Временное свидетельство о браке 10 страница

Пожалуй, нет.

Конечно же нет: душа заполняется. Людьми, попавшими в круг расследования. Обыкновенными. Честными. С Богом в душе, о присутствии которого иногда даже сами не подозревают. Нормальными людьми, нормальность которых на мрачном фоне нынешних мутных времен выглядит иногда прямо как гражданский подвиг.

Взять даже это дело. Борух Соломонович Никольский, на всю жизнь опаленный черной норильской пургой. Андрей Павлович Щукин в его хемингуэевском свитере. Куда уж обыкновеннее. Но было что-то в том уверенном спокойствии, с которым они всю жизнь делали и делают свое дело.

Старый норильский прокурор Ганшин, дерзнувший в самые лютозастойные семидесятые швырнуть свое житейское благополучие под колеса набирающего скорость позорного политического процесса. И остановил его. Навсегда.

Начальник экспедиции Владимир Семенович Смирнов, рискнувший во имя истины не только карьерой, но и своей свободой. Именно свободой – ничуть не меньше.

Да и сам Никитин. Что бы там ни говорил полковник Грязнов, а Турецкому он по-прежнему нравился. Было какое-то высокое душевное достоинство в его одержимости, во всей его странной, изобилующей крутыми переломами жизни. Трудно было рассчитывать, что встречи с его бывшей женой и 23-летней дочерью дадут какую-то новую информацию, но и отвергать это нельзя было. Не мог Турецкий сам себе сказать: этот Никитин мне интересен, поэтому я и отправляюсь в бывший Ленинград, а ныне – с благословения экс-мэра Собчака – Санкт-Петербург. Дело было все-таки важней его личного интереса.

«Красная стрела» прибыла под своды Московского вокзала Санкт-Петербурга, как обычно, в восьмом часу утра. Для командированного люда это было очень удобно: целый день впереди, можно было закончить все дела и вечером, этой же «стрелой», вернуться в Москву. Но на этот раз Турецкому такая рань была не с руки: суббота, люди отсыпаются после рабочей недели, грешно без острой нужды нарушать их утренний покой. Поэтому он часа два бесцельно шатался по Невскому, Дворцовой площади и набережной Невы, машинально отмечая, что улицы здесь, пожалуй, чище, чем в Москве, но и безжизненней: меньше палаток, рекламы, народ какой-то словно бы скучный и не так ярко, как в Москве, одет. В десять он спустился в метро и отправился на Васильевский остров, где – как было указано в справке, подготовленной начальником службы безопасности Народного банка Пономаревым, проживала бывшая жена Никитина Ольга Николаевна Новикова.

Но там она уже давно не жила. Нынешние хозяева квартиры – молодая супружеская пара, как раз выкатывавшая из дверей на лестничную площадку высокую коляску с младенцем, – объяснили Турецкому, что они пять лет назад разменялись с Ольгой Николаевной: ей отдали трехкомнатную квартиру на Моховой, а взамен получили однокомнатную, где Ольга Николаевна жила с дочкой, и двухкомнатную ее матери-старухи, которая осталась одна после смерти мужа. Адрес? Как не помнить, полжизни там прожили: Моховая, 34, квартира 12.

– Верней, я прожила, – уточнила молодая супруга, игравшая в этой семье, судя по всему, главную роль. – А муж с родителями жил на Лиговке. – Вы случайно не моряк?

– Нет. Почему моряк? – удивился Турецкий.

– А к ней какие-то моряки приходили по этому адресу. Деньги от ее бывшего мужа привозили. Он где-то то ли в Африке, то ли в Австралии. Правда, давно это было, года три назад. Наверное, потом узнали ее новый адрес. А вы кем ей будете?

– Просто знакомый. Мы когда-то давно вместе работали в Норильске, – нашел Турецкий самое безобидное из объяснений. – Вот оказался случайно в Питере, решил навестить.

– Передавайте ей привет. Очень милая дама. Только фамилия у нее не Новикова, а Никитина. Новикова – это ее матери фамилия…

«Просто знакомый» – этого довольно было для посторонних людей, но для самой Ольги нужно было придумать что-то более достоверное. Поразмыслив, Турецкий решил, что и придумывать ничего не будет: скажет то, что есть. Конечно, без лишних деталей, которые могли бы ее встревожить.

Увидев ее в дверях, Турецкий отметил, что определение «очень милая дама» – это, что к ней как раз подходит. Ей было между сорока и пятьюдесятью – рубежный для женщин возраст: достигнув его, одни превращаются в разбухших равнодушных теток или в иссохших коммунальных мегер, другие словно сбрасывают с себя десять, а то и пятнадцать лет, пережитые страдания (а у кого их не было?), трансформируются во всепонимание и спокойную глубинную доброту, придающую увядшим чертам лица какую-то особую привлекательность, которой, возможно, они не обладали даже в молодости.

Такой была Ольга Николаевна Никитина. Косая прядь тяжелых, подсвеченных сединой волос на щеке, светлый, молодящий ее хитон из какой-то шелковистой ткани, деревянные бусы и такой же браслет на руке. Не каждую женщину увидишь в субботу утром в таком виде.

– Почему вы меня так рассматриваете? – спросила она, когда Турецкий, представившись, объяснил, что был недавно в Норильске, виделся с коллегами ее бывшего мужа и хотел бы с нею поговорить.

– Я мечтал, чтобы моя жена в будущем была похожа на вас, – вполне искренне ответил он.

Она улыбнулась.

– Спасибо за комплимент. Заходите… Вы курите?

– Могу и не курить. Но не очень долго.

– Тогда пойдемте на кухню. Это единственное место, где дочь разрешает мне курить. У нас маленький, – объяснила она. – Внук. На днях исполнилось полгода. Игорь Никитин…

Говоря это, она насыпала в медную джезве кофе и сахар, включила газ, поставила на стол две фарфоровые чашки. В этой семье чувствуется достаток, машинально отметил Турецкий, оглядывая просторную, метров пятнадцать, кухню, которую вернее было бы назвать столовой: красивый современный стилизованный под старину буфет, овальный стол с ореховыми полумягкими стульями.

– Никитин? – переспросил он. – Разве ваша дочь не взяла фамилию мужа?

– Я попросила ее оставить фамилию отца.

– А его младшую дочь зовут Ольгой, – вспомнил Турецкий.

Она словно бы ахнула:

– Как?!

– Ольгой, – повторил он, одновременно понимая уже, что ляпнул что-то не то.

Она опустилась на стул, безвольно положив на колени руки.

Над джезве поднялась пенная шапка, перелилась через край и зашипела, заливая газ и заполняя кухню запахом горелого кофе.

Ольга Николаевна не шевельнулась.

Турецкий вскочил и выключил газ. В кухню всунулась молодая женщина в домашнем халате, с такими же темными, как у Ольги Николаевны, но неприбранными волосами, спросила:

– Что тут горит? Почему ты плачешь, мама? Что случилось? – повернулась она к Турецкому. – Почему она плачет? Что вы ей сказали? И вообще, кто вы такой?

– Оставь нас, – попросила Ольга Николаевна.

– Кто этот человек? – настаивала дочь.

– Он знает о твоем отце больше, чем я.

– Я тоже хочу это знать! – заявила молодая женщина и решительно уселась за стол.

– Тогда свари нам кофе. Это моя дочь – Катя.

– Я уже это понял, – сказал Турецкий.

– Извините… – Ольга Николаевна промокнула глаза и щеки уголком платка и потянула из пачки длинную черную сигарету. Турецкий предупредительно щелкнул зажигалкой.

– Спасибо… У него есть еще дети?

– Два сына. Старшему четырнадцать лет, Константин. Второму одиннадцать, Поль. А дочери восемь лет.

– Как ее зовут? – спросила Катя.

Турецкий помедлил и повторил:

– Ольга.

Несколько секунд Катя молча смотрела на него, потом поставила джезве на стол.

– Вот ваш кофе. – Порывисто обняла и поцеловала мать в щеку. – Прости меня. Разговаривайте, я не буду мешать. Потом мне расскажешь.

И вышла из кухни.

– Вы ничего не знали о нем? – осторожно поинтересовался Турецкий.

– Ничего. Кроме того, что он жив. И что дела у него идут неплохо. Он присылал нам деньги, – объяснила она. – Передавал с оказией. Сначала – с рыбаками наших сейнеров, они заходили в Галифакс за пресной водой и продуктами. Он договаривался с кем-нибудь из команды, платил за услугу, конечно. Когда они возвращались в Ленинград, находили меня. Потом оказии стали приходить из Кейптауна, тоже с моряками. И только в последние годы он стал переводить деньги на Внешэкономбанк, открыл мне счет. Без его помощи нам было бы очень трудно.

– И ничего не писал?

– Только одно письмо. Месяца полтора назад. Очень короткое. О том, что скоро, возможно, приедет в Россию. И несколько своих фотографий. Что вы о нем знаете?

Она слушала рассказ Турецкого, не перебивая. Когда он умолк, спросила:

– Джоан – какая она? Вы ее знаете?

– Нет. Ее видела одна моя знакомая из Нью-Йорка. Она мне все и рассказала. Она уверена, что Джоан – самое крупное открытие Никитина. Она ошибается. Я думаю, его самое крупное открытие все-таки вы.

– Спасибо. Не беспокойтесь, я больше не буду плакать… Пейте кофе. И не стесняйтесь, курите, я же курю… Какая все-таки странная штука жизнь. Последний год в Норильске, когда его судили, а потом здесь, в Ленинграде, – нищета беспросветная, Катька болеет, ночные обыски, топтуны по пятам – в открытую, суды, психушка, аресты… хуже не бывает, не может быть. А сейчас я понимаю, что это было самое счастливое время моей жизни. Что мне неслыханно, сказочно повезло… Странно, правда?

– Вы развелись с ним, потому что устали от такой жизни?

– Нет, он заставил меня подать на развод. Он чувствовал, что его снова вот-вот посадят. И не хотел, чтобы из-за него меня уволили с работы. Я работала тогда в «Гипроникеле» младшим научным сотрудником. Но меня все равно уволили… Ладно, все это в прошлом. Что вас заставило меня найти?

– Игорь Константинович работает на Имангде…

– Называйте его просто Игорь.

– Хорошо, Игорь работал на Имангде и, насколько я знаю, нашел там выход жильной руды…

– Да, на четвертый сезон. Первые три я была с ним, а потом родилась Катька, мне пришлось сидеть дома.

– Сейчас снова встал вопрос о разработке Имангды. Но отчетов Игоря в архивах экспедиции нет. Их потеряли.

– Как – потеряли?! – изумилась она. – Как это можно потерять? Это же бесценные документы!

– Их изъяли из архива экспедиции во время следствия, а из материалов уголовного дела они исчезли.

– Вот сволочи! Извините, но я не знаю более точного слова. Потеряли! Это же четыре его полевых сезона! Жутких! В одиночку! Без рации, без связи! В середине третьего сезона он руку сломал. Упал с осыпи. Я чуть с ума не сошла. Открытый перелом, а врач – только в Норильске, в ста двадцати километрах. Я его умоляла: бросай, поедем в город. Нет, и все. Слава Богу, обошлось без заражения. Рука, правда, криво срослась. Левая, чуть выше запястья. Потеряли! Лучше бы они свои куриные мозги потеряли. Никто бы этого даже и не заметил. Такое, по-моему, только у нас в России может быть. Ну что за Богом проклятая страна…

Турецкий подождал, пока она успокоится. Спросил:

– Он не делал копий описания своих маршрутов?

– Делал. Как знал.

– Эти копии сохранились?

– Нет. Их забрали при обыске. Вместе с экземплярами его «Карающей психиатрии», выпусками «Хроники текущих событий», документами Хельсинкской группы. Когда началась перестройка, я попыталась получить его архивы в «большом доме» – в КГБ, на Литейном. Ответили официально: уничтожены в связи с истечением срока хранения. Соврали, наверное?

Турецкий пожал плечами.

– Может, соврали. А может, и в самом деле уничтожили. Потому что если им все хранить – еще три таких же «больших дома» нужно было отстроить.

– Так все и пропало. Ни одного письма не осталось, ни одной фотографии. Только несколько штук норильских, и то потому, что они у моей матери были, я из Норильска ей посылала. Сейчас покажу…

Ольга Николаевна вышла из кухни, через две минуты вернулась с несколькими черно-белыми любительскими снимками.

– Это на Имангде, в наш первый полевой сезон. Весна семьдесят первого года… Поселок буровиков. Законсервированный. Домов пятьдесят – и все пустые. Первое время жутковатое ощущение было. Чуть скрипнет где-нибудь от ветра крыша – в дрожь бросает. В тундре знаете что самое страшное? Не медведя встретить – человека. Это наш гидрогеохимический отряд – Мартыныч снимал, радист…

– Это Щукин? – указал Турецкий на знакомую фигуру.

– Да, Андрей Павлович… Это наш рабочий-коллектор. А это я, такая вот пигалица была.

– А это кто? – спросил Турецкий, показывая на высокого молодого человека в энцефалитке.

– Как – кто? Это и есть Игорь.

Турецкий взял в руки снимок и внимательно рассмотрел его.

– Вас узнаю. Щукина узнаю. А его… Неужели человек мог так измениться? Хотя почти четверть века прошло…

Он достал из кармана конверт с цветными снимками Никитина и сравнил – ни малейшего сходства.

– Кто этот человек? – заинтересовалась Ольга Николаевна.

– Игорь Никитин. Снято этим летом.

Она недоверчиво посмотрела на Турецкого.

– Да что вы! Никакой это не Никитин. Совсем не похож. Разве что такой же седой.

– Вы в этом уверены? – осторожно спросил Турецкий.

– Абсолютно! Неужели вы думаете, что я бы его не узнала? Даже и через пятьдесят лет! Минутку. – Ольга Николаевна открыла дверь кухни: – Катюша! Принеси мне письмо отца, оно где-то у тебя в комнате.

Взяла из рук дочери большой белый конверт с разноцветными марками, вынула из него четыре цветные фотографии. Все снимки были сделаны возле буровой, торчавшей посреди плоскогорья. Два общим планом: какой-то человек в куртке с короткими рукавами и шортах выпрыгивает из легкого вертолета с прозрачной кабиной, на другом – разговаривает с чернокожими рабочими в защитных касках. Два снимка крупным планом: тот же человек в пробковом тропическом шлеме и он же – с непокрытой головой: короткие совершенно седые волосы, сильно загорелая нижняя часть лица и бледный лоб. «Из-за того, что он почти всегда в шлеме», – понял Турецкий. Мешки под глазами, заметно одутловатое лицо, спокойный усталый взгляд.

Турецкий положил этот снимок рядом с фотографиями, сделанными людьми Пономарева. Сомнений не было: совершенно разные люди. Сходство единственное – оба седые. И все.

Ольга Николаевна с тревогой наблюдала за ним. Турецкий постарался придать своему лицу беспечный вид.

– Ерунда какая-то, – проговорил он. – Все перепутали. Я из газеты «Новая Россия». Вот мое удостоверение… Мы хотели дать интервью с Никитиным, когда он приедет в Москву. Насчет Имангды. Как хорошо, что я вас увидел. А то лажанулись бы! В истории журналистики был такой знаменитый казус. В типографии перепутали клише, подпись под снимком была: «Генерал де Голль принимает парад французского легиона». А на фото – чабан со стадом баранов. Оглушительный был скандал. А вот другой случай. Молодой журналист из ведомственной многотиражки Клайпедского пароходства ввел в очерк, как мы говорим, для оживляжа сценку: матросы собрались на полубаке, поймали крысу, привязали к хвосту консервную банку и забавляются. И вдруг дня через два всем нашим торговым судам запрещается вход в иностранные порты. Причина: крысы на наших судах. Доказательство: очерк в этой газетенке. Журналиста, конечно, сразу погнали, но все равно потом еще долго эту кашу расхлебывали. И такое бывало… Вы разрешите мне взять с собой этот снимок? Мы переснимем и сразу же вам вышлем.

Ольга Николаевна, поколебавшись, согласилась:

– Ну если нужно… Только верните, не забудьте.

– Даю вам честное слово.

Но полностью ее беспокойства развеять Турецкому не удалось.

– С ним ничего не случилось?

– Что с ним могло случиться? Моя знакомая видела его в Претории три недели назад, – не моргнув глазом соврал он. – И его, и Джоан, и детей.

Ольга Николаевна с сомнением покачала головой.

– Последнее время я почему-то часто о нем думаю. И какие-то недобрые у меня предчувствия…

«У меня тоже», – подумал Турецкий.

Но промолчал.

Вечером того же дня он вернулся в Москву поездом «Юность». И первый вопрос, который он задал открывшей ему дверь Ирине, был не о ней, не о Нинке, даже не дежурный – «все в порядке?» – а совсем другой, поразивший Ирину своей нелепостью:

– Ты песню Пугачевой «Ах, какой был мужчина, настоящий полковник» слышала?

– Конечно.

– О чем там?

– Ну, точных слов не помню… Официантка рассказывает или буфетчица: познакомилась с интересным мужчиной, настоящим полковником. Он ее в ресторан водил, угощал коньяком – правда, за ее счет. А потом выяснилось, что он обыкновенный уголовник, прикинувшийся полковником. Почему ты об этом спрашиваешь?

– Уголовник? – уточнил Турецкий.

– Ну да.

Он помолчал, сосредоточенно что-то обдумывая, и заключил:

– Вещая песня!

* * *

Нью-Йорк, Главное управление полиции, отдел по расследованию убийств, лейтенанту Кэт Вильсон.

Дата добавления: 2015-06-28