повторяю, как тело, как материя в

любой форме может играть в шахматы на воображаемой доске воображаемыми

шахматными фигурами с партнером, отделенным от него пространством в

двенадцать камер, и все с помощью только костяшек пальцев?

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Я был когда-то англичанином по имени Эдам Стрэнг.

Я жил, насколько я могу понять, примерно между 1550 и 1650 годами и

умер, как вы увидите, в весьма преклонном возрасте. После того как Эд

Моррел открыл мне способ погружаться в малую смерть, я всегда чрезвычайно

сожалел о том, что слишком мало изучал историю. Я мог бы тогда более точно

определить время и место действия многих событий, а сейчас имею об этом

лишь смутное представление и вынужден наугад определять, где и когда

протекала моя жизнь в моих прежних воплощениях.

Что касается Эдама Стрэнга, то наиболее странным кажется мне то, что я

так мало помню о первых тридцати годах его жизни.

Не раз, лежа в смирительной рубашке, я превращался в Эдама Стрэнга, но

всегда он бывал уже рослым, крепко скроенным тридцатилетним мужчиной.

Становясь Эдамом Стрэнгом. я неизменно оказываюсь на архипелаге плоских

песчаных островов где-то в западной части Тихого океана неподалеку от

экватора. По-видимому, я нахожусь там уже давно, ибо чувствую себя в

привычной обстановке.

На островах обитает несколько тысяч людей, но я единственный белый.

Туземцы принадлежат к очень красивому племени - высокие, широкоплечие,

мускулистые. Мужчина шести футов ростом здесь самое обычное явление. Царек

Раа Коок ростом никак не меньше шести футов и шести дюймов, и хотя он

весит добрых триста фунтов, но так пропорционально сложен, что его никак

нельзя назвать тучным. И многие из вождей такие же крупные мужчины, как он

сам, а женщины лишь чуть-чуть уступают в росте мужчинам.

Архипелаг, которым правит Раа Коок, состоит из множества островков,

причем на небольшой южной их группе, расположенной обособленно, царит

вечное недовольство и время от времени вспыхивают мятежи. Здешние туземцы

- полинезийцы: я знаю это потому, что у них прямые черные волосы, а кожа

коричневая, теплого, золотистого оттенка. Язык их, которым я владею

совершенно свободно, плавен, выразителен и музыкален; слова состоят

преимущественно из гласных, согласных очень мало. Туземцы любят цветы,

музыку, игры и танцы. В своих развлечениях они веселы и простодушны, как

дети, но жестоки и в гневе и в сражениях, как подлинные дикари.

Я, Эдам Стрэнг, помню свое прошлое, но, кажется, не особенно

задумываюсь над ним. Я живу настоящим. Я не люблю ни вспоминать прошлое,

ни заглядывать в будущее. Я беззаботен, доверчив, опрометчив, а бьющая

через край жизненная сила и ощущение простого физического благополучия

делают меня счастливым. Вдоволь рыбы, фруктов, овощей, морских водорослей

- я сыт и доволен. Я занимаю высокое положение, ибо я первый приближенный

Раа Коока и стою выше всех, выше даже Абба Таака - самого главного жреца.

Никто не посмеет поднять на меня руку. Я - табу, я нечто священное, столь

же священное, как лодочный сарай, под полом которого покоятся кости

Дата добавления: 2015-06-27